На жену напал очередной зуд уборки — все ненужное она складывала в картонный ящик, чтобы потом выбросить на помойку. В этой груде ненужностей я и обнаружил истрепавшийся и порыжевший от дряхлости старый альбом.

— С ума сошла! Как же ты альбом с фотографиями выбросила?

— Да ты посмотри сначала! Ни одного знакомого лица. Седьмая вода на киселе. Всех не сохранишь!

В самом деле, это был альбом какой-то боковой папиной линии. Что линия папина, я догадался по мелькнувшему лицу дедушки — Моисея Абрамовича — папиного отца, наголо обритого (он в последние свои годы брился наголо) и пристально, с каким-то грустным сожалением, глядевшего на тех, кто раскрывал альбом. Больше знакомых не было. Мелькали лица молодых женщин с довоенными прическами, мужчин — в широких фетровых шляпах и габардиновых плащах. Иногда в их лицах я улавливал что-то несомненно дедушкино, порой-папино. Одно мужское лицо появлялось чаще и запоминалось больше, чем остальные. Молодой человек с красивым и чуть надменным обликом: немного женский, капризный рисунок губ и глаза, убегающие от объектива, то опущенные вниз, то, напротив, устремленные куда-то вверх. Смешноватого отпечатка давно прошедшего времени в этих фотографиях почти не ощущалось — лицо дышало жизнью! Снят же этот молодой человек был чаще всего на фоне каких-то картин, разглядеть которые не представлялось никакой возможности в виду смазанности кадра.

Вероятно, этот альбом принадлежал кому-нибудь из окружения старшего брата отца, то есть моего дяди, рано умершего художника. Умер или скорее всего погиб от рук гитлеровцев он в Харькове, куда неожиданно вернулся в первые дни войны, словно специально для того, чтобы сгинуть вместе с остальными родственниками отца, не сумевшими или не успевшими вовремя покинуть город. Сам он из-за хромоты не был призван в армию, и еще до войны куда-то уехал. Я его не застал и только слышал о нем путаные полубредовые рассказы полусумасшедшей тетки, когда я посещал ее в доме для престарелых в Конькове. Она случайно выжила, так как во время войны сопровождала мужа — полковника медицинской службы. Он был каким-то необыкновенным стоматологом, а она работала медсестрой в госпитале, который он возглавлял.

С моими родителями жить она не пожелала. А больше у нее никого не осталось. Тетка говорила, что внешне я на него похож, иногда даже путала меня с ним и называла Аликом. Вообще-то он был Ароном, Алик — домашнее имя. Она говорила, что он любил писать красивых девушек и ее тоже писал. Я с удивлением глядел на величественную седовласую тетушку — что была красивой, я не сомневался, красивой она была и в годы моих посещений Конькова, — но девушкой? Я ездил к ней подростком, много лет назад.

С неожиданной взволнованностью я стал вглядываться в лицо моего родственника, пытаясь определить, похож ли я на него. Я даже позвал жену, чтобы она полюбовалась на тонкое, красиво очерченное юношеское лицо с выражением какого-то немного надменного удивления, лишь чуть-чуть — формой губ что ли? — напоминающее дедушку. И еще капельку — взглядом с этим его скрытым удивлением. Мне всегда казалось, что я в дедушку.

— Похож?

— Кто на кого?

— Я на него?

Жена презрительно хмыкнула и удалилась на кухню продолжать уборку. В обыденной жизни я в ее глазах был совершенный кретин и своего мнения на сей счет она не скрывала. Правда, того, чем я долгие годы занимался, — теоретической физики, она не понимала вовсе, и только это спасало меня от полного поражения. Но вот уже несколько лет, как я оставил научную работу (мой академический институт почти развалился) и служил на фирме по продаже электроприборов. И все бы ничего, тем более что в этом качестве я зарабатывал гораздо больше. чем прежде на научной должности, но из бесед с женами моих сослуживцев, Кате удалось выяснить, что мне платят несколько меньше, чем их мужьям. И эта не столь уж значительная разница составляла предмет наших бесконечных мучительных препирательств.

