– Где я? – спросил гость, оторвав голову от подушки.

            – Ну, слава Богу, батюшка. И напугали ж вы нас! – воскликнула послушница, мгновенно захлопывая папку и кладя ее на стол, – Вас Евгением Павловичем величают? Вы всю ночь бредили. Все кого-то звали… И потом еще кричали: «Я знаю почему!» Что почему? – послушница радостно улыбалась, – Чайку попьете горячего?

            – Не откажусь, – буркнул гость, пряча глаза.

            У него, кажется, ночью случился приступ. Еще в дороге ему сделалось дурно. Сначала бросило в жар, потом пробил озноб – зуб на зуб перестал попадать. Беспорядочные мысли роились в его голове, а потом вдруг стали пухнуть, поглощая одна другую. И теперь вот он не мог вспомнить, как и почему очутился здесь.

            – Попейте, барин Евгений Павлович, – послушница подала ему горячую кружку, – у нас – со своими травами. Лихорадку, как рукой снимет!

            – Спасибо, – гость закрылся кружкой от глаз участливо смотрящей на него женщины. Он все еще испытывал неловкость, – Оставьте меня одного, хочу собраться с мыслями.

            – Ну, лежите, лежите, а мне в просфорню пора. Принести вам просфор свеженьких?

            – Подождите, э… сударыня, – нашел он форму обращения к послушнице. – Где я?

            – В монастыре.

            – В монастыре? – округлил глаза гость.

            – Ну конечно, батюшка! Мужик, что привез вас, сказывал, что вы подрядили его везти вас в монастырь. Вы в беспамятстве находились, а он все денег от вас ждал. До тех пор ждал, пока матушка Анна Алексеевна не расплатилась с ним. При вас ведь ничего, кроме этой папки не было. Уж не обобрали ль вас в дороге? – шепотом спросила послушница.

            – Не знаю, – растерянно произнес гость, потом зажмурился и сжал голову ладонями. – Зачем я сюда приехал? Нет, не помню.

            – Может, вам нужен настоятель? Так его сейчас нет в монастыре. Уехал отец Фотий к духовным чадам. Анна Алексеевна собралась было ехать с ним – без окормления духовного и дня не выносит! – а тут вы, да еще в лихорадке. Кто таков, откуда? Не понять. Только одна папка при вас и есть. Раскрыли ее, а в ней: Евгений Павлович Наскоков: "Записки о войне со Швецией 1808 года". Я, признаюсь, немного почитала. Значит, о войне пишете?

            –Да, – буркнул гость. Потом, видимо что-то вспомнив, спросил: – Кто тут настоятель-то? Вы сказали, Фотий? Не тот ли самый архимандрит знаменитый?

            – Архимандрит. А тот или какой другой, не знаю, – смиренно ответила послушница, – строг наш батюшка, и такой страстотерпец, такой угодник Божий!

            Уже покидая комнату, послушница в нерешительности остановилась у двери: почувствовала, что у гостя есть к ней еще что-то.

            – Так я пойду, барин? – начала она и вопросительно поглядела на гостя.

            – Да…Нет, погодите. Вы обмолвились об… Анне Алексеевне?

            – Да, сударь.

                 - Скажите мне, - гость заволновался, - уж не графиня ли Орлова?

            – Она, сударь.

            – Вспомнил! – воскликнул гость, – Вспомнил, зачем сюда ехал. Мне нужна Анна Алексеевна Орлова. Она теперь в обители?

            Глаза гостя сверкали.

            – Ой, батюшка! – испугалась послушница глаз гостя, – Я птица малая. Мне много знать не велено…Зачем же она вам?

            – Я, собственно, приехал сюда ради того, чтобы встретиться с нею, – сказал гость. – Не смею вас больше задерживать. И спасибо! – крикнул он уже после того, как дверь за женщиной закрылась.

            – Мне сообщили, что вы, сударь, приехали сюда ради меня.

            Я не ошиблась, вас величают Евгением Павловичем Наскоковым? – обратилась графиня к гостю.

            – Точно так-с, – произнес гость и кашлянул в кулак.

            – Не тот ли столичный Наскоков, который...

            – Нет-нет! – возопил гость, – Я – из провинции… Саратовский помещик!

            – Что ж, – произнесла графиня и с некоторым недоверием посмотрела на гостя, – Что вам угодно, сударь?

            – Графиня, я хотел бы расспросить вас об одном человеке. Разумеется, в тех пределах, которые вы мне позволите!

            – В пределах? Вот как? – графиня удивленно вскинула брови.  – Извольте. И о ком же вы хотели услышать?

            В черном платье, подчеркивающем белизну кожи постящегося человека, графиня выглядела моложе своих лет. Глаза ее были грустны, а выражение лица значительно, как у всех рожденных властвовать. Однако что-то гораздо более значительное, чем властность, нечто сосредоточенно-напряженное и одновременно устремленное к чему-то самому главному, уже не касающемуся всего суетного, земного, было в ее образе. Он вспомнил: именно такую сосредоточенную устремленность разглядел он в страннике, когда-то давным-давно из любопытства остановленном им в пути. Светлоглазый и мирный, как младенец, тот старик излучал такое спокойствие, что с ним хотелось подольше быть рядом. Оказалось, это – паломник, уже несколько лет посещающий святые места. На вопрос, есть ли у него хлеб или какая другая еда, странник равнодушно порылся в своей торбе и ответил, что нет. От предложения разделить трапезу он не отказался, однако, похоже, только лишь потому что боялся обидеть человека. Наверняка голодный, он ел без жадности, даже без аппетита и прекратил тотчас, как услышал какой-то обращенный к себе вопрос. Наверное, только из уважения к человеку вообще, странник не отказался взять себе на дорогу немного белого хлеба. Этот изможденный дорогой, до ресниц запыленный человек ел, не чувствуя вкуса, и отвечал, кажется, не слыша вопроса. Мирские дела – даже еда! – уже давно не интересовали его…

            Бросив быстрый взгляд на графиню, гость заставил себя улыбнуться: но его болезненная улыбка напомнила гримасу. Анна Алексеевна терпеливо ждала: она видела, как трудно гостю начать разговор.

            Вдруг его лицо озарилось.

            – А правда ли, графиня, – обратился он к Анне Алексеевне, – что здешний настоятель архимандрит Фотий? Тот самый Фотий? То есть я хотел сказать тот самый протопоп Аввакум нового времени, что воевал с самим князем Голицыным? – в глазах у гостя зажглись огоньки любопытства.

            – Тот самый, – строго ответила Анна Алексеевна.

            Однако глаза ее потеплели и сделