1.

Я вспомнил молодость... Как говорится, малость –

Каких-то полтора десятка лет.

Там строилось немало и ломалось,

Но дух крепчал, и проявлялся свет.

В незнаемом лежат все знанья мира,

И часто задавали мне вопрос:

Мол, если ты не создавал кумира,

То, может статься, никогда не рос?

У молодости есть и грех всезнайки,

Порой скрывавший прочие грехи,

Но если сознаваться без утайки,

То первый грех, таких как я, – стихи.

Мы говорим ритмично, пишем строчно,

Порой строчим, порой уходим в тишь,

Но люди слуха не узнают точно,

Когда ты пишешь, а когда молчишь.

Нет одиночества в любые дни и миги,

Ведь если даже никого вокруг,

То вот они лежат на полках – книги,

Лишь выбирай, которая твой друг!

Итак, о чём я? Всё о том же славном,

О слове. О дарованном и мне

Волшебном чувстве говорить о главном,

И плыть на поэтической волне.

А также выбирать себе кумира,

Поскольку юность тем и хороша,

Что может краски и красоты мира

Вместить её растущая душа.

Трещала печь и ветер пел в чулане,

Отец в четвёртый раз читает вслух.

Кумир мой первый – сказка о Салтане,

И русский дух, неповторимый дух.

2.

А жизнь мягка, и ты в ней как заноза,

Как белый гриб, раздвинувший траву...

Мой грех второй – неявленная проза,

Что бродит в каждом, чаще – наяву.

И оттого нам кажется, так просто,

Начать и повести судьбы рассказ,

Что мы ещё не чувствуем погоста,

Где место есть для каждого из нас.

Да, кто мы есть и из какого рода,

Не познавалось, собственно, само,

Мы лучше знали тексты Гесиода,

Чем Аввакума терпкое письмо.

Но всё что нужно в нужный час свершалось,

Шукшин смеялся горько и светло,

Как было сказано, опять случалась малость:

Звучало слово, отступало зло.

Ах, книги, книги на сосновых полках,

Потёртые средь жизнью битых дней,

Как ветераны в мятых треуголках

Они навеки в памяти моей.

Как часто, робость среди них рассеяв,

Я брёл в мечтах тропою мимо гор,

Где разжигал Григорий Федосеев

Души своей негаснущий костёр.

Сквозь небылицы, через лёд напраслин,

Когда и шепоток верней, чем речь,

Входил Абрамов, сам – девятый Пряслин,

И научал, как русский мир беречь.

3.

Все пишущие поначалу немы,

Гортань суха, и страх не обороть.

В моём всеядстве не было системы,

Читалось всё, что обретало плоть.

И в третий раз я говорю о книгах,

Которым мир – большой читальный зал.

Став старше, я о них, как о веригах,

Однажды в откровении сказал.

Ну а тогда? Как будто чиркнул спичкой

С опаской в абсолютной темноте,

И чтение становится привычкой

Спасительной в лукавой суете.

Есенин и царил в душе и правил,

А Заболоцкий чуточку горчил.

Натальей восхищал Васильев Павел,

Туманил Блок, и тем порой лечил.

И у врачей вначале только слово,

И лишь потом – больничная кровать.

Мне двух стихов от Юрия Смирнова

Хватало, чтобы не заболевать.

Я потрясён был «Атомною сказкой».

Уж перед кем там хлопотала мать,

Поэзии трёхтомник дан с опаской:

Не мять, не пачкать! Да кому ж сказать!

«Василий Тёркин» – просто, но о многом:

О жизни больше без обиняков.

Кульчицкий прожит, и отложен Коган

До времени изданья дневников.

Был пафос Маяковского неистов,

И пробирал до чёртиков порой.

Не оттого ль не стал я атеистом,

Что солнца ждал с Акуловой Горой?

Я из стихов узнал: крестились готы!

А сам крещён был через двадцать лет.

И одноклассники не спрашивали, кто ты,

А радостно кричали: наш поэт!

И каждый осмыслялся без обманов,

Из тех, кто точно птиц кормил с руки.

Был Цыбулевский, после – Игорь Жданов.

Брёл мамонт с голобоковской строки.

Вот так и жил, из книг не вылезая,

Но чтобы  в мистику не влез я чересчур,

Мне выла и костровская борзая,

И мой палёно-рыжий пёс Амур.

Скажи-ка, дядя, спросят – как там было?

Что ж, молодость не прячется в кусты:

Кто не стоял под тенью Михаила,

Тому и смысла нет марать листы!

4.

Мой третий грех я пережил не сразу

Среди таких же точно рифмачей,

Когда цеплялся взор,  нет, не за фразу,

За пару слов, а дальше – бей ловчей!

Ведь если где-то ты случался первым,

То в силу неустойчивых ветрил,

Частенько бил под дых, потом – по нервам,

А после плакал: Что ж я натворил?!

И сам был бит, но больше – справедливо:

За рифму хлипкую, за смысл, пошедший вкось,

Но  молодость, на то она и нива,

Чтоб место и репейнику нашлось.