Вначале было облако. Вот с чего стоило бы начать. Слово вначале было у Бога, а между мной и словом было облако. Облако когда-то спустилось ко мне, но высказаться об этом точнее сложно. Это когда-то никто не заметил, и даже я. Одно совершенно ясно: вначале облако. Слова возникают потом.

Облако растет и растет. Чем больше всего со мной происходит, тем увесистей мое облако. Пойдешь налево — оно налево. Пойдешь направо — оно направо. И прямо — оно, и назад. И всегда с тобой. И непонятно, оно для тебя или ты для него. Эта жизнь в облаке примечательна тем, что в какой-то момент облако начинает сеять — увесистые крупные капли. Капли падают сверху, когда только начинается ливень или когда идет грибной дождь — под солнцем. В лучах солнца из облака вниз летят бриллианты, озаряя все, что вокруг белым, цветным и фиолетовым светом. После такого дождя ты чувствуешь в сердце звуки, звуки хотят стать словами. Сталкиваясь с кровяными тельцами, звуки приобретают особое качество — ярко-красной капли, напоминающей зерна граната.

Вначале было слово.

А еще раньше — дождь.

А еще раньше — облако.

Облако сеет алмазы, алмазы, проникая в плоть, превращаются в гранатовое зерно.

Зерна граната порождают слова.

***

Мы знаем, что дерево познают по его плодам. Судьба дерева — его плод. Не важно, сколько раз плодоносила яблоня или сколько гранатовых зерен упало в землю. Важно только одно — яблоко или гранат. Или, положим, груша.

С человеком иначе. Человек обретает судьбу только в момент своей смерти. Пока он жив, с ним многое ещё может сбыться, произойти.

Однако, несмотря на эту бесспорную очевидность, событие, оказавшееся в чьей-то жизни последним, начинают истолковывать как ее итог и соответственно как «предназначение» покинувшего этот мир человека, упуская из вида, что целью жизни могло стать и нечто, случившееся и в самом начале его пути. В этом художник похож на дерево. Важнее всего — плод. А в какой срок он упал с ветки — не имеет значения. Моцарт умирал, диктуя Зюсмайеру партитуру, а Россини забросил оперу и кончил жизнь кулинаром. А вот Сократ должен был дожить до исполнения приговора…

Допущение, что главное не всегда в конце, требует от нас серьезнее обдумывать ход событий. Обретенный при этом смысл будет уже не тем, который нашел нас сам собой, а тем, который найден в усилии. Ведь первая возникающая у нас идея всегда похожа на искусителя, которому не стоит доверять, взяв, тем не менее, на заметку его интерес к нашей логике.

***

И все-таки. Нам неизвестно, как к нам приходят новые мысли. Если с какой-то из них искуситель и вправду имеет связь, то лишь как эскорт. Идеи выныривают из подсознания сами собой, совершенно непроизвольно. И пока об этом чудесном акте известно еще меньше, чем когда-то было известно о тайнах жизни, о космосе, о Земле. Теперь же мы знаем и о зачатии, и об умирании практически все.

Логичен вывод: драма нашего бытия неизбежна. Информируемый о космических полетах, осведомленный о всех преимуществах цифровой электроники человек, в чьей воле решать — быть или не быть новой жизни… самый обычный человек, управляющий автомобилем, — это уже не тот, кто одевался в звериные шкуры. Но как тогда оправдать такую несправедливость?

Я знаю, что мы видим Вселенную в прошлом и что весь фокус жизни — синтез белка, но могла бы быть тем, кто был уверен, что космическое пространство заполнено эфиром, а дождь идет, потому что Зевс — помочился сквозь решето… Да, возразят, тот, древний, и безо всех современных затей мог прожить жизнь, куда более сладкую, волнующую, нежели я — свою. Но дело не в том человеке, дело — во мне. Заглянув в прошлое, я предполагаю, что, вероятно, настанет час, когда человек разгадает секрет, как выталкивать мысль на поверхность сознания. Возможно, найдут и способ повысить «рождаемость» новых образов.