Мой родственник, тот, чьи фотографии я разглядывал, судя по всему, никогда не был женат и, возможно, поэтому выражение лица у него было не презрительно-обиженное, как у меня, а уже независимое, капризное, даже порой чуть высокомерное, с неким флером удивления — кто вы такие? — как на юношеских фотографиях Александра Блока. Мне чрезвычайно понравилось это его лицо и это его выражение, то и дело возникающее на страницах альбома. Если уж походить, то на него! И, кажется, что-то такое во мне проступало в редкие минуты счастливого детского воспоминания, растроганности от случайно услышанного по радио романса Чайковского или от взгляда на возню лохматого и упитанного соседского щенка Котьки, которого дочка соседей, стройная худышка, выгуливала во дворе. Общим был более высокий, чем принято, душевный настрой, что, должно быть, сказывалось на облике. И все же разница была громадной. Он, по рассказам тетки, был непредсказуем, своеволен, яростен. Напрочь рассорился с отцом — моим дедом, сплавщиком леса, человеком тихим, но твердым, как сейчас выражаются, — упертым. Ушел из семьи родителей, куда-то уехал. Я же податлив, не уверен в себе, страшно мнителен. Кто в этом виноват? Родители, которые всегда подавляли мою волю? Обстоятельства жизни? Не знаю, не знаю… Я сам стал таким, каким стал.

Он выбрал диковатую профессию художника, из-за чего, вероятно, и порвал со своей патриархальной, происходившей из украинского местечка семьей. А я выбрал нормальную профессию физика. Он никогда не был женат. Я женился очень рано, потому что боялся, что позже не хватит решимости, как у Кафки или гоголевского Подколесина. Выскочу из окна в последний момент.

Но чем больше я думал об этом несходстве, тем отчетливее понимал, что мой молодой (теперь уже вечно молодой) дядя, — во всем, буквально во всем! — сделал выбор более правильный. Что именно он — тот истинный прообраз, на который я, пойми я это раньше, должен был ориентироваться. Я запутался, заблудился, а он вышел к источнику. Вот, положим, профессия. Мне до сих пор до безумия нравится запах масляной краски (а у жены от него болит голова). Я замираю от вида кисточек, мольберта, натянутого чистого холста. Да что холста! Просто чистого листа бумаги! Все, что хоть как-то связано с миром живописи, с рисунком, доставляет мне наслаждение. В детстве я без конца рисовал, ходил в студию, меня хвалили. Но родители не желали, чтобы я занимался живописью. И я подчинился. А вдруг ты не талантлив? — кричал отец (он всегда кричал), и этот аргумент казался мне неопровержимым. Я был слишком робок, чтобы считать себя талантливым. А профессия — штучная, творческая. Мне вовсе не улыбалось попасть в ряды бездарностей. А сейчас я думаю — да наплевать! Лишь бы стоять у мольберта и вдыхать запах масляной краски! Был ли талантлив этот мой родственник? Какие картины от него остались (и остались ли)? Не только ли смутные смазанные пятна на старых альбомных фотографиях? Но он выбрал свое, желанное, а я побрел какой-то чужой тропинкой, хотя физику в конце концов даже полюбил. Не знаю, впрочем, любовь это была или привычка — замена счастья? Да ведь и расстался я с ней подозрительно легко, почти без колебаний. Однако теперешняя работа мне вовсе не по душе, хотя окружающие говорят, что мне повезло, в их глазах я повысил свой социальный статус, вписался в их компанию, что мне, честно говоря, не слишком приятно.

Мой дядя жениться не успел или не захотел. И тоже правильно. Для нервных мнительных мужчин это вещь очень опасная. Моя жена, к примеру, научилась пользоваться и моей нервностью, и моей мнительностью. Я мирюсь и с тем, что на горизонте время от времени появляются какие-то плечистые субъекты, которые, по просьбе Кати, переставляют мебель, вешают на стенку какую-нибудь смешную картинку или делают еще какую-то мужскую работу, к которой я органически не способен. В подробности их появления я предпочитаю не вдаваться, хотя, возможно, здесь вполне невинная бытовая история. Попросила за деньги помочь дворника или электрика из ЖКХ. А Катя ехидно молчит.

