Необходимое предисловие

В прошлом году поэту Евгению Клюеву исполнилось 70 лет. По этому поводу в Твери, городе, откуда мы оба родом, был устроен поэтический вечер, на котором мне довелось высказать своё мнение о его поэзии и почитать стихи. Тогда же подумалось, что выступление моё вполне можно, а, вероятно, и нужно, облечь в какую-то литературную форму. Работа затянулась, да я, собственно, и не спешил, полагая, что впереди ещё много времени. Я ошибался. В апреле этого года я поставил точку и отложил текст, чтобы он немного «отлежался». А 9 мая Женя умер.

От души благодарю редакцию журнала «Вторник» за возможность опубликовать эссе в том виде, в каком оно было написано, без поправок на смерть поэта.

Поэт Евгений Клюев, перешагнувший в прошлом году рубеж 70-летия, может быть, самая парадоксальная фигура в мире современной русской литературы.

Одним он непонятен, и они говорят, что его нет, других раздражает, что он живёт, как считает нужным, и они тоже говорят, что его нет. Но есть и третьи, искренне полагающие его поэтическим наследником или, если угодно, местоблюстителем.

В молодости мы были дружны, и, хотя не виделись много лет, я по возможности следил за тем, что он пишет, а потому знаю, что за прошедшие годы Евгений Клюев стал успешным прозаиком и драматургом, написал замечательные сказки и — принял датское подданство. Но для меня он всё равно останется, прежде всего, большим русским поэтом.

Судьба Евгения Клюева не вписывается ни в какие каноны. Рукописи его стихов, по большей части не опубликованных, хранятся в разных городах и странах, и когда-нибудь (надеюсь, не скоро) это будет трудноразрешимая задача — собрать их хотя бы ради того, чтобы опубликовать. Что касается его биографии, то она полна таких лакун, словно он не наш современник, а какой-нибудь французский поэт XV века. При этом, замечу, сам он говорит о себе, своём прошлом и пристрастиях вполне правдиво. Прочтите, к примеру, «Анкету…», предваряющую книгу «Зелёная земля». И если вам что-то (или всё) покажется непонятным, просто имейте в виду: автор — переводчик Эдварда Лира. (Это многое объясняет).

Он не прячется от читателей и не ведёт жизнь отшельника. Порой дает интервью, бывает, номинируется на солидные премии. Однако присутствие Евгения Клюева в литературном процессе я бы назвал номинальным.

Сказать по совести, это скверно и говорит о том, что номинален у нас сам литературный процесс, где совсем не осталось места для объективного, непартийного суждения. Вот уже сто лет мы спрашиваем поэта, чей Крым, но точно ли нам нужен ответ, чтобы понять, насколько глубока его поэзия?

Поэзия Евгения Клюева явилась на свет в середине 70-х, когда аполитичность была самой что ни на есть политической позицией. Я бы не назвал это осознанным выбором, дерзостью молодого нонконформиста. Так же как звуковое своеобразие его стиха было не результатом специальных поэтических усилий, а единственно возможной формой выражения чувства.

Легкие, парящие строки сообщали читателю, что есть поэт, которому достаточно дуновения ветерка, чтобы перед его глазами ожила картина:

Папиросный дым из труб

теплоходных зацепился

за пустынный выступ пирса

и трепещет на ветру…

невозможно живописно

папиросный дым из труб

за пустынный выступ пирса

зацепился на ветру.

Всё может стать предметом поэзии. Художник рисует старинную лампу, и никто не говорит, что лампа не достойна искусства. Отчего бы не сделать того же поэту? Причудливо переплетённые строки свидетельствовали о поэте, способном увидеть жизнь и движение в любом неподвижном предмете:

Это была старинная лампа.

лампа стояла на трех лапках.

лампа годилась на свет и на взгляд

лапки вытягивались в виноград-

ные резные и длинные грозди –

стало быть, спелые, стало быть, осень.

Впрочем, не будем обманываться: ничего не сообщали и никому не свидетельствовали. В тот период круг читателей поэта ограничивался, по большей части, студентами Калининского государственного университета, где он преподавал. Заметим, однако, что это не причиняло ему нравственных страданий: безвестность никак не мешала заниматься главным — писать стихи.

