Созерцатель

Здесь берёза одна без греха

исцелована всуе девицами:

золотится серёжек труха,

смотрят листья зелёными лицами.

Зная местность от А и до Я,

подойдёшь в неглиже к подоконнику –

и опять: «Эта жизнь не моя!»

Над районом небесные конники

уплывают в закатный атлас,

отливая то розой, то сливою,

даже если прикинуть на глаз,

как никто в этом мире счастливые.

На прогулке в четверг

Пройдя сквозь гнет холодной почвы,

благословенный небом фрик

явился в мир увидеть очно

лесов апрельский материк:

штурмует слабенький подснежник

зелёным стебельком валежник,

пока ещё отдалена,

пока не встала на котурны,

швыряя в городские урны

всю жизни грязь, весна, весна...

Врастает в память анемона

из полной чаши четверга –

o nemorosa, о мадонна,

как тебе наши берега?

*

То света тьма, то света сердцевина,

меняет луч фактуру облаков,

и, даже мёртвая, материя повинна:

как будто вздрогнул пульс снеговиков!

Жжёт жажда жить. И тянет — мимо, мимо —

пройти в открытый в тишину портал:

никто не вспомнит, как неутомимо

тот день порошей метки заметал.

В аллее

А вот беседка, а за ней

в конце пустой аллеи звёзды 

ведут туда, где боль — сильней, 

но и любить — ещё не поздно.

Не спьяну подмигну глазку

светила на сапфире гладком

пустых небес — мазок к мазку...

Что жизнь? Игра, а не загадка.

Мотор, хлопушка, пируэт...

Здесь – остаётся тембр гобоя, 

в мгновенном кадре — голубое

и мой искристый бабий бред.

Запомнился вечер

Жемчужины высокие скулы твои:

румян животворный эффект;

в глазах голубых – золотится аи,

на шее под пудрой – дефект.

Его оттенял на Никитском «Жан-Жак»,

модельных толковище фиф,

где нам преподносят, да не абы как,

винишко, сыры и ростбиф.

Вплывали охватами в зеркала

пришельцы с элитных планет,

которым Бог дал, Иисус ли, Аллах,

о меньшем не знать, нет-нет!

Разлит по бокалам соломенный брют,

сирены резвятся на дне.

А в полночь их томные вздохи умрут

в цветном галактическом сне.

Воспоминание о «Девочке с персиками»

Она с холста на нас глядела,

уже прозрев насквозь:

всё, сделано две трети дела –

мы скоро будем врозь...

Святое русское искусство!

Под барабанный бой

живёт во мне больное чувство

с обугленной судьбой:

что будет с Родиной и с нами?

И с нежностью моей?

Никто не встал под это знамя,

а растоптал скорей...

И пролетали две пылинки,

несомы теплотой,

блестя оттенками суглинка,

над рамой золотой...

***

Дождливый полдень, шторм осенний.

Как в мясорубке, блески, тени,

роняет бездна высоту

в строку, и пусть даже не в ту,

и, пожимая роще руку,

проходят смерти налегке:

листок висит на волоске...

Пророки, каины – по кругу,

там, в гераклитовом огне

себя сжигающего клёна:

пропав, рождаются втройне

и вновь плывут по небосклону.

Вербное Воскресенье

Портьера – горизонт – горение,

часы – тик-так –

толкуют об обмане зрения...

Допустим, так.

Туманное, слегка зловещее,

смертям назло,

звучало, как любовник – женщину,

в окне звало

и, прорастая в судьбы вербами,

в хребет, в костяк,

звенело, шелестело «верую!» –

давало знак.