Ну, мало ли что бывает?..

                  Мало ли что бывало –

                  Вот облако проплывает,

                  Проплывает, как проплывало,

                  Деревья, автомобили,

                  Лягушки в пруду поют.

                  … Сегодня меня убили.

                  Завтра тебя убьют.

                  Георгий Иванов

                  Это было недавно, это было давно — как в песне поётся. Как раз на стыке веков, когда уходили люди двадцатого века и приходили новые — люди века двадцать первого. Собственно, что это за стык такой? Его можно сравнить с ледоходом, когда ломался век двадцатый и, словно льдинами, наплывал на век двадцать первый, по крайней мере, на первое его десятилетие. Крушилось прошлое и дыбилось новое — во многом и для многих неприемлемое, непонятное, воспалённое, болезненное. Вот в этот «ледоход» и случилась эта частная история. Впрочем, частная ли?..

                  Георгий достал из багажника детское автокресло, установил его на заднем сиденье и усадил пятилетнего Митьку. На заднем же сиденье устроился очень самостоятельный и уверенный, что именно он тут главный, слюняво пыхтящий мопс по кличке Олигарх. Был он светло-бежевой, по признанию всего семейства, практически апельсиновой масти, в меру упитан, посему держался с большим достоинством. Его хозяйка — мать Митюши и, соответственно, жена Георгия светлоокая блондинка Настя — села с Георгием рядышком впереди. Двигатель уже разогрет, можно трогаться. Медленно выехали со двора. Пристроились в потоке машин. Путь на дачу неблизкий, только бы в пробках не стоять. Всё торопил глава семейства Настёну, чтоб пораньше выехать, так вечно провозится со своими сборами. Пока всё отдельно, каждую фигню по пакетикам не разложит — не тронутся в путь, и тут уже час пик можно праздновать. «Но, слава Богу, пока продвигаемся, — подумал Георгий. — К обеду, глядишь, доберёмся. На дачу… На дедовскую… По наследству… Как давно это было. В другой жизни. Будто и не со мной. С другим… И знаю про это только я. Забыть! Забыть, забыть! Опять лезет в голову… Да ну его к чёрту! Этого банкира в международный розыск объявили, прячется где-то во Франции. И она с ним, конечно: куда ж ей деться, „Мельпомене“ долбаной?! Ну, а этих его мордоворотов-телохранителей, отъявленных убийц и насильников, скорее всего и в живых-то уже нету. С такими звериными способностями долго не живут…»

                  — О чём ты лоб так сосредоточенно морщишь? — коротко взглянув на него, спросила жена.

                  — Да ни о чём. Так. В пробке бы не встать.

                  — Ой, не накаркай!

                  — А я не накаркиваю. Пока нормально едем, слава Богу, — и он ясно вспомнил то далёкое утро.

                  ***

                  Она жила под самой крышей, на чердаке старого сталинского дома. Собственно, ну как жила? Только ночевала. Всем известно, что вороны по весне гнездятся на деревьях. Там выводят птенцов, там ночуют в любое время года. Но эта была в силу возраста неглупая и опытная ворона, да и прошёл её срок о потомстве заботиться. Нет, еду-то она днём по городу искала в составе коллектива, то есть вместе со всей стаей, но когда её сородичи улетали после дневного промысла в парк или в лесополосу на окраине, эта, по примеру голубей, забиралась на чердак, где темнее, теплее и, кажется, безопаснее. Где-то в тёмном углу, среди толстых бурых балок и отопительных коммуникаций, она устроила себе пристанище, натаскав туда, по родовой вороньей традиции порывшись в мусоре, всякую ерунду: полуистлевшие тряпки, клочки пуха, перья, сухую траву. Ну должен же быть какой-то результат после посещения мусорной свалки. Не только же найти и наклеваться чего-то съестного, нужно же что-то из шмоток приобрести. Среди всех этих добытых ею ошмётков, если хорошо покопаться, — кто это только, кроме самой хозяйки, будет делать — можно было бы обнаружить и что-нибудь блестящее, например, золотистый обрывок мужского браслета от часов. Только сама-то ворона давно забыла об этом своём некогда на счастье приобретённом добре. Старенькая она уже была. Люди думают, что вороны живут долго. Ох, как они ошибаются! Если бы сама ворона об этом узнала, она бы тяжело вздохнула, простите, тяжело каркнула. Ей вот было уже почти пятнадцать лет, и она чувствовала себя глубокой старухой. Поэтому она была страшно ворчлива, и по утрам на весь чердак разносилось её недовольное кашля… — опять извиняюсь — карканье. Впрочем, действительно очень похожее на злой старческий кашель.

                  В комнатах на верхнем этаже это карканье прекрасно было слышно. Оно, как правило, и будило деда Георгия. А то он и раньше просыпался и ждал, когда чердачная ворчунья прокаркает, и тогда садился на кровати, минуту сидел, тяжело вздыхая и тихонько покашливая, и таким образом, как врач советовал, предоставлял сосудам возможность после сна успеть переключиться на вертикальный образ жизни. И тогда вставал и отправлялся на кухню мерить давление. Оно, проклятое, к утру почти всегда в последнее время подскакивало.

                  Так и в этот раз. Дед Георгий это сразу почувствовал, как только сел на кровати. И кашель привязчивый прямо душит. Кхе да кхе, как та ворона. Только бы Гошку, внука, не разбудить. Его кровать у противоположной стены, и сам он к стене отвернулся. Тоже Георгий. В честь деда. Приятно. И хоть было Гоше уже двадцать три, но для старшего Георгия он всё был тем сопливым Гошкой, которого он водил за ручку в зоопарк и обкармливал мороженым. Мать за это деду выговаривала:

                  — Ну вот! Опять мне морской солью ребёнку горло выполаскивать?!

                  Его дочь Валентина, мать Гошки, развелась с мужем, Гошиным отцом, когда мальчишка только в первый класс пошёл, и с тех пор дед Георгий считал, что у него теперь две ответственные должности: дед — само собой это остаётся, но ещё и долг — отца заменить, чтоб парень не чувствовал никакой ущербности в смысле строгого мужского воспитания. С трудом, впрочем, эта строгость у него получалась, всё дед в нём побеждал с вечным своим желанием побаловать внучка. Даже вот с тем же мороженым. Накажет, бывало, дочь, когда в очередной раз в зоосад соберутся: «Мороженого не покупать». А дед, не устояв перед нытьём внука, купит и предупредит: «Только маме не рассказывай». Так ведь внучок на мамкин вопрос: «Что тебе в зоопарке больше всего понравилось?» обязательно ответит: «Мороженое». Каждый раз дед получал дежурный выговор и всё равно не отучался баловать внука. И сахару в чашку — побольше, чтоб послаще чаёк был, и разбудит попозже, чтоб утренний сон, самый сладкий, досмотрел…

                  Но вот, кажется, Гошка начинает ворочаться на своей кровати, и дед со своим кашлем поспешил вон из комнаты.

                  Переселиться в дедову комнату Гошу попросила мать. Раньше-то его спальное место было в гостиной, украшенной чешской хрустальной люстрой, подаренной в складчину друзьями на свадьбу родителям. Но как похоронили бабушку, мать сказала:

                  — Переселяйся в комнату деда. Ему сейчас тяжелее всех. Ни на минуту он не должен почувствовать одиночество. Вот как он тебя маленького лечил от вечных твоих ангин, так ты теперь выхаживай его, а то он после потери бабушки долго не протянет.

                  Но дед выдюжил, потихоньку оправился, задышал, зажил заботами о внуке и дочери. Они, Гошкины дед и бабушка, были из поколения победителей. С сорок второго до Победы прошли войну рука об руку. Бабушка Оля была лётчицей на тихоходном У-2, а дед был её техником. В полёты её провожал и встречал. И звук мотора её «четырёхкрылого ангела» — так он самолёт своей девятнадцатилетней лётчицы называл — звук этот он отличал от всех других и слышал из самого далёкого далека. Говорил, что он для него, как песня, звучит.

                  У Гошки образ бабушки — а умерла она вскоре после того, как развелись родители: переживала сильно — слился с образами героинь фильма «Небесный тихоход». Так он и видел свою бабушку в кабине многоцелевого биплана: молодую, красивую, смелую, сосредоточенную, победно устремлённую на врага. Ещё бы, ведь бесконечное число раз дед Георгий усаживал его рядышком у телевизора, если находил в программе «Небесный тихоход», или со словами «пошли смотреть кино про бабушку» брал за ручку и вёл на Котельническую набережную в кинотеатр архивного кино «Иллюзион». Может быть, как раз в этом «Иллюзионе» родилась в душе младшего Георгия захватывающая всё его существо иллюзия, в которой он мнил себя героем киноэкрана. Неудивительно, что сразу после школы попробовал поступить в ГИТИС, но все радужные планы и надежды растаяли, как тает всякая иллюзия. Не приняли. И мать, преподаватель музыки в детской школе искусств, ничем не смогла помочь: связей-то никаких. Срезался её любимый Гошенька на первом же туре. Ушёл служить срочную в армию. Вот тут уже дед походатайствовал, используя свою давнюю дружбу с однополчанами. Позвонил одному, тот другому, другой третьему, и попал Гошка служить на военный аэродром в войска технической обслуги.