Идеалы его деяний –

диспропорции (в глаз и в бровь).

моделировал Модильяни

не действительность, но любовь.

Но любовь!

на высоких шеях

словно на стебельках цветы

возникали без украшений

лица женщин — и их черты

были странны: настолько близко

расположена в них душа –

потрясающе неказиста,

устрашающе хороша.

Забегая вперёд, скажем, что с годами в его жизненной (и литературной) концепции ничего не изменилось. Что и определило весь путь, довольно ухабистый. Да, Клюев всегда жил по-своему (или невпопад, если угодно). Принятая им в юности формула «жизнь коротка — искусство вечно» осталась для него незыблемой, но в реальных обстоятельствах стала анахронизмом. С чем примириться он так и не захотел.

Евгений Клюев, безусловно, представитель классического направления в русской поэзии (что первым отметил академик Лихачёв ещё в начале 80-х). Оно более скромно одето и временами выходит из моды. Но в конце концов всё возвращается на круги своя. Читатель устаёт от невразумительных восклицаний и многозначительной пустоты, он снова хочет слышать хорошую русскую речь.

Как, на перекладных? О, на перекладных

по первому снежку последних лет осенних

рысцой несутся дни, пленительные дни,

и ты спешишь ко мне, и в том моё спасенье.

я жду тебя давно: на нынешнем балу

советник говорил, что у тебя есть дело

на северной земле. А я тебя люблю,

и я хочу сказать, что время не летело,

а медленно брело и стало за углом

и тоже ждёт тебя, и оба мы устали.

ты сможешь нас найти у розовых колонн,

у розовых колонн, мой ангел, у ростральных…

В его стихах не было вызова. Он не стремился противостоять, отстаивать или что-то в этом роде, а всего лишь был уверен, что всякий взгляд имеет право на существование. Полагал, что если художник и является творцом (конечно, является), то не в значении «жрец» или «демиург». У него совершенно другая роль:

Бездарен пред цветами и листвою,

Я раз и навсегда утешен тем,

Что если не создам, так хоть удвою

Безмерный мир страстей, веществ и тел –

Я так хотел!

Пусть ничего не ново:

Я не претендовал на передел,

Но, воссоединяя суть и слово,

Удваивал — и всё.

Я так хотел.

И б ы л о так:

Удвоенное древо

Давало лес,

Удвоенный цветок

Давал букет,

Удвоенное небо –

Рассвет, объявший запад и восток

Его непохожесть была очевидной и возмущала слух. Помнится, литературный сотрудник одного из столичных журналов простодушно воскликнул: «Это ещё хуже, чем Пастернак». Им казалось, автор издевается над ними, а он не то, чтобы совсем был невинен, как поэтическое дитя, но уж беззлобен — точно. Если его и было в чём упрекнуть, так это в нарочитом снижении стиля, нарушении правила быть серьёзным, когда говоришь о серьёзных вещах.

С этой точки зрения строчки…

Ведь можем мы ослепнуть и оглохнуть

Или умрём, что тоже очень плохо…

…конечно, возмутительны. Но ведь не преступны?

В советскую пору многие известные литераторы отзывались о стихах Евгения Клюева в превосходных степенях. Но дело публикации казалось им настолько безнадежным, что, по большому счету, никто и не взялся за то, чтобы «пробить» хотя бы одну подборку.

Что поделаешь, не повезло. Судьба ведь действительно — индейка. Неуклюжая птица, которая норовит ущипнуть всякого, кто идёт мимо…

В общем, так всё и тянулось до тех пор, пока не рухнула плотина,

удерживавшая русскую поэзию в «рамках приличий», и на читателя обрушился поток, в котором, честно говоря, сложно было разобрать, где стихи, где рифмованная публицистика, а где болезненная тяга к стихосложению.

Евгений Клюев в этом многообразии не потерялся, обрёл, наконец, свою читательскую аудиторию. В начале 90-х он какое-то время возглавлял газету с обязывающим названием «Миссия». Примерно в то же время у него появилась авторская передача на радио — «Что мы говорим?» Он преподавал, занимался научной работой, писал, то есть всё вроде бы складывалось благополучно (особенно если вспомнить те бурные времена). Но — в 1996 году Евгений Клюев уехал в Данию. И стал ещё одним русским поэтом, живущим за границей.