О самом себе и об этом мире такой человек будет думать совсем иначе — не так, как мы, современники Интернета. Правда, стоит отметить, научившись предотвращать зачатие, человек пока не смог сделать его неизбежным, хотя, вероятно, это восполняется генной инженерией и созданием клонов. И если человеческая история в самом деле движется к овладению Последней Тайной Бытия, она выглядит бесчеловечной. И оправдание ее заключается именно в том, что, какие бы точные данные не заполнили микрочип в нашем мозгу, фантазию не вытеснить научной логикой, и в этом мире всегда будет место вере. Вере в то, что во всем происходящем есть Высший Смысл, так нужный нашему сердцу. Что все это устроилось именно ради смысла. Никто не помешает нам об этом, по крайней мере, мечтать, фантазировать. Ведь фантазия, по большому счету, не зависит от того, что мы знаем о физическом мире — черных дырах, темной и белой материи, элементарных частицах и физиологии мозга. Так что фантазировать и мечтать — верный способ сохранить в себе человека. Даже если наличный мир будет объяснен окончательно, никто не запретит мечтателю выдумать — иной, произвольно сочетая представления и создавая нетривиальные, влекущие к истолкованию образы…

Трагически фрукты как пример.

Даже узнай я, во всех подробностях, откуда, из какого экстракта забывшихся впечатлений возникло это созвучие слов, они не прекратили бы свое существование в мире возможного. Чем отличается их строй от того, который ведут на прилавках другие, вполне согласные с логикой, фрукты, ничуть при этом не испытывая трагизма? А как сказалось бы на моей жизни неверие в бесконечность Вселенной? И что мне те открытия, которые еще сделает человечество? Но дело вовсе не в них — не в открытиях. Современные люди не только знают больше, но и живут иначе, с большим комфортом. А влияет ли это на их способность изобретать миры?

И как бы это могло быть возможно?

Откуда они берутся,

эти, ещё неизвестные нам,

образы мирозданья –

образы,

расширяющие мыслимый космос?

Да. Все те же слова. Зерна граната.

Вот например. Уже в другом месте, не среди экзотических фруктов, а погрузившись в райские истечения парфюмерного павильона, вы неожиданно замечаете странный текст. Перед вами табличка.

Думаю, вытаращив глаза, как и я, вы лихорадочно пытаетесь сообразить, что же имел в виду лукавый торговец. Что он выставил на прилавок?! Наивные духи? Или все же на этикетке значатся «Наивные духи»? И первое, и второе — абсурд, но какой именно из двух вероятных — решать только вам. Ни «наивные духи», ни «наивные духи» еще не поступали в продажу, хотя отрицать осмысленность первого текста у нас оснований нет. Но вот вы прищурились… Нацепили, как я, очки… И все становится ясным! Вам предлагают духи, да, разумеется. Но все-таки… Наливные.

В этом ли суть происшествия? Нет, разумеется. Суть его не в ошибке прочтения, а в том, каким плодотворным может быть несоответствие нашего восприятия — фактам. Если бы не моя близорукость, мне никогда не случилось бы узнать, что духи бывают наивными, а нарушение лексической сочетаемости таким выразительным. Мне никогда не пришло бы подобное в голову — в самой безудержной фантазии, никогда! Вместе с тем эти абсурдные тексты впечатались в память. Именно потому, что их смысл находится в полной противоположности к законам логики. Если бы вы увидели их на изящных флаконах популярной торговой марки, вы никогда бы не забыли подобный парфюм и представление о возможном у вас стало несколько шире.

Духи…

Духи…

Наивные…

Именно так язык обогащает реальность и расширяет границы возможного.

***

Язык — это в первую очередь канал сообщения. От одного к другому переправляется опыт — наше чувство и понимание жизни. Вместе с тем создаваемые нами образы мира не тождественны их выражению. Язык и вербальное мышление, как известно, порождены историей: их структуру вылепила сама эмпирия. Язык лишь предоставляет возможности для субъективного выражения с помощью слов — предлагая готовые матрицы.