                  А там, в армии, всё не мог Гоша забыть и отказаться от своей киноиллюзии. Напротив, каждый раз взлетающие сверхзвуковые «миги» напоминали ему о затаённой мечте. И понял он: чтобы поступить на актёрский, нужно душой и телом соответственно потрудиться, дабы иллюзия превратилась в осознанную необходимость. Посему, демобилизовавшись, устроился младший Георгий декоратором в прославленный академический московский драматический театр. Зарплата небольшая, но зато сколько встреч, сколько неординарных событий, какое широкое поле для общения!

                  И не только ведь в качестве декоратора пришлось служить. Со временем представился случай и в актёрском качестве себя проявить, пусть в массовых сценах, но всё же. Тут уж появилась возможность ближе общаться с актёрами театра, даже фактически уже как с партнёрами по спектаклю. Вместе волноваться, вместе реагировать на то или иное событие, случающееся по ходу сценического действа: возмущаться, сочувствовать героям, смеяться над нелепостями и так далее, и тому подобное. Кстати, массовка-то на заднем плане уж как любит похихикать над тем, что незапланированно вдруг случается на авансцене. Ой, как это неожиданно оживляет спектакль. Так, например, на премьерном спектакле по знаменитой драме Чехова «Иванов». Второе действие. На заднем плане — гости во фраках и бальных платьях с бокалами шампанского. Среди них и наш младший Георгий. Строен, красив, изящен, и фрак ему так идёт, так ладно сидит на его, подобной древнегреческим статуям, фигуре. И вот согласно разворачивающемуся на авансцене действию спектакля вылетает на сцену Боркин, приказчик Иванова. И давай бегло чесать свой монолог. А играл его актёр, прежде исполнявший исключительно эпизодические рольки, Вадим Дубнов. Измучил он своими слёзными просьбами худрука театра, ну, тот и дал ему наконец эту, как сам выразился, значимую роль. И должен был Вадим в своём монологе произнести такие чеховские слова: «Еду сейчас к вам, а на реке у вас мужики с лозняка кору дерут…» Этот Дубнов и так-то в любой роли всегда был страшно зажат на сцене, а уж тут-то вообще в сплошной железобетон превратился. Да ещё кто-то из весёлых «доброжелателей» за кулисами, видно, наговорил ему перед самым выходом на сцену всякую пошлятину. Вот он возьми да и ляпни в своём испуганно-вдохновенном запале: «Еду сейчас к вам, а на реке у вас мужики в лозняке козу дерут…» На какое-то мгновение все, кто был на сцене, просто окаменели. Но тут же актёры стали отворачиваться от зрителей и давиться со смеху. Ну, а массовка вокруг ротонды среди бутафорских берёзок на заднем плане вообще так и легла на парапет этой самой ротонды, перегнувшись в поясе и расплёскивая на бумажную травку шампанское. Хорошо ещё, что Гоша вместе с другими декораторами крепко эту ротонду укрепил песочными грузами — это такие продолговатые, набитые песком мешочки с длинными, как хвосты, ручками-петлями. На театральном жаргоне такие грузы «крысами» зовут.

                  Однажды, кстати, Гошкины дружки-коллеги положили две такие «крысы» ему в рюкзак. Поздно вечером после спектакля, переместив со сцены в подсобные помещения тяжёлые декорации, он, уставший, плёлся домой и думал: «Вот ведь сегодня как наработался: еле рюкзак волоку». А когда дома его открыл и увидел «крыс», давай чертыхаться и проклинать своих театральных приятелей. Но что поделаешь, пришлось утром эти грузы тащить обратно. Ведь он — преданный театру профессионал, а это всё же нужное имущество.

                  Вот эти самые «крысы» покачнувшуюся ротонду на «Иванове» с горем пополам удержали на месте. Ох и весёлый же для исполнителей получился спектакль, а зрители даже и не заметили ничего особенного. Да и не удивительно: на постперестроечной театральной сцене уже такое можно увидеть и услышать, что этот эпизод с козой в лозняке просто цветочки. А вот на судьбе Гоши этот спектакль отразился если не трагедией, то серьёзной драмой.

                  В процессе работы над этой своей постановкой нашёл худрук спонсора. Богатейшему, на то время почитаемому во властных кругах банкиру Сергею Болотникову важно было прослыть радетелем за отечественную культуру. Ещё бы, ведь ему сам Президент руку жал. Вот он и отстегнул некую сумму, для него абсолютно мизерную, на оформление и костюмы этого спектакля. Благодаря этому декорации и костюмы получились отменные. Прибывшая на премьеру Виктория Болотникова, жена щедрого банкира, не переставала восторгаться наряженными исполнителями, выстроившимися перед ней, точно дипломатический корпус перед главой государства, за кулисами. А как дошла до Гошки, так просто обомлела:

                  — Господи! Это что же за очаровательный герой-любовник?!

                  — Это наш декоратор, — любезно представил ей Георгия худрук. — Вот в который раз рискнул дать ему роль.

                  — И правильно сделали, дорогой мой, — вполоборота искоса взглянула на худрука Вика. — Да он же просто украшение вашего шоу!

                  — Согласен, согласен с вами, любезная Виктория Павловна, — закивал худрук.

                  А Вика всё ненасытно ползала взглядом по фигуре Гошки:

                  — Ему Ромео, Гамлета играть! В его объятьях даже Дездемона с радостью задохнётся. Вы слышите меня, Кирилл Иванович?

                  — Да, да, учту, непременно учту, дорогая Виктория Павловна. Хотя это уже, если честно, сложнопостановочные спектакли…

                  — Ну, деньги мы найдём, — небрежно бросила Виктория Болотникова.

                  И это было начало новой личной драмы Георгия-младшего.

                  На банкет по случаю премьеры демократичный Кирилл Иванович к накрытым столам в большой репетиционный зал пригласил всех без исключения участвовавших в подготовке и представлении нового своего спектакля. Виктория Павловна, к недоумению всех присутствовавших, вместо оставленного для неё места в центре стола между худруком и его супругой Маргаритой Суровегиной, примадонной театра, уселась на самой галёрке, рядом с очаровавшим её, крайне смущённым Гошей.

                  — А знаете, я вас сразу выделила в той толпе на балу, — прошептала она ему в ухо, поднимая узкий бокал на высокой тонкой ножке с густым красным вином.

                  — На балу? — смутился Георгий, оглядываясь на окружающих с неловким ощущением, что все смотрят только на него и перешёптываются под звон посуды.

                  — Ну конечно! Когда тот косорылый рассказывал, что в лозняке мужики козу дерут, — она улыбнулась и цокнула своим бокалом о его бокал. — За вас! Вас ведь Георгий зовут?

                  — Да-а, — ответил Гоша, глотнув из своего бокала.

                  — Ну, вот. А меня Виктория. Красивое сочетание: Виктория и Георгий. Победное. Если бы у меня ещё было отчество Георгиевна, я бы, наверное, вообще… Но что поделаешь, моего отца дед с бабкой назвали в честь Павла Первого. Хотя тоже ничего, всё-таки царское имя.

                  Гоша мелко кивал, не находя слов, чтобы поддержать такую белиберду.

                  Шум за столом нарастал. Провозглашались тосты один за другим с перерывами столь короткими, что присутствующие едва успевали схватить грибочек, огурчик, кружок колбасы. Звучали здравицы в честь Кирилла Ивановича, его, безусловно, как несколько раз было сказано, Богом одарённой супруги, в своём солидном возрасте благодаря таланту и тугому корсету сыгравшей двадцатилетнюю Сашу Лебедеву. Вспомнили и про исполнителя самого Иванова, народного артиста Станислава Заславского, и выпили за него. И Дубнову кусочек славы достался — тоже за его дебют тост провозгласили. Но тут кто-то напомнил про его козу, и все дружно грохнули со смеху. И наконец поднялся Кирилл Иванович и почти по-левитански объявил:

                  — Дорогие друзья, между тем с нами празднует нашу победу главная виновница торжества. Человек, без действенного участия которого в проекте не было бы ни наших богатых декораций, ни шикарных, отражающих эпоху костюмов, да, в общем-то, что греха таить, просто не было бы нашего «Иванова». Слова Белинского «любите ли вы театр, как люблю его я?» на полном основании можно отнести к прекрасной фее нашего театра. Благодаря её божественному дару ценить высокое искусство, благодаря её бескорыстию и ангельской доброте мы можем рассчитывать на процветание и новые творческие свершения. Более того, наша родина благодаря этой очаровательной и скромной женщине, благодаря её супругу, чья успешная деятельность на финансовом поприще служит основой укрепления экономической мощи России, её политической стабильности…

                  Тут он сделал продолжительную паузу, склонил голову, и поднявшая на него взгляд Маргарита Суровегина, видимо испугавшись, что он потерял мысль, нетерпеливо подстегнула супруга:

                  — Ну!

                  — Да, политической стабильности… — повторил худрук и опять сделал паузу.