Наш уже взрослый сын Олег, которого я всю жизнь водил то в садик, то в спортивную секцию, признает только мать. Живет он отдельно, работает на солидной фирме и по телефону разговаривает исключительно с Катей, словно меня не существует. Честно говоря, и я не испытываю к нему каких-то особенно теплых чувств, словно он чужой. Кто тут виноват? Не знаю.

Однако тот мой родственник, пусть и не женатый, встречал же на своем пути женщин, ему не совсем безразличных? Я полистал альбом. На одной из фотографий, где он был снят с двумя другими юношами, я увидел сбоку лицо девушки, очень похожей на стоящего рядом молодого человека — у обоих были выпуклые лбы и огромные, вероятно, светлые глаза с характерным наивно-лукавым выражением. Юноша широкоплечий, высокий, вот уж кого, должно быть, сразу мобилизовали и послали на передовую, а она — тоненькая, узенькая, изящная. Видимо, это были брат и сестра. Мой предполагаемый дядя и эта девушка стояли по краям фотографии. Но когда я мысленно объединил их взглядом, отсекающим остальные фигуры, я даже на миг зажмурился, такое впечатление тайной радости, бесконечного счастья они вдвоем производили. Причем такой эффект возникал только при фокусировании на них двоих, а не на каждом по отдельности. По отдельности — меркла некая светоносная аура, все в них преображающая, и лицо дяди представлялось слишком заносчивым, а девушки — хитроватым. Я вынул из альбома эту пожелтевшую фотографию, перевернул и действительно увидел надпись, как интуитивно ожидал. Еле заметным, вероятно, химическим карандашом в углу фотографии крупным решительным почерком было написано — Алику от Души — и совсем стершаяся дата. Что за Душа? Почему с большой буквы и где тут нужно ставить ударение? Души? Или Души? Я подумал о неискоренимой русской привычке сокращать и ласково изменять имена, особенно женские. Была Лидой, стала Лидушей, а потом и вовсе Душей, Душой, милой Психеей. Я подумал, что мой родственник вернулся, чтобы спасти ее, оставшуюся в городе без мужской защиты. Ведь брата, видимо, взяли в армию. Хотя все это мои фантазии — не осталось ни свидетелей, ни документов.

Вот она-то — Лида, Лидуша, Психея — и была, кажется, тем женским типом, который меня всю жизнь привлекал. Но я — человек робкий, колеблющийся, мнительный. Да и обстоятельства, впрочем, Бог с ними, с обстоятельствами, едва ли у этого Алика они были благоприятнее! Но как обидно, как обидно! Я не мог понять много лет, почему мне так нравится ходить в скучную, по типовому проекту построенную школу на унылые родительские собрания, где к тому же моего сына частенько поругивали за всевозможные провинности и лень-матушку. Но молодая — всегда молодая! — завуч Тамара Аркадьевна (Томка, Томочка, как я мысленно ее называл), была точной копией этой Души. И ее лицо так же наивно, лукаво, радостно сияло мне навстречу. Но я сжимал губы, чтобы нечаянно не улыбнуться, и ограничивался сухим приветствием. И все эти годы только глазел на нее и чему-то радовался. И ведь она жила, постоянно жила где-то в закоулках моего сознания!

Рассматривание старого альбома ужасно меня расстроило, растормошило, растревожило. Я вышел на улицу и долго бродил по осенним, зыбким, чернильно-синим от вечного дождя улицам. Я грезил о какой-то иной жизни, озаренной творчеством, пониманием, радостью, я даже… Ну да, я стал подумывать, не отыскать ли эту Тамару Аркадьевну, Тому, Томочку, как отыскивали своих любимых, незабываемых женщин герои Тургенева и Чехова.А потом вдруг как обожгло: и что я ей скажу? Что предложу? Любовь стареющего неудачника, психованного, обремененного семьей и с небольшой зарплатой? Осталось только заявить, что во мне погиб Шопенгауэр, как еще один чеховский персонаж — неудачник и, в сущности, комическая фигура. Так его сейчас и играют в нашем замечательном сверхсовременном театре — видел я по телеку такой спектакль. И все же …

Вернувшись, я не нашел альбома. Катя успела-таки выбросить его на помойку. И если быть до конца откровенным, то вместе с волной бешеной злобы и страшной обиды на жену я ощутил предательски острый комариный укол блаженного облегчения.