И знание бывает разным (мир многомерен), и язык существует как целый пучок каналов, напоминая собой оросительную систему. Стилисты объединяют их в основные пучки: разговорная речь, художественный язык, язык науки… Представьте же себе наши мысли как воду, разбегающуюся по «руслам речи». Есть русло — пройдет от одного к другому переживание, проступившее в мысль. Если нет — необходимо подходящее русло создать. Именно так язык открывает возможность передать уникальный осмысленный опыт. В конечном итоге, все виды знаний — это лишь по-разному оформленные опыты жизни, с помощью разных символических построений.

***

Зерна граната, посеянные бриллиантовыми дождями, — это еще не идеи. Это чувственные и уже осознанные переживания, которые ищут способ проступить в мир. Прорасти… Прозвучать человеческим голосом.

***

Язык науки — такое же символическое выражение опыта, как и обычный язык. Вот есть процесс, который не воспринимается непосредственно, но порождают ощущения и образы в нашем сознании. Его и отражает конкретный термин. Иными словами, субстанция магнетизма, его чтойность, нашему восприятию недоступна, но его явленность сознанию заключается в том, как магнетизм воздействует на другие физические процессы или тела. Взаимодействия между ними и выражают формулы. Ни в одном школьном учебнике, тем не менее, вы не найдете ни слова о том, когда физика от претензии устанавливать сущность явлений переходит к их описанию. А будь обозначен этот этап, было бы ясно: изогнутые линии не изображают магнетизм как таковой, а лишь символизируют. Таков порядок вещей и в беллетристике. Словесные выражения — символы всего, что так же неощутимо, как магнетизм. Слова — это символы наших простых и сложных переживаний. Их данность, конечно, воспринимается непосредственней, чем сложное физическое явление. Сближает эти реальности, однако, то, что по отношению к ним «Я» — наблюдатель, всего лишь. Я вижу, как на востоке восходит Солнце — я вижу, как во мне восходит Солнце новой любви. Но какое отношение к ней имеет мое осознающее «Я»? Какова его заслуга осознающего «Я» в том, что ему довелось стать вместилищем необычного опыта? Почему мир дал ему эту возможность? Как в нем оформилось «Я», способное улавливать тончайшие переживания и этим «добывать» свой исключительный опыт, делать свои чувства объектными и, таким образом, сообщать другим? Буквально переливать его в них по руслам речи…

Чем человек одареннее, тем больше он способен испытать, прочувствовать и осознать. И чем культурнее человек, тем больше он может выразить с помощью символов. Совершенный смысл, таким образом, порождается усилием интеллекта, направленным на осознание опыта. Но можно, отчетливо, физически, ощутить и некое, весьма краткое, пред-вербальное бытие смысла — неудовлетворенность переполненного сознания, полноту, тяготеющую кристаллизоваться в слово. Этот импульс, зачастую непроизвольно выражаемый телом, озвучиваемый мучительно-сладостным «ммм…» уплотняется в слово, и тогда начинается сообщение — даже в том случае, если мы мыслим наедине с собой. Невербальная мысль звучит, это важно, и способна уплотняться не только в речь, но и в музыкальные фразы. Композитор отчеканит ее в мелодию, поэт — в строфу. И чем точнее подобранное слово (а это нечто большее, чем случайная номинация), чем совершеннее форма, тем ближе изрекание к первоисточнику всех постигающих. То, что в своем совершенстве поднимается над ограниченным ландшафтом индивидуальности, не принадлежит времени. Иными словами, бессмертно.

***

Поэтическая реальность — самая недоступная для непосредственного переживания. Она не имеет связи с природной данностью, с физической оформленностью космоса. Чувственность — исходный материал для таких творцов, как живописец, музыкант и артист наслаждения. Лирика зарождается там, где связь сознания с природой, в том числе человеческой, телесной, уже истончилась. Источником поэтического опыта и почвой, из которой вырастает поэтический смысл, является сам язык. В реальной жизни между смородиной и поцелуем — пропасть, физический закон не предпосылает их единство на уровне факта, их объединение в образе, как у Аполлинера, интеллектуальное действие. Поэтический язык, таким образом, ничего не описывает, если соотносить его с материальным миром. Он довлеет в себе. Именно потому попытка выражения оригинального (необязательно поэтически оригинального) всегда наталкивается на сопротивление языка, которое дает нам ощущение его материальной субстанциальности: найти единственно возможную форму трудно, иногда невозможно. Чтобы выразить подлинность своего общения с миром, нужно творить мир заново, воссоздавать вещи, определяя их в еще не найденных выражениях, а для этого необходима свобода — решимость сделать по-своему, не поддаться неотвратимости уже существующего. Вместе с тем искусство поэзии и заключается именно в том, чтобы максимально уйти от преодоления, погружаясь в свободное парение среди слов, возможности открывающих.