Сам он утверждает, что первоначально речь шла только о преподавательской работе по контракту. Однако по истечении оговорённого срока контракт было предложено продлить, и он был продлён. Что вообще-то не удивительно: Евгений Клюев — человек с уникальным лингвистическим даром, и он очень скоро свободно заговорил на датском, чем, разумеется, произвел сильное впечатление на работодателей, получивших разом и учёного, и преподавателя, не нуждавшегося в переводчике.

Что ж, обстоятельства сложились так, как сложились. И всё же, думаю, ситуация была немного сложнее, чем просто предложение о работе и согласие. И уж точно дело не в бытовом комфорте и обеспеченности. Осмелюсь предположить, к середине 90-х поэт почувствовал, что оказался ещё дальше от своего русского читателя, нежели это было в 70-е и 80-е годы. Да и сам читатель сильно изменился. Постарел, разъехался или умер («что тоже очень плохо»).

Что поделаешь, в обществе потребления уровень потребления поэзии стремится к нулю. С этим сложно спорить и невозможно смириться. «Самая читающая» потеряла главное: любовь к слову (скрепу, как бы сказали сейчас). Трагический парадокс времени: порыв к свободе, ради которой можно всё отдать, обернулся большей несвободой.

Да, действительность оказалась обескураживающей, и поэт Евгений Клюев (при всём своём внешнем благополучии) плохо в неё вписывался. Винить тут некого: так сложилось. Жаловаться на время, страну, народ и его правителей — занятие совершенно идиотское. Снова скажу: это судьба, которую просто надо принять. Поэт принял её, как сумел.

Церковный хор

Послушаешь: поют! А жизнь сама собою

проходит стороной — такой напрасный труд…

но мы идём за ней тяжёлою гурьбою –

замрёшь на полчаса, послушаешь: поют!

О чём они, когда так тесно в расписанье

сгустившимся часам, когда не до молитв, -

забыв про небеса, живём под небесами,

а вспомнишь небеса, послушаешь: болит!

Внутри болит — и жмут плащи, пальто и шубы,

жмут хижины, дворцы и все пространства — жмут,

и музыки почти совсем не помнят губы,

и полотно судьбы почти свернулось в жгут,

и жгут лучи светил — дневного и ночного,

воспоминанья жгут, свистя, как тонкий прут –

но больше жгут стихи: в них жжёт любое слово,

опомнишься от них, послушаешь: поют!

Бумажный храм мечты, надежды храм картонный,

светлопроцветший крест, как сон твой, невесом…

но как они поют — над бездной, у которой

гуляем мы с тобой, забывши обо всем!

Литературная жизнь поэта, к счастью, оказалась длинной и не завершилась раньше жизни земной (что бывает часто). А то, что в ней со временем стало больше прозы, так можно, конечно, посетовать («а всё-таки жаль, что поэты уходят в прозаики»), но в конце концов со многими такое случается. Да и вообще, поэзия, как известно, должна быть глуповата, а с каждой осенью всё реже приходит необходимое простодушие.

Главное — поэтическая мышца с годами не ослабела, и более поздние стихи не повторяют и не перепевают ранние опыты. Не скажу, что они о другом, но они — другие. В них стало больше печального знания и меньше воздуха, но это потому, что воздуха вообще стало меньше вокруг (и дело тут совсем не в стране пребывания).

Что касается запада — запад таков,

что на западе много своих … моряков,

точно так же, как и на востоке.

а отличье… отличье, пожалуй, одно –

в том, что солнце восходит на западе, но

это позже, под вечер, в итоге.

Евгений Клюев относится к редкой категории поэтов, узнаваемых на слух, и ещё более редкой категории имеющих стиль. Не претендуя на обстоятельный разбор (не для того пишутся эти заметки), я всё же хотел бы, пусть совсем кратко, отметить некоторые черты, определяющие его особенность и, я бы даже сказал, обособленность в мире современной поэзии.

Во-первых, у него есть строка.

Ироничная,

Всё рушилось, но было жаль деталей

дерзкая,

Всё не решается вопрос: народен или инороден?

полная любви,

Я люблю тебя так, как бывает в романах

раскаяния

И столько долгов перед теми, кто мною оставлен

и снова иронии,

Жизнь промчалась почти — где ж твоя Барселона?