                  — Ну же, — сжав узкие губы, процедила Маргарита.

                  — … И продвижения сценического искусства страны к новым горизонтам, — нашёлся Кирилл Иванович. — Вы, разумеется, поняли о ком это я. Поднимем же наши кубки за несравненную Викторию Павловну!

                  Тут все повскакивали со своих мест и со всех сторон потянулись к «фее театра». Целая толпа с восклицаниями и причмокиваниями окружила её, и каждый постарался посильнее чокнуться с ней и непременно попасть в объектив её ироничного взгляда. Гоше пришлось по возможности отстраниться от стола, уступая место страждущим. При этом одна габаритная актриса из амплуа «матрон», перегнувшись со своим бокалом к Виктории, так навалилась на Георгия пышной своей грудью, что чуть не опрокинула его вместе со стулом. В последний момент, проявив чудо эквилибристики, он успел ухватиться за самый краешек стола, и стул его всё же устоял на двух задних ножках.

                  Когда толпа схлынула, Вика, переводя дух, уселась на свой стул и шепнула Гоше на ухо:

                  — «Лев пьяных не любил, но обожал подхалимаж». Знаете такую басню Сергея Михалкова? «Заяц во хмелю» называется.

                  — Да, да, знаю, конечно, — скривив губы, ответил Гоша. — Я с этой басней поступал в театральный.

                  — И что?

                  — Ничего. Не приняли.

                  — Странно. А мне она так нравится. Я учу её наизусть. Мне вообще нужен репетитор.

                  — Зачем?

                  — Как зачем? Чтобы развиваться. Знаете, как у Горького в «На дне», «человек — это звучит гордо». Хочу звучать гордо. Мне живопись преподаёт художник из Строгановки. Я стихи пытаюсь писать. Вот думаю, какого бы мне поэта пригласить, чтоб научил. Кстати, а вы, Георгий, не смогли бы позаниматься со мной драматическим искусством?

                  — Мастерством актёра? Зачем это вам?

                  — Затем же, зачем и вам. А вдруг у меня талант? Разве это не благая цель — его раскрыть?

                  — Но я же не актёр, я декоратор.

                  — Ну и что! Я уверена, вы больше в этом разбираетесь, чем все они, — Виктория обвела взглядом всех гомонящих и звенящих посудой присутствующих. — Вы даже среди массовки самый заметный. Мне кажется, зрители только вами и любовались. И, потом, декоратор — это же декор, это же красота. Значит, вы в красоте разбираетесь. — Она капризно выпятила губы. — Го-о-ша, ну, не смейте мне отказывать.

                  — Да я… — нерешительно попытался возразить Георгий, вздёрнув одно плечо и склонив к нему набок голову.

                  Он даже не мог с ходу сообразить: она разыгрывает его или на самом деле такая дура.

                  — Вот и чудесно! — Вика положила свою руку на лежащую на белой скатерти Гошину кисть руки с длинными, как у пианиста, пальцами. — Диктуйте телефон. Я вышлю за вами машину, — и тут она радостно хохотнула: — У вас вон даже пальцы какие музыкальные, так что всё у нас с вами получится. Гитара у меня шестиструнная, вам подойдёт?

                  — Да-а-э-э… — растерянно протянул Георгий.

                  — Ну и чудненько! — воскликнула Виктория, поднимаясь из-за стола. — Мне пора. Проводите меня. Телефончик не забудьте продиктовать по дороге.

                  ***

                  И стал раз в неделю, по понедельникам, в выходной день театра, заезжать за Георгием чёрный блестящий «audi» и увозить на Рублёвку. Пока Гоша не пропадал там с ночевой и не возвращался под изрядным градусом, дед Георгий, не видя в этом ничего предосудительного, даже радовался новой подработке внука. Каждое утро по понедельникам, когда Георгий старший видел из окна дежуривший под домом шикарный авто, он спешил на кухню и с наивным волнением сообщал Гошке, допивавшему кофе:

                  — Поторопись! Машина уж стоит под окном!

                  Занятия по мастерству актёра сводились к бесконечной долбёжке одной и той же басни Сергея Михалкова «Заяц во хмелю». Виктория то ли действительно никак не могла запомнить текст, то ли и не хотела его запоминать. Она только мило хихикала и аплодировала, когда, показывая ей, как сыграть персонажей басни, Гоша перевоплощался то во Льва, то в Ежа, то в Зайца. Надо сказать, что делал он это с удовольствием и талантливо. И ещё неизвестно, кто больше приобретал актёрские навыки — учитель или ученица. Во второй половине дня являлся художник, и начинались занятия живописью. Пожалуй, с рисунком у Вики дело лучше шло. Георгий не мог это сразу не заметить, ибо Виктория усаживала его рядом с собой у мольберта, заявив педагогу по живописи, что Гоша её вдохновляет. Да и похвалы своим рисованным пирамидам, шарам, натюрмортам и античным головкам она каждый раз ждала в первую очередь не от педагога-мастера, а всё от того же Гоши.

                  — Ну, как тебе? — вполоборота обращалась она к нему, склонив голову и прищурив кокетливо глазки.

                  — Нормально, — кивал Георгий.

                  И вот настало время переходить к обнажённой натуре.

                  — Нужен натурщик, — объявил педагог. — У меня есть хорошо сложённый товарищ, но ему, Виктория Павловна, нужно будет платить за каждые сорок пять минут по…

                  Вика не дала ему договорить:

                  — Простите, Валерий Вениаминыч, а зачем нам тут посторонний человек, да ещё платить ему? У нас есть прекрасный Георгий. Так ведь, Гоша? И лишний гонорар тебе не помешает. Он актёр, и встать тут перед нами нагишом для него не будет проблемой. Так ведь, Гоша?

                  — Да я-а-а… — растерянно пожал плечами Георгий.

                  — Ну вот, — погладила ему коленку Вика. — И договорились!

                  Когда вечером шли к машинам: художник к своим «жигулям», а Гоша к ожидавшему его «audi», — последний тихо спросил мастера:

                  — Валерий Вениаминович, это же я в плавках буду?

                  — Вы знаете, Георгий, Виктория Павловна желает непременно рисовать полностью обнажённую мужскую фигуру. И, знаете, она права. Я вот своего натурщика тоже чаще прошу ученикам моим позировать без всякого текстиля. Понимаете, живописец, в каком бы он костюме не рисовал человека, должен научиться видеть своим внутренним зрением под любым костюмом изображаемого персонажа каждый мускул его тела, каждую, так сказать, выпуклость. Ну, вы меня понимаете?

                  — Да, да, конечно, — вздохнул Георгий.

                  ***

                  Уже в следующий понедельник он предстал перед Викторией и Валерием Вениаминовичем в полной своей натуральной красе. Ему был выдан длинный шест, на который он должен был опираться в первой, избранной учителем для рисования ученицей постановке. Пытался он за этот шест спрятать своё мужское достоинство, но, во-первых, тот был хоть и длинный, но слишком тонкий, а во-вторых, Валерий Вениаминович так сформировал позу, что шест оказался отставленным в сторону в вытянутой правой руке. Голова повёрнута влево, подбородок, по выражению мастера, гордо вздёрнут, и открытый взгляд — по направлению головы. Всё же в процессе работы Георгий умудрялся боковым зрением то и дело поглядывать на Викторию, и казалось ему, что она всё ухмыляется. Ну, просто издевательски лыбятся её не то силиконовые, не то свои натуральные, такие полные, такие подвижные и всё вытягивающиеся будто в поцелуе губоньки. Впрочем, в какой-то момент он подумал, что, может быть, это ему только кажется, может быть, это у неё от старания выполнить на отлично задание учителя. Ведь всегда, когда стараешься что-то хорошо сделать руками, губы так активно маневрируют, будто силятся помочь рукам.

                  В перерыве, что последовал за академическим часом работы, Гоша шагнул было к своей одежде, но Виктория командным возгласом «стоп!» остановила его. Она открыла шкаф и, сняв с вешалки длинный алый шёлковый, с золотым драконом на спине халат, протянула его Георгию, неловко сомкнувшему руки на причинном месте.

                  — Наде-э-нь! — с игривой улыбкой произнесла она. — Так уж и быть, пусть на пятнадцать минут этот «Китай» скроет от меня твоё царственное тело.

                  «Царственное тело» довольно быстро втянулся проводить все понедельники в имении на Рублёвке. Да и что удивляться: ведь это ж каким аристократом себя чувствуешь после хоть и трёхкомнатной, но всё же хрущёвки. Разгуливаешь себе по обширной территории, украшенной устремлённой к небу часовней и хороводом двух-, а то и трёхэтажных срубов, причудливо сложенных из Kelo. Что такое Kelo, Вика объяснила Гоше, когда в первый же понедельник знакомила его со своей усадьбой:

                  — Сухостойная сосна из северных регионов Карелии благородного серебристо-серого цвета, — хвастливо зачитывала она информацию со своего смартфона, вышагивая среди своих высоченных срубов. — Древесные дома из Kelo смело можно назвать домами handmade, так как каждое дерево, пригодное для их строительства, предварительно проходит тщательный отбор и ручную обработку. С момента естественной смерти дерева до того, как оно попадёт в работу, может пройти двадцать пять, а то и тридцать лет, в течение которых ствол будет высыхать в естественных условиях, набирая поистине каменную прочность, — и погасив смартфон, она добавила: — Короче, милый, это самый дорогой природный строительный материал. Kelo — это по-фински, по нашему-то — просто сухарник. Кстати, финны тут и строили. Зато видишь, как по-русски всё выглядит. А какую они баню отгрохали, с каким бассейном! Пойдём, покажу.