Язык — среда обитания поэтического.

Все, что можно выразить прозой, не для стихов.

Их порождает облако.

***

Философский текст — еще одно русло речи. Философский опыт взыскует языковых одежд, пожалуй, куда больше, чем поэтический. Последний может быть трансформирован и в чистую суггестию — быть воспринят тактильно. Все, что бывает сложно выразить речью, легко выражается прикосновением. Невозможность последнего и предопределила рождение поэзии как вида искусства — невозможность непосредственного перетекания души в душу, отсутствие воспринимающего, из которых, отсутствий, самый отсутствующий для нас — Бог. Поэзия, вернее, обращение к поэтическому, порождается тоской по отсутствию, но его не следует называть до конца. Незавершенность воссоздания того, что могло бы заполнить отсутствие, направляет нас к вечности. Вернее, е ее бесконечному предвкушению. В этом смысле поэт честен, но изощрен. Мысль теоретика, однако, навеяна быть не может. И есть безусловная эстетика и даже своеобразная поэзия, если хотите, в универсальной многомерности философского и требовательной точности научного слова.

Но чистый поиск новых возможностей — русел речи обеспечивает только художественный язык. Не имея никакой другой цели, кроме как свободной игры с возможным, он предоставляет место новому опыту. В наибольшей мере это касается поэтической речи. Поэзия создает новые возможности для опыта, а не принимает его форму и, порождая новое, способна радикально порывать с эмпирией. Поэт не открывает, как ученый, «трагические фрукты» или «наивные духи» в смысле их открытия как прежде неизвестного факта. Он их создает, подчас даже не имея осознанной цели — опредметить конкретную бытийственную возможность. Он открывает окна — «просветы» — в материи языка, через которые новое входит в мир. Знание, которое передается от одного человека к другому, связано с мышлением, и только поэзия, таким образом, оформляется в другом измерении. Она в принципе свободна от обязательств перед картезианским рассудком. Парадокс заключается в том, что новое чувство, переживание, видение — свет, льющийся из распахнутого окна, возникает одновременно с обнаруженным для него «просветом». Это может происходить совершенно спонтанно. И так — с художником вообще. В своих «Беседах об искусстве» Роден признается, что «Идущий человек» и «Иоанн Креститель» — одно и то же. Все, что он хотел, — изобразить идущего. Мировоззренческая идея (Иоанн, шагающий в христианское будущее Европы) — в данном случае не так важна, важно открытие в приемах пластического искусства, христианская идея связывается со скульптурой позднее. В этом смысле говорят, что для искусства первична форма. Ее изобретение освобождает — от рабства у языка, жесткой объективной структуры, предшествующей личному переживанию — воссозданию мира в воображении. Поэзия открывает окна — создает новые формы речения, в которые облекается нетривиальный опыт.

Освободительный эффект поэзии может быть метафизически радикальным. В этом суть справедливой оценки Вильгельма Дильтея: поэт — человек в высшей мере. Законы материального мира не определяют порядок поэзии, хотя и не противоречат поэтическому переживанию. И если мы мыслим свободу как сущность духа, а дух как основу жизни, то поэзия и выражает нашу устремленность к свободе и сам чудесный прорыв.

Поэтический шедевр не столько литературный текст, сколько призывание свободы.

Отсутствующее желает быть, быть — воплощенным. Это и есть облако, что охотится за тем, в кого можно сеять бриллиантовые дожди, капли, входящие в кровь, чтоб уплотняться в зерна граната.

Кровавый гранат.

Свобода.

Быть.