но всегда безукоризненно точная («как в пулю сажают вторую пулю»).

Во-вторых, у него есть поэтическая формула, в завершенности своей сравнимая с математической.

Сам под меч подставляю висок.

Да, я грек, я учёный, я узнан…

Сиротеют мои Сиракузы,

И сыреет от крови песок.

Мой друг, который видит плохо

и говорит, что всё прекрасно…

Мы как те, из Рязани, грибы: нас едят,

А глаза наши с нежной любовью глядят

На жующие рты едоков…

В-третьих, ему дано то редкое чувство слова, которое позволяет с лёгкостью менять его смысл, переводить через дорогу к другому значению или другой части речи, словом, делать со словом всё, что в голову придёт.

Вот вам один пример:

Жизнь моя теперь легка.

Словно семечко пустое,

ничего она не стоит,

и несётся над лугами,

не касаясь их ногами.

Вот другой:

Почему же лежит мой путь за пределами зрения освещённого дома,

Почему же лежит мой путь, почему не летит мой путь, почему же лежит…

А посмотрите, что происходит со словом «жгут» в уже цитированном стихотворении «Церковный хор».

И музыки почти совсем не помнят губы,

И полотно судьбы почти свернулось в жгут,

И жгут лучи светил — дневного и ночного,

Воспоминанья жгут, свистя, как тонкий прут –

Но больше жгут стихи: в них жжёт любое слово,

Опомнишься от них, послушаешь: поют!

(Я уж не говорю о таких пустяках, как поменять буковку, отчего на свет являются «правила хорошего стона»…)

В-четвёртых, ему присуще удивительное умение соединять классическую строгость формы и разговорную речь.

— Простите, сеньора,

(Какая фигура…)

— В чем дело, сеньор?

(Возмутительный взор!)

— Вы так одиноки…

(Начало недурно…)

— Я так одинока…

(Позорнейший вздор…)

(Цикл стихотворений «Дон и Донна»)

Очень глупо, что мы всё никак не можем договориться

Где-нибудь в ресторанчике в Оденсе, с глазу на глаз, -

За какой-нибудь сложной пиццей (Вам нравится пицца?),

За бокалом-другим божоле… простите за наглость!

Я бы вам рассказал, как живу. — Вы пришли бы в ужас…

Кстати, попросту рассказал бы — ни полслова упрёка:

Дескать, мог бы и справиться, несколько поднатужась,

Да не знаю, как подступиться, с какого бока.

(«Записка двадцать восьмая, фортуне»)

Но, безусловно, самая яркая черта поэтики Клюева — звуковая организация текста. У него она носит тотальный характер. Вообще русская поэзия, как, может быть, никакая другая, имеет звуковую природу. Держать ритм, подбирать оригинальные рифмы ещё не значит писать русские стихи. Нужен звук. И в этом отношении Клюев, безусловно, фигура отдельная. Обычно поэт слышит три-четыре слога. Реже — строку. Совсем редко — строфу. Евгений Клюев слышит всё стихотворение целиком. Мне вообще кажется, что для него стихотворение как раз и начинается со звукового образа, с гула, который нужно воплотить в слова. Я не очень-то верю в математические методы, когда их применяют к произведениям искусства, но вот тут, на мой взгляд, было бы интересно — «поручить» компьютеру провести звуковой анализ любого стихотворения Клюева. Думаю, результатом были бы удивительные, хотя и ожидаемые открытия.

И это лето истекло,

И осень смотрится в стекло

Холодных луж, холодный душ

Дождя тяжёл и неуклюж.

Уже раскручено на всю

катушку лета колесо

и вспомнив лета суету

я медленно произнесу:

и это всё?

И год помедлил и истек,

Истек, как будто он песок

В часах песочных. Желтый сор

В одну из двух подобных форм

Осталось несколько минут

Свить серпантинное лассо

Похлопать друга по плечу

И опечаленно вздохнуть

и это всё?

И жизнь, помедлив, истекла,

ещё немножечко тепла

витает облачком у рта

по-деловому и без слёз

ещё пока глядят в лицо:

подставить стул? Подать платок?

А на лице совсем не то,

там удивленье, там вопрос

и это всё?