                  И она показал баню с огромным бассейном, тренажёрами и массажными скамьями, а ещё завела в часовню, и Георгий поразился огромным иконам в искусных резных киотах.

                  — Это твой святой, — подвела она Гошу к иконе Георгия Победоносца. — Видишь какой красавец. Вот и ты у меня такой же воин-победитель.

                  Гошу немного покоробило это «у меня»: всё-таки едва знакомы. Виктория Павловна, видимо уловив это, подняла невинно бровки:

                  — Ну, не сердитесь! Просто я умею разбираться в людях и чувствую, как в любимой сказке моего детства: мы с вами одной крови — ты и я, ты и я…

                  И она, непринуждённо рассмеявшись, ухватила его за руку:

                  — Пойдём, покажу наши хоромы.

                  Внутреннее убранство хором изобиловало подушечками от малой до великой с атласными бантиками по уголкам, яркими лоскутными одеялами, как бы небрежно брошенными на диваны, круглыми плетёными ковриками, ажурными салфетками и прочим декором, а ля рюсс. Гоше показалось, что его вытолкнули на сцену в декорацию спектакля «Гроза» прямо в дом Кабанихи.

                  — Ну, как тебе наша старина? — с игривым вызовом вопрошала Вика. — Ты же, наверное, читал в интернете, что мы с мужем патриоты?

                  Георгий неуверенно кивнул, но Виктория, обуянная патриотическим вдохновением, не обратила на эту неопределённость никакого внимания и потащила гостя в следующую «великокняжескую избу».

                  Тут уже справа от входа красовалась белоснежно оштукатуренная печь, расписанная крупными лубочными цветами, вишнями, яблоками и грушами. В центре длинный стол, а вдоль него скамьи, накрытые теми же лоскутными одеялами. На одной из них сверкала жёлтым лаком шестиструнная гитара.

                  — Вот тут мы с тобой будем заниматься поэзией и вокалом. Ты ведь играешь на гитаре?

                  — Ну, так себе, — сморщился Георгий.

                  — Вот и будем совершенствоваться. Я подумала: а на фига мне поэт, какой-нибудь захудалый член Союза писателей. Я тебе буду читать свои стихи, ты меня будешь критиковать, и я буду, как говорят, оттачивать перо. Ну, ну не кисни! Поступишь ты в театральный, поступишь! Я буду не я, если этого не добьюсь. Пойдём наверх.

                  Они поднялись по винтовой деревянной лестнице с кованными, украшенными тонким узорным плетением перилами.

                  В глубине просторной мансарды прямо на лакированном полу на подстилке из пахучего сена был разложен широкий матрац, а на нём разостлана крахмальная постель, да такая белая, что глаза слепило.

                  — Вот здесь мы будем отдыхать после трудов праведных. Чувствуешь, какой аромат?

                  Гоша промолчал, набрал полные лёгкие воздуха, а выдыхал медленно, осторожно, будто боялся, что ему запретят выдохнуть. И почему-то возникла в памяти картинка из детства: под козырьком крыльца их дачного каркасного домика серебрилась в луче закатного солнца обширная паутина. Почти в центре её билась и изредка тонко жужжала муха. Гошеньке так жалко стало её. Он поднял с земли длинную ветку и только коснулся паутины, пытаясь освободить несчастную пленницу, как тут откуда-то из самой темени выскочил большой чёрный паук с белёсым брюхом и кинулся к мухе. Гоше он показался огромным чудовищем. Мальчишка вскрикнул, отскочил, роняя веточку, и бросился бежать за пределы дачного участка, прямо в магазин, где его молоденькая мама стояла в очереди. Он припал к её коленям и заплакал.

                  ***

                  Конечно же, проанонсированные Викторией Павловной, по её же выражению, «викторианские» сцены «отдыха» далеко не в первые понедельники стали разворачиваться в мансарде. Действие развивалось постепенно, согласно законам театра: экспозиция, завязка, развитие, кульминация… Ну, о развязке пока не будем. Всему своё время. Мы увлеклись экскурсией по усадьбе банкирши и слишком далеко ушли от первой постановки обнажённой натуры на уроке рисования. Вернёмся.

                  Когда рисунок Викторией был закончен, Валерий Вениаминович не поскупился на похвалы:

                  — Отменно! Вы делаете невероятные успехи! Признаюсь, это даже неожиданно для меня. Так успешно осваивать тонкую науку рисования!.. В самом начале в таком темпе овладевать техникой рисунка!.. Если такое начало…

                  Он не договорил, Виктория вскочила, бросилась к Георгию, повисла у него на шее, и вся просто прилипла к его обнажённой фигуре. Она прижалась ухом к его груди и прошептала:

                  — Ах как бьётся твоё сердце!

                  И, не оглядываясь на мастера, пролепетала, явно обращаясь уже к нему:

                  — «Всё начинается с любви». Знаете такое стихотворение?

                  Георгий уставился на Валерия Вениаминовича, терпеливо перенося щекочущее прикосновение к шее и груди медно окрашенных Викиных волос. Художник тоже смотрел ему в глаза и улыбался. И совершенно несправедливо казалось Георгию, что тот издевательски подсмеивается над ним. Художник был профессионал высокого класса, опытнейший преподаватель Строгановки и, помимо этого, весьма добрый человек. Георгий был просто страшно скован. Нужно было, наконец, расслабиться. И они расслабились.

                  Прислуга накрыла изысканный стол в том уютном закутке возле лубочной печки. Тут были и осетрина, и палтус, и масляная рыбка, и копчёные стерлядь и угорь. Икра красная и чёрная. Пельмени из осетрины с тонким, как пергамент, тестом. Золотисто-жареные куропатки и молодой поросёночек, мясо которого таяло во рту. О напитках и говорить нечего. Коньяки: армянский, французский, греческий. Водки: «Царская», «Белужья» и ещё Бог весть какая. Пиво разных названий, градусов и стран-импортёров…

                  Гоша расслабился по полной программе. Он даже пел, нестройно аккомпанируя себе на гитаре:

                  — Не уходи-и, побудь со мно-о-ю! Я так давно-о тебя люблю-у-у. Тебя я ла-а-ской огнево-о-ю и обожгу-у, и утомлю-у-у… Восторг любви-и нас ждёт с тобо-о-ю, не уходи-и, не уходи-и…

                  В двенадцатом часу ночи отбыл Валерий Вениаминович. После этого Виктория Павловна со словами: «Тебе надо отдохнуть», — потащила хорошо пьяненького Георгия по винтовой лестнице наверх, толкнула его, хихикающего, на ароматизированную сеном постель, раздела без труда и разделась сама…

                  Уже далеко не с первыми петухами вконец утомлённого Гошу охранники, применив некоторые усилия, усадили в чёрный «audi» на заднее сиденье. По дороге, уже в городе, Георгия так замутило, весь перемешанный стол с горючей смесью напитков так подступил к самому горлу, что бедный натурщик едва успел дохнуть в спину водителю:

                  — Прижмись к обочине, останови!

                  Машина резко затормозила, Георгий распахнул дверь, опираясь на рукоятку, склонился, вытягивая шею, и его вывернуло под самое колесо.

                  Когда машина тронулась дальше, и ему стало легче, он с тихой радостью подумал: «Слава Богу, не забрызгал вонючей мерзостью этот тёмно-сине-бархатный салон!»

                  ***

                  В дальнейшем продолжились уроки рисования уже с новыми постановками натуры, и тут Валерий Вениаминович был невероятно изобретателен. Георгий уже не чувствовал не малейшей скованности и даже в пятнадцатиминутных антрактах, подбадриваемый Викой, непринуждённо расхаживал по комнате нагишом. Да и китайский халат, безусловно, мешал бы разминаться, приседать и отжиматься от пола в упоре лёжа. Валерий Вениаминович в это время, скользя по рисунку карандашом, делал Виктории свои замечания, но, к его огорчению, всё её внимание сосредоточивалось на активно перемещающемся по комнате «царственном теле». Что поделаешь: он был не вправе распоряжаться ситуацией. Да и не нужно ему это было: его вполне устраивал гонорар. Георгий тоже нашёл вполне убедительное и пристойное оправдание своему голому балету в перерывах: во-первых, просто необходимо размять затёкшие члены, во-вторых, это же идеальный, самый действенный тренаж, дабы приобрести актёрскую мышечную свободу и профессиональную раскрепощённость. Недаром народный артист Станислав Иосифович Заславский рассказывал ему когда-то, что во Франции в частных актёрских школах ученики первые два курса мастерства актёра занимаются обнажёнными. И воздев перед удивлённым Гошей свой толстый указательный палец, он воскликнул тогда: «Родина Мольера знает толк в драматическом искусстве!»