Конечно, конечно, может быть, и не стоит придавать слишком большое значение всем вышеупомянутым похвальным умениям. Ведь, строго говоря, это всего лишь инструментарий, доступный любому поэту. Но… Тут ведь как: один хорошо играет на скрипке, а другой — Вадим Репин.

Лирическая поэзия — пространство особого равновесия. Пространство, не подчиняющееся ни физике Ньютона, ни геометрии Лобачевского. То, что важно в привычной ежедневности, здесь может не иметь особого значения.

Лидия Гинзбург вспоминает, как Мандельштам сказал однажды, что стихотворение не может быть описанием, а должно быть событием. Согласимся. Но тогда давайте задумаемся, что вкладываем мы в эти понятия. Непременно ли речь должна идти о явлениях космического масштаба? Пожалуй, нет. Напротив, русский поэтический опыт свидетельствует, что для больших чувств не нужны большие события. Помните, как начинается стихотворение Пушкина:

Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я…

Всего лишь цветок. А всё остальное возникает уже вокруг него. И сами стихи — тоже.

Лирика позволяет разглядеть то малое, что, в сущности, и составляет основу нашей жизни. Увядший цветок, раскрытая книга, далёкий звук электрички — это не пустяки, это знаки того, что происходило или ещё только будет происходить. То, что трогает сердце и что невозможно уложить в формулу.

Человеку больно оттого, что не стало тропинки, по которой он возвращался домой, даже если он не был там счастлив. А знакомый скрип трамвая на повороте или ветка, бьющая в стекло, как бывало прежде, вдруг возвращает ему счастье. Почему? Бог весть.

Когда-то Евгений Клюев хотел издать книгу с замечательным, на мой взгляд, названием «Река лирика». Ну ведь действительно река. Вбирающая в себя всё, что встречается по пути. Волнующаяся от малейшего порыва ветра и равнодушная к буре.

Можно остаться дома, пить чай,

«смотреть в окно и видеть, между прочим,

что крест окна зачёркивает сад».

И сад, и год, и, может быть, жизнь…

Евгений Клюев — поэт, скажем так, не оптимистического склада. Нет, в его стихах не живёт меланхолия. Он видит мир, прекрасный и гармоничный, видит и радуется ему. Но он же видит и его неминуемое разрушение, помешать которому никто не в силах, потому что дело не в злой или доброй воле, а в самой природе вещей. Может быть, поэтому он всегда с таким недоверием (и страхом) относился ко всяким переменам, даже если они сулили удачу.

Весна начинает в судьбе моей новую эру,

И скоро откроется взору нагая земля.

О чем же я плачу? Зачем же я снова не верю

И всё озираюсь назад с моего корабля…

Да, никто не знает, что будет завтра. Однако это не означает, что всё бессмысленно и недолговечно. Напротив, надо ценить счастье и любовь, ведь их земной срок бывает неуловим.

— А что между нами было,

Заезжий-на-Час-Ездок,

Когда вы промчались мимо?

— Любовь как короткий вздох.

Любовная лирика Клюева отлична тем, что в ней ни восторгов, ни отчаянья, ни упоения, ни даже страсти. А вот одержимость есть, как есть боль и предчувствие боли. Любовь для него — это полное отречение от себя и окружающего, полное, может быть, даже чрезмерное, погружение в чувство. Но тут уж, как говорится, «какой мерой меряете…»

Я шагаю по улицам — всё мне известно:

Этот медленный снег и в снегу фонари,

Эти окна чужие, а в них занавески,

А ты где-то внутри, прямо в сердце, внутри.

Я люблю тебя так, что мне кажется лишним

Целый мир, что не знаю ни бед, ни скорбей,

Что могу и не видеть тебя и не слышать,

Что могу и не думать уже о тебе.

Последние годы (иногда думаешь, а и правда, не последние ли?) настолько запутали эстетические отношения искусства к действительности, что нужно обладать немыслимой верой в значимость поэтического слова, чтобы продолжать писать стихи. Можно утешать себя яркой формулой «мир ловил меня, но не поймал», но можно ли быть уверенным в её реалистичности? Мир стал изощрённее, он не пытается ловить, а просто обступает со всех сторон, и ты вдруг понимаешь, что стал неотъемлемой его частью. И даже говоришь на его языке.

Наше время запрещает держать нейтралитет. Оказалось, что вопрос «с кем вы, мастера культуры?» отлично переводится на все наречия. И если поэт говорит, что ему больно, его просят уточнить, отчего именно, если сочувствует, интересуются, кому…

Когда русский поэт живёт за границей, всегда есть вероятность некоего внутреннего конфликта с землёй, которая уже там, «за шеломянемъ еси». Ну не бывает у нас иначе. Обязательно возникает желание объясниться, расставить точки над уже не существующей буквой i. Даже если никто не просит.

Сама по себе тема прощания появилась в стихах Клюева давно. Еще в 70-е было у него стихотворение, посвященное Гарибальди, с улыбкой на устах покидающему Италию:

Улыбается Гарибальди,

покидая Отечество.

Вероятно, тогда казалось, что так может быть, и речь не о поэтическом преувеличении. Жизнь показала, что это не так: на лице не улыбка, а гримаса боли.

Несколько лет назад (но ещё до войны) Евгений Клюев выпустил «Песни невозврата» — стихи прекрасные и трагические, вызывающие очевидную ассоциацию с ахматовскими строками:

А те, с кем нам разлуку Бог послал,

Прекрасно обошлись без нас — и даже

Всё к лучшему…

Можно ли назвать «Песни» прощанием? И если да, то с кем? С Отечеством? С самим собой?

Есть у Евгения Клюева любимая поэтическая игра: сделать вид, что в стихах его «стекает клюквенный сок». Но стоит приглядеться (прислушаться), чтобы понять — это кровь. Настоящая кровь живого, ранимого человека. Так и «Песни невозврата» — мучительное выламывание, вырывание из себя, из своего сердца того, что всегда будет дорого, как бы ты ни говорил, что это не так…

Нам лучше друг без друга.

Мой поход —

он продолжается уже не год,

не три, не пять, хоть, в общем, и не эру…

но говорю я это так, к примеру,

не вызывая никого к барьеру,

особенно — забывчивый народ.

Кто принял то, что я не смог принять,

и принимает всё это опять, —

они устали и хотят покоя:

их надо пожалеть и всё такое,

а странникам, как сам я, с их тоскою,

не место там, где их отец и мать…

Взгляды, оценка событий — всё это может быть и ошибочным, и раздражающе нелепым. Поэт может быть слеп, потому что он — слух. Но давайте же, говоря о литературе, начнём, наконец, говорить о литературе, а не об общественно-политической физиономии автора. Давайте откажемся от большевизма в вопросах искусства. Хватит! Двадцатый век позорно отметился вымарыванием целых страниц из истории русской литературы. Поколения русских литераторов выросли, не чувствуя себя участниками одного литературного процесса с Николаем Гумилёвым и Мариной Цветаевой, Осипом Мандельштамом и Даниилом Хармсом, и это не дало им вырасти так, как они могли бы. Не хочется видеть повторения пройденного.

Когда-то в «Повести о неизвестном художнике» его герой беспечно и с вызовом восклицал: «Я вам неизвестен. Ура, неизвестен!» Печально, что сейчас самому поэту впору произнести эти слова как итог своей поэтической жизни.

Мир горний, к которому все мы стремимся, связан тысячью нитей с нашим, обычным, полным хлопот и разочарований. Мало кто умеет жить, ощущая и эту общность, и эту разорванность. Поэту — иногда удаётся. Нельзя быть свободным от общества. А быть свободным — можно.

Псалом

Где безумные люди в безумии дней

уповают на зыбкий песчаник

и на нём воздвигают постройку — и в ней

пребывают в делах беспечальных,

там для нас нет ни родины, нет ни родни,

ни прибежищ — ни явных, ни тайных!

ибо нам с тобой светят иные огни

в наших лёгких и бедных скитаньях.

и пока, окликая нас словом чужим,

в отдаленье беснуется форум,

мы в дешёвом кафе переждём наши жизнь

за сердечным одним разговором:

переждем, как какой-нибудь дождь или как

полоумный какой-нибудь морок –

в двух шагах от того, кто живёт в облаках…

Ибо Он приготовил нам Город.

Октябрь 2024 — апрель 2025 г. г.