                  Однажды в усадьбу заявился сам Сергей Болотников, Викин муж. Увидев его в окно и сразу сообразив по тому, как лебезила перед ним обслуга, что это именно он, Георгий успел облачиться в алый с драконом халат. Когда Сергей Викторович вошёл в казавшуюся прежде такой просторной мастерскую, в ней сразу стало как-то тесно. Вошёл он шумно, по-хозяйски цепким взглядом окинув всё и всех. Лысый, высокий, с отставленными чуть назад широкими плечами и аккуратно кругленьким животиком. Сбросив на диван своё длинное кашемировое пальто с чёрным, чуть посеребрённым каракулевым воротником, он подошёл к сидящей у мольберта Виктории и чмокнул её в макушку.

                  — Как дела, Викуша? — зевнул он, не прикрывая рта, и развалился на диване, разбросав по его спинке свои огромные лапищи.

                  — Работаем, дорогой, — отозвалась, едва заметно потерявшаяся, Виктория. — Вот, знакомься: это Валерий Вениаминович, учит меня уже рисовать человеческую фигуру, дык-э-э… вот Георгий, известный актёр, любезно согласился позировать.

                  — Ну, замечательно, — безразличным тоном отметил Сергей Викторович и обратился к Гоше. — Гонорар-то устраивает?

                  — Да, да, конечно, — закивал Георгий. — Спасибо!

                  — Ну, превосходно! — опять зевнул банкир. — Рад за тебя, Викуля.

                  И наступила пауза. Сергей Викторович, поглаживая свою небритость на подбородке, скучающим взглядом глядел на Георгия. Георгий растерянно глядел то на банкира, то на Викторию Павловну. Та, закусив губы, уставилась в свой рисунок. Валерий Вениаминович, медленно потирая руки, какое-то время смотрел на Гошу и наконец робко спросил его:

                  — Продолжим, Георгий-э-э… Простите, как вас по батюшке?

                  — Ти-и… Тимофеевич, — нерешительно ответил Георгий, будто не понимая, что от него хотят.

                  — Пожалуйста, — художник указал ему на место, где он, позируя, стоял до перерыва.

                  Георгий медленно двинулся туда, встал и поднял на Валерия Вениаминовича умоляющий взгляд. Художник чуть помялся и извиняющимся тоном обратился к Сергею Викторовичу:

                  — Тут у нас, понимаете ли… так сказать, мы работаем над фигурой человека… посему натура… обнажённая.

                  — И что? — дистиллированно спросил Викин муж. — И обнажайтесь, ради Бога. Я чё, голых мужиков не видал?

                  Валерий Вениаминович со вздохом кивнул Георгию, и тот, чуть помедлив, распахнул и сбросил на пол халат.

                  Работа над рисунком возобновилась. Гоше казалось, что сердце его, как мячик, стучит об пол, но всё же в конце концов он успокоился и даже подумал: «И это неплохой тренаж».

                  Вдруг раздался громкий храп. Все глянули на Сергея Викторовича. Тот спал, плечами и грудью ещё удерживаясь на диване, тогда как вторая половина туловища почти сползла на пол. Дремал он совсем недолго. Проснулся от очередного взрыва собственного храпа, подтянулся на диване, непонимающим взглядом окинул всех присутствующих, поднялся и, подхватив пальто, заявил:

                  — Мне пора. Желаю творческих успехов.

                  И вышел.

                  — Перервёмся, — с облегчением скомандовала Виктория Павловна и удалилась в дальние комнаты.

                  Георгий глянул в окно. Во дворе Сергей Викторович давал какие-то распоряжения обслуге и охране, грозя всем пальцем. Потом быстро прошёл к машине, водитель захлопнул за ним дверь, и авто плавно двинулось к воротам.

                  ***

                  Дорогой читатель, а ну-ка проверь себя: сколько раз ты ошибался в своих надеждах? Сколько раз ты охотно шёл на сближение с едва знакомым человеком, сам себя уверяя, что это тот, кого ты искал всю жизнь? Что это истинная твоя любовь, самая преданная дружба. А по прошествии времени сам себе удивлялся: как же я не видел, как же я поверил? Есть горькая истина: из самого близкого друга иной раз может получиться самый жестокий и страшный враг. Как говорят французы, увы, такова селява.

                  По простоте душевной Георгию уже стало казаться, что в его связи с Викторией нет ничего порочного. Это природа, это жизнь. И, в конце концов, это не самое главное. Важен творческий процесс. Важно то, что он занимается тем делом, о котором мечтал. Ведь живопись, актёрство, музыка, литература дарят простому смертному как бы ещё одну жизнь, свободную от презренного быта, полную высоких чувств, мечты, душевного парения, надежды.

                  А плюс ко всему Виктория Павловна постоянно его уверяла:

                  — И даже не сомневайся: в следующем году ты будешь зачислен в ГИТИС. Мой Серёжа тамошнему ректору бабки выделял на декорации и костюмы к дипломным спектаклям. И неоднократно.

                  И он вправду уверовал. И жизнь Георгия Тимофеевича покатилась по намеченной колее. Всё свободное от занятости в театре время он стал охотно проводить в уже такой знакомой ему, будто своей, усадьбе на Рублёвке. Гулял с милым грифоном — очаровательной псинкой Басей. Гладил и ласкал её — это днём, а по ночам без ущерба для своего здоровья удовлетворял, гладил и ласкал хозяйку Баси. И Виктория Павловна была до безумия счастлива и благодарна. Только что хвостом, как Бася, не виляла, потому что у неё его не было.

                  Но и творческий процесс, конечно же, активно шёл своим чередом. Учились стихи и проза, причём Гоша сам подбирал Виктории классический материал. Они вместе пели под гитару. А вечерами, когда после работы над рисунком обнажённой натуры Валерий Вениаминович покидал пределы усадьбы, Виктория после душа, окутанная розовым пеньюаром, и Георгий с золотым драконом на спине вгрызались в таинства поэтического творчества. И было полное ощущение у них, что музы скребутся за дверью. Правда, когда дверь открывали, вбегала Бася.

                  Впрочем, отбросим иронию. Они действительно серьёзно занимались литературной работой и засиживались иной раз далеко за полночь.

                  — О, задуши меня в объятьях, — декламировала новое сочинение Вика, — я не хочу любви иной, сорви с меня руками платье, ты будешь мой и только мой!

                  — Что значит «сорви с меня руками платье»? — строго вопрошал Георгий Тимофеевич. — А чем ещё можно его сорвать, ногами, что ли?

                  — Не знаю. А что ты предлагаешь? Надо же как-то сексуально. И как-то страстно.

                  — Да понятно, — Гоша задумался. — Давай так:

                  О, задуши меня в объятьях,

                  Я не хочу любви иной,

                  Порви на мне когтями платье,

                  Ты будешь мой и только мой!

                  — Здорово! — воскликнула счастливая Вика. — Ты гений! Я ещё позавчера сочинила, смотри, — она стала листать блокнот, листала долго. — Я думаю, это будет начало поэмы любви…

                  — Ну, — нетерпеливо почесал затылок Гоша.

                  — Вот. Слушай:

                  Она сказала, слёз не пряча:

                  «Решила, милый, я задачу.Нам не нужна с тобою сватья,

                  Души меня в своих объятьях,

                  Пусть в нарушение закона

                  Погибну я, как Дездемона…

                  — Георгий молчал, нахмурив лоб.

                  — Ну-у, — дёрнула его за алый рукав Вика.

                  — Слушай, — мрачно произнёс Гоша, — а как твой муж? Он же меня убьёт за то, что я спровоцировал твою измену.

                  — Глупенький! — кривя губы в улыбке, толкнула его в грудь Виктория. — Да он будет только рад, что я нашла взамен его себе сексуального партнёра. Он-то мне изменяет направо и налево. Мне же его охрана докладывает за отдельную плату. А думаешь, для чего у него шикарный коттедж на Николиной горе, недалеко от Никиты Михалкова. Во-первых, поближе к элите и власти, а во-вторы-ы-х… ну, сам понимаешь. Если честно, мы с тобой ему просто мстим, понял.

                  — Ох, знаешь ли, — глубоко вздохнул Георгий. — Как-то стрёмно это всё, я думаю.

                  — Глупости! — махнула ручкой с длинным лиловым маникюром Вика. — Не бери дурного в голову. Пусть кони думают, у них голова большая. И даже не мучайся. Сейчас новое время и новые законы. И главный закон — счёт в банке. Так что не переживай. Ты в метро ездишь?

                  — Ну, предположим.

                  — Вот и предположь. Я иногда специально даже проеду, чтоб от реальной жизни не отрываться. Так вот, девочек там видел? Ножку на ножку сидят, так что легко не пройдёшь по вагону. Громко разговаривают, будто в лесу они, ржут, как кони педальные. Помадой, тушью мажутся у всех на виду, как парижские б… Да, да, это же известный условный знак проституток, чтоб клиентов привлечь. Так что тоже трудно, знаешь ли, дорогой, представить этих девочек из московского метро в ситцевых платьицах, будто они беленькие и пушистенькие…

                  — Ну не все же, — возразил Георгий.

                  — Ну, надейся, что не все. Может, и найдёшь где-нибудь в глухой Сибири, в каком-нибудь Мухосранске! И вообще!.. Не мы первые, не мы последние. Читай классику. Знаешь, какая у меня любимая героиня?

                  — Какая?

                  — Анна Каренина.

                  — Тоже мне, нашла любимую.

                  — А что?

                  — Да то, что она плохо кончила.

                  — Подумаешь, это было давно. Толстой всё придумал. Он сам потом в период своей деменции удивлялся, кто это написал. А как-то я в метро видела парочку, напротив меня сидели. Пиво из банки потягивали, друг другу передавали. Потом она ему положила головку на плечо — ой, так нежно, — и своим маникюром в ляжку вонзилась. Представляешь? Ты бы видел, бабища такая. И он тоже красавец, глаза, как у жабы. Я вообще удивляюсь, как это такие некрасивые могут ещё любить. Как ты думаешь, у некрасивых бывает любовь?

                  — Пушкин сказал, что любви все покорны.

                  — Ну, Пушкин ещё тот был ходок. Ты с него пример берёшь? — и она расхохоталась, откинувшись на спинку дивана и забросив на его бедро ножку с перламутровым педикюром. — Ну, мы же с тобой, согласись, красивые?

                  — Пойдёт, — улыбнулся Гоша.

                  — А тебе муж мой нравится?

                  — В каком плане?

                  — Ну, как мужчина.

                  — Привет! Как это мне, мужчине, может нравиться мужчина? Я традиционной ориентации.

                  — Ах ты мой традиционненький! — она пригнула его к себе и поцеловала в губы, быстро-быстро двигая между ними своим тонким язычком.

                  И кокетливо оттолкнув Гошу, будто раскапризничавшийся ребёнок заявила:

                  — Понятное дело, Сержик мой не блещет красотой. Я бы всем некрасивым запретила любить. Запретила детей рожать, уродство плодить. Я бы вообще им всё запретила и сослала бы их всех куда-нибудь подальше. На Северный полюс.

                  — А как же твой Сержик? — усмехнулся Гоша.

                  — Муженёк-то? Ну что ты! Он же страшно богат. К нему это не относится. Для него ничего нет запретного, он всё может.

                  — Всё может? — тоскливо переспросил Гоша.

                  — Конечно! — пожала плечами Вика, не замечая, какая тень пробежала по лицу Георгия. — Он в Дом правительства ногой двери открывает. Да, он некрасивый, хоть и здоровый лось. Ну правда, правда, ты же сам видел. Лысый, нескладный, пузо, как у беременной обезьяны. Я-то рядом с ним, согласись, Джина Лоллобриджида. Он и сам это понимает. И, безусловно, допускает, что я должна отводить душу с таким аполлонистым красавцем, как ты. Так что успокойся, у нас с тобой всё будет хорошо.

                  И Гоша, в общем-то, успокоился. И каждый понедельник он проводил у Виктории Павловны, а во вторник утром чёрный лимузин доставлял его на работу в театр. И вся эта новая жизнь его, казалось, совсем неплохо была задекорирована обучающим творческим процессом: рисованием, декламацией басен и стихов и, собственно, стихосложением. Вот у кого на душе было крайне неспокойно, так это у старшего Георгия. Болело сердце за великовозрастного, но всё ещё никак не определившегося в жизни внука. Ох как болело!

                  ***

                  Вот и давление каждый раз мучает, как в то осеннее утро, когда живущая на чердаке под самой крышей ворона разбудила своим старческим ворчанием. Тонометр напикал убийственные цифры. Дед Георгий открыл холодильник, достал бутылочку с «Коктейлем Молотова». Нет, это не то, с чем его сверстники в юности на фашистские танки шли. Это так с юмором старики называют смесь спиртовых настоек пустырника, пиона, боярышника, валерианы да ещё корвалола. И справедливо. Ведь это тоже оружие против врага — болезни, что сердце губит.

                  Дед Георгий налил чуть-чуть сердечной смеси на донышко фаянсовой стопочки с золотистой надписью: «На память из Дивеево». Добавил туда кипячёной водицы из чайника и выпил, поморщившись. Ещё плеснул в стопочку воды — запил. Покрутил в руках стопку, разглядывая. Они ведь её из Дивеевского монастыря привезли, куда с женой-покойницей ездили помолиться о её излечении. Может, благодаря молитвам и протянула ещё. «Горько мне тебя оставлять, — всё повторяла. — Как ты тут будешь без меня? Не забыл, как на фронте-то меня провожал, ещё по крылу похлопывал? Помни, говорил, в небе обо мне — возвращайся цела-невредима…»

                  Дед Георгий поставил стопку и встал у окна. Светало лениво, окрашенный тусклой синевой, нехотя наступал новый день. Внизу, во дворе, по детской площадке с невысокой горкой и песочницей под металлическим мухомором, разгуливали вороны. Картаво перекликаясь, они по-хозяйски неспешно поклёвывали что-то и тщетно пытались перевернуть прилипшие к чёрной сырой земле опавшие жёлтые листья.

                  Дед Георгий улыбнулся несмотря на мрак за окном. Вспомнилось ему, как учил он маленького Гошку букву «Р» выговаривать. Всё никак не получалось это у малыша. Как-то на прогулке указывает он внуку на ворону и говорит:

                  — Вот смотри, какой ты уже большой, а всё не можешь самую р-р-раскатистую, самую гр-р-розную букву «Р» выговорить. Ворона гляди какая маленькая по сравнению с тобой, а всё кар-р-р да кар-р-р.

                  Дня через два на детской площадке бежит к нему радостный Гошка и кричит:

                  — Деда! Я научился у вор-р-роны говор-р-рить букву «Р»! Смотр-р-ри, кар-р-р, кар-р-р, кар-р-р!

                  Через кухонное окно осеннее утро выглядело мрачным. Белёсое солнце, затёртое серыми, будто так и не отмытыми ночным дождём облаками, пряталось за крышами соседних домов.

                  В такую погоду в душе рождается тревожное, необъяснимое предчувствие. Судя по голым деревьям, осень город сдала, а зима ещё не вступила. Безвластие. Как у Пушкина: «Зимы ждала, ждала природа…» Всё замерло сизо и уныло в ожидании чистого снега. Последние переходные мгновения, и в них дыхание вечности. Всё оцепенело вокруг. Только бесцеремонные окрики ворон поднимаются к самым крышам.

                  — Тебе плохо-о-ах-хах? — зевнула, входя в кухню Валентина. — Пап, давление мерил? Доброе утро!

                  — Мерил, мерил, — повернулся к ней дед Георгий. — Не волнуйся, доця, всё нормально. Доброе утро!

                  — Прими что-нибудь.

                  — Уже принял.

                  — Что?

                  — «Коктейль Молотова», — улыбнулся дед.

                  — Ерунда это всё! — махнула рукой Валентина, ставя на плиту чайник. — Надо все твои таблеточки выпить.

                  — Вот тебе раз, ерунда! — весело нахмурился дед, оттопыривая губы. — Это же боевые сто грамм.

                  — Вот именно, сто гра-а-хм-м, — опять зевнула Валентина. — А надо то, что доктор прописал.

                  — Приму и это, — обречённо покивал дед Георгий, потирая грудь. — Натощак не хочу. Позавтракаем, и приму.

                  — А чё так рано встал? Поспал бы ещё.

                  — Да что-то не спалось. Ворочался-ворочался… того и гляди Гошку разбужу своим кашлем.

                  — А ему, кстати, сёдня долго-то нельзя обломовничать, — взглянув на часы, сообщила Валентина. — Он же сёдня на день рождения должен. В десять часов машина придёт.

                  — К ней, что ли? — нахмурился дед.

                  — К ней, к ней, а к кому же ещё, — равнодушно ответила Валентина. — Пап, щас чайник закипит — выключи, пожалуйста. Я в душ.

                  Дед сокрушённо вздохнул.

                  — Жениться ему надо! — крикнул он вслед дочери. — А не ездить к этой… Давно пора! На нормальной девушке…

                  — Да где они щас, нормальные-то? — весело парировала Валентина и закрыла дверь ванной.

                  А младший Георгий уже проснулся. Сел на кровати, с удовольствием потянулся, встал, открыл дверцу шкафа и достал из кармана пиджака небольшую тёмно-вишнёвую коробочку. Затем он бережно открыл её, подходя к окошку, и аккуратно манипулируя ею, залюбовался переливами маленького бриллиантика, закреплённого в золотой коронке на тонком золотом колечке.

                  Несколько дней тому назад, мучаясь проблемой подарка на день рождения Виктории, он сумел в одном из ювелирных магазинов сети «Sunlight» приобрести этот перстенёк за ту сумму, что позволила его скромная зарплата и те деньги, что добавила мать. Конечно, передавая ему купюры солидного номинала, мать не сообщила, что позаимствовала их из дедовых сбережений «на похороны». Ей нередко приходилось так делать, перекрывая очередную брешь в семейном бюджете. Вот и тут, откликнувшись на мучения сына, она вытянула из дедовой копилки недостающую сумму. И только попыталась выразить суждение, что такой подарок ко многому обязывает: ведь перстень всегда считался знаком обручения. Но сын лишь усмехнулся, принимая из её рук деньги:

                  — Мам, да брось ты!

                  Так и решили проблему.

                  Когда все вместе на кухне позавтракали овсяной кашей на молоке и творожком, который Валентина сама из того же магазинного молока справила, Гоша заявил:

                  — Я пошёл одеваться. Ма, кофе сделаешь?

                  — Конечно, сыночка!

                  — Карамелевый, ладно?

                  — Хорошо, хорошо!

                  — Карамелевый — это какой же будет для их сиятельства? — поинтересовался дед Георгий, когда Гошка удалился.

                  — Ой, это, папа, он в отрывном календаре нашёл, — с пафосной интонацией, будто речь шла об открытии Атлантиды, объяснила Валентина. — Сначала надо сахар в джезве расплавить, да так, чтоб не подгорел. Потом налить туда воды, закипятить, бросить туда палочку корицы… Вот, видишь? — она достала из пакетика специю. — Чтоб тоже немного покипятилась. А уж потом засыпать молотый кофе. Размешать и дать ему осесть. Плиту только надо выключить, чтоб не сбежал.

                  — Ну, это для дворя-а-ан, — протянул дед Георгий, откинувшись назад и вздёрнув подбородок. — Нам, простым смертным, такого не понять…

                  — Пап, тебе чай зелёный или чёрный? — спросила Валентина, черпая ложкой из кулька кофейные зёрна.

                  Дед пожал плечами, вздохнул, раскрыл было рот, но ответ его заглушил треск и скрежет старой электрической кофемолки.

                  В комнате младший Георгий вертелся перед зеркалом

                  — Чёрт знает что! — ворчал он, разглядывая себя. — Вот уж, действительно, «проглянет день как будто поневоле…». Только вроде проснулись, а уже темно, как у негра в ж…

                  На последней фразе вошла Валентина.

                  — Сынуля, а что ж ты свет не зажжёшь? — удивилась она, щёлкнув выключателем. — Кофе твой готов. Сейчас осядет только…

                  — Мам, такой мрак за окном, прям кошки на душе скребут.

                  — Что поделаешь, осень, сыночек, очей очарованье… Ой! Какой ты краси-и-вый!

                  От умиления она втянула голову в плечи и, сложив ладони лодочкой, прижала их к губам и подула, будто хотела согреть.

                  — Ага, это только для тебя, — буркнул Гошка, но продолжал с удовлетворением глядеть на своё отражение в чёрном велюровом костюме-тройке.

                  — Нет, серьёзно, серьёзно, — настаивала мать.

                  Она присела на диван и восхищённо смотрела на сына:

                  — Этот костюм тебя так стройнит.

                  — Ещё бы! — хмыкнул сын. — «Hilton»! Фирма веников не вяжет, а если вяжет, то фирменные. А ещё уговаривали меня с дедом, чтобы вернул.

                  — Но согласись, сынок, ну это же странно, что она дарит тебе такие дорогие подарки.

                  — Ничего странного. Современный бизнес инвестирует в культуру страны. Мам, да для неё это семечки. Если бы ты видела, как они живут, если бы ты хоть раз попробовала, что они едят. Да вам с дедом такое даже присниться не может.

                  Валентина, будто этого всего не слыша, заговорила о другом:

                  — Сыночек, дело, конечно, не только и не столько в костюме. Он на тебе сидит так ладно, потому что ты прекрасно сложён. Просто Ален Делон!

                  — Спорт, мамуля, спорт, — не стал возражать Георгий. — Как утверждал Мейерхольд, путь к театру лежит через спорт. Это наш главный всё цитирует классика. Думаешь, ради чего это я мускулы качаю? Чтобы только слабый пол восхищать? Нет. Физическое совершенство — путь к моей мечте.

                  — Во всяком случае, — согласилась мать, — ни талантом, ни внешностью ты не обижен. Тебе немного бы везения. Но я уверена, это, в конце концов, прибавится.

                  В комнату заглянул дед:

                  Там твоя чёрная машина уже прикатила. Стоит вон под домом.

                  — Ма, розы заверни, пожалуйста, — попросил Гошка.

                  Мать вскочила и послушно зашаркала в ванную, а Гоша отправился на кухню пить свой карамелевый кофе.

                  — Ах, какая прелесть! — громко воскликнула она, возвращаясь из ванны. — Видишь, сыночек, правильно мы сделали, что на целую ночь погрузили их в холодную воду. Запомни, это верный способ освежить розы: с той части стебля, которая погружается в воду, обрезать все шипы и листья…

                  Гоша не спеша отхлёбывал кофе, стоя у окна и поглядывая на сверкающий чёрным лаком лимузин под самым домом. Как приятно, как удобно было ощущать себя в этом ладно сидящем импортном костюме, импортной рубашке, галстуке! А там, в прихожей, ждут начищенные туфли… Даже бельё на нём импортное, даже носки. И душа поёт: «Всё — высший класс, всё супер! И не надо врать про рай в шалаше и про счастье бессребреника. Счастье — вот оно, на мне. Я всем телом его ощущаю. Заткнитесь, ханжи и неудачники! В этом — уверенность моя, сила, молодость…»

                  Мать хрустела целлофаном, заворачивая букет:

                  — Ах, какая прелесть! И скидка по цене какая! Этим девочкам из цветочного магазина ты должен ещё раз сделать контрамарки в театр. Вот на «Иванова», где ты во фраке на сцене. Пусть ты там на заднем плане, но тебя трудно не заметить…

                  Вошёл на кухню дед с большой хрустальной вазой. Поставил её на стол.

                  — Слушайте, товарищи-друзья, сейчас по телеку «Цирк» идёт, — сообщил он, включая водружённый на холодильник небольшой телевизор. — Я за стенкой услышал.

                  — Какой цирк? — не поняла Валентина.

                  — Ну, кино наше довоенное, — будто извиняясь, смущённо улыбнулся дед Георгий. — А это, Гоша, я для тебя из серванта вытащил, — он указал на вазу. — Зачем она нам? Стоит и стоит с тех самых пор, как мне её в Минобороны подарили на День Победы. Даже цветочка ни разу в неё не ставили. Новая же. Бери, подари ей, — он глянул на дочь. — А чё, хороший же подарок?

                  — Да нет, деда, — снисходительно улыбнулся младший Георгий. — Это не пойдёт. Спасибо!

                  — Почему же это? — удивился дед.

                  — Ну, знаешь, вазы, чашки, сервизы — это как-то мещанством попахивает. И вообще у нас такие подарки уже не принято дарить.

                  — У кого это — у вас?

                  — Ну, у современной молодёжи.

                  — Вот те раз! — нервно и в то же время растерянно усмехнулся дед Георгий.

                  Валентина хоть и понимала прекрасно, что у сына уже давно приготовлен дорогой подарок, но всё же решила, что нужно деда поддержать и тем самым как-то успокоить.

                  — Слушай, Георгий, — обратилась она к сыну с напускной строгостью, — почему ты говоришь от имени всей молодёжи. Ты ещё не вся молодёжь. Какой бы ты ни был, хоть семи пядей во лбу, ты ещё не вся молодёжь. Да и не всё ты знаешь о всей молодёжи, чтобы иметь право…

                  — Мам, ну чего ты добиваешься? — примирительно улыбнулся Гоша, подошёл и поцеловал мать в висок. — Ты хочешь мне испортить настроение?

                  — Да ничего я не добиваюсь, — отстранилась Валентина. — Просто я согласна с дедушкой, что на день рождения дарят подарки, которые будут хранить память об этом дне и…

                  — Ого! — с иронией воскликнул Гоша. — Так какого размера должна быть хрустальная ваза, чтобы уместилась вся память о наших отношениях.

                  И он рассмеялся. Деда так покоробила и эта фраза, и этот смех, и он сморщился, ссутулился и присел на табуретку.

                  В этот момент Марион Диксон, нацелив с экрана телевизора свои кинозвёздные ресницы и глядя чуть исподлобья, устами Любови Орловой запела: «Я из пушки в небо уйду! Диги-диги-ду, диги-диги-ду…»

                  Младший Георгий, допив свой кофе, возьми да ляпни:

                  — Во наигрывает-то, жуть!

                  — Кто? — взглянув на него, дед выправил спину.

                  — Ну, вот, она, — кивнул Гоша на экран.

                  — Много ты понимаешь, — пренебрежительно хмыкнул дед.

                  — Понимаю ровно столько, сколько должен понимать человек, работающий в академическом театре, достаточно надышавшийся пылью кулис.

                  — Ох уж надышался ты, это понятно.

                  — Наигрывает жутко, — упрямо повторил Гоша. — Сейчас не в каждой оперетте такое увидишь.

                  — Прекрати, — дед пристукнул ладонью по столу и посмотрел на внука исподлобья, совсем как Марион Диксон. — Отправляйся давай. Авто вон тебя заждалось.

                  — А чё ты обижаешься? Я же чисто с профессиональной точки зрения сужу.

                  — Да, папа, — пытаясь разрядить накаляющуюся атмосферу, но всё же как раз невпопад вставила своё слово Валентина. — Он просто хочет сказать, что время вперёд движется, и сейчас…

                  — Дви-и-жется, — перебил её дед Георгий. — Кто его двигал-то? Да мы его двигали, — он кивнул на экран телевизора. — Она его двигала. Наша жизнь не по бетонке катилась, а через буераки да колдобины. Ещё, внучек, хлебни с наше, прежде чем судить.

                  — Ну и куда мы прикатили? — с вызовом тихо спросил младший Георгий. — Построили счастливую жизнь? Ещё не известно, как бы мы жили, если бы… Вон страна-то, которую мы победили, побогаче будет, и люди там получше живут. И наши, кто поумней, туда рвутся. А мы всё со своей победой никак не напразднуемся. А ведь если честно, просто залили всю землю кровью, завалили всю Европу трупами…

                  — Это она тебя такому научила? — попытался остановить его дед Георгий.

                  — Кто она-то?

                  — Пассия твоя.

                  — Да брось ты, дед! Тут и учиться не надо. Как сказал Есенин, большое видится на расстоянье.

                  Старший Георгий взглянул на него, округлив глаза. Но Гоша, не обращая внимания на знаки, которые, чуть не в кровь кусая губу, подавала ему мать, продолжил:

                  — Что поделаешь, суд потомков — это же неизбежная участь предков.

                  Дед опустил голову, тихо сказал, глядя в пол:

                  — Грамотные стали? За то, чтоб вы здоровые да грамотные росли, мы калечились, кровь проливали… А эта самая грамотность что-то душу вашу иссушила, скукожила, напрочь вытеснила. Правильно! На кой-ляд душа-то? Лишний груз! Вперёд, ребята, порожняком! Вы–то хоть в детстве не так сытно ели, — он обратился к Валентине. — Знали, почём фунт лиха, так что ещё способны сейчас что-то чувствовать. А эти-то совсем беспамятством и льдом себя обложили. Ничего ни понимать, ни чувствовать не хотят. Мы ж для них тупая прислуга. Он же, пока его не растолкаешь поутру, сам и с постели не вскочит…

                  — Мы, что ли, виноваты, что вас покалечило? — чувствуя, что закипает, постарался унять раздражение Гоша. — Что ж нам теперь за это расплачиваться всю жизнь?! Мы не виноваты, что у вас в жизни не всё было о’кей. И совсем вы не шагали, как тут вот в кино, в ритме счастливого марша «Широка страна моя родная». Мягко скажем, сильно всё преувеличено.

                  — Георгий, замолчи! — воскликнула мать.

                  — Ты наших песен не тронь! — дед развернулся на внука всем корпусом. Спина прямая, глаза блестят, руки на коленях — в кулаки. — Мы с нашими песнями и строили, и побеждали. Ты в своих песнях разберись. Орёте убогую пошлятину, только чтоб перепонки лопались. Ты найди такую, чтоб по жизни прошагать.

                  — Ну, ты уж мне посоветуй среди старинных маршей и романсов поискать, — саркастически улыбнулся Гоша. — Мне ж своего мнения иметь не положено. Мне уже третий десяток, а по-своему не моги.

                  — Вот балда! — хлопнул себя по коленкам дед. — Я разве про то? Меня вот с этим, — он махнул рукой в сторону телевизора, — такая боль спаяла, какая тебе и не снилась. Не хватит твоей буйной фантазии. А ты берёшься судить. «Наи-и-грывает». Да я этот фильм смотрю, и у меня комок в горле, вся жизнь передо мной проходит. Я в твои годы семью кормил. Дочки, мал мала меньше. Надо было кусок хлеба зарабатывать. А ты вон здоровый балбес, а семью заводить, вижу, в планах у тебя нет. Всё шляешься по разным там…

                  — Без оскорблений можно, — сквозь зубы процедил Гоша. — Вы пожили. Свою жизнь построили. Ну, всё! И отлично! Теперь пора нам дать пожить. Построить жизнь, как мы хотим, а не как вы. Уступите лыжню…

                  — Георгий, молчи, прошу тебя, — умоляюще пролепетала мать, подходя вплотную к сыну, взяла со стола пульт и прибавила звук телевизора. — Всё! Поезжай, давай! А мы с дедушкой будем смотреть…

                  И заполнил кухню проникновенный голос Сергея Столярова в роли актёра цирка Ивана Мартынова:

                  — Над страной весенний ветер веет,

                  С каждым днём всё радостнее жить.

                  И никто на свете не умеет

                  Лучше нас смеяться и любить…

                  — В конце концов, это закон, — не унимался младший Георгий, оседлав своего конька и тоже прибавив голоса. — Старшие — ступенька для младших. Чё тут слюни пускать? Придёт время, наше поколение будет ступенькой…

                  — Ну, ладно, ладно, — перебил его дед, глядя в экран телевизора и не видя, что там на экране-то крутится, всё слилось в сплошную белую пелену. — Пусть так. Такова, значит, твоя философия на сегодня. Не забудь только про неё, когда той самой ступенькой станешь.

                  — О’кей, не забуду.

                  Гоша постоял, будто чего-то ожидал ещё. Все молчали. Дед с прямой спиной уставился в телевизор. Мать, дрожащими пальцами прикрыв губы, умоляюще глядела на сына.

                  — Ну, не надо из-за песни ругаться, — будто сама для себя, пробормотала она.

                  — Ты хоть песен наших не трогай, — вполоборота повернувшись к внуку, повторил дед Георгий. — Они — вашим не чета. В них вон мелодия, стихи чудные. Их запоминаешь с ходу, и петь хочется. А у вас что? Два прихлопа — три притопа, или вообще не пойми чего, пошлятина какая-то. Мы с нашими песнями страну строили, вставали её защищать…

                  — Да не трогаю я ваших песен, не трогаю, — нетерпеливо перебил Гоша. — Ради Бога! Пойте себе на здоровье. Но вы же хотите, чтобы мы тоже их пели. Только их. Вместе с вами. Это же насилие, ёлки зелёные! И потом, знаешь ли, не надо преувеличивать. Песня — всего лишь песня. Так, знак времени, его атмосфера. И больше ничего не значит. Уходит время, уходят поколения, и их песни умирают. Даже государственные гимны ничего фактически не стоят. «Боже, царя храни…» пели-пели, пели-пели… И что? Сохранили царя-батюшку? Грохнули царя-батюшку! «Союз нерушимый республик свободных…» пели-пели, уж пели-пели… И что? Разрушили Союз нерушимый! Так что не надо преувеличивать. Песня — вроде закуски под водочку. Выпили, закусили и давай, — и Гоша затянул: — «О-о-ой мороз, моро-о-оз, не-э моро-озь меня-а-а…»

                  — Ду-у-урак ты! — гневно выкрикнул дед.

                  — Вот это дискуссия! — натужно усмехнулся внук. — Ну, ладно, я пошёл… Будьте здоровы! А вообще всё это не стоит выеденного яйца…

                  Подумал, что надо бы, как всегда, когда выходил из дому, подойти и поцеловать мать, но нахмурил брови, опустил голову, вдруг решительно развернулся, быстро прошёл в прихожую, надел штиблеты и вышел из квартиры, хлопнув дверью.

                  Дед Георгий сидел, уперев локти в стол и закрыв ладонями лицо. Валентина спиной отступила к окошку и, прижав руки к груди, со страхом смотрела на отца. Громко звучал телевизор:

                  — Одним словом, кончается антракт, и начинается контракт.

                  — Хе, хе, хе! Сколько ты хочешь?

                  — Я хочу, я хочу-у… Я ничего не хочу!

                  — Петьровичш!

                  — Mary! Let us go home!

                  — No! I shall stay here! Ванэчька! Ванэчька!

                  — All right! А-а, господин директор! Господа! Э-э, граждане! Я имею объявить вам один довольно интересный секрет. Эта женщина…

                  И в этот миг дед Георгий с такой силой ударил своей жилистой рукой по столу, что хрустальная ваза подпрыгнула, упала на бок, покатилась, Валентина было бросилась её подхватить, но та полетела на кафельный пол и разбилась вдребезги.

                  — Мразь и скотина! — с сердцем выпалил дед. — Такая выросла мразь и скотина, что жить не хочется.

                  — Папочка, миленький! — присела на корточки и обняла его Валентина. — Успокойся, пожалуйста! Родненький мой, нельзя тебе так нервничать!

                  — Скоро, скоро успокоюсь, — вдруг спокойно, голосом, лишённым всяких интонаций, проговорил дед Георгий. — Недолго уж осталось.

                  — Пойдём, пойдём, приляжешь.

                  Она помогла ему подняться и повела в спальню.

                  (Продолжение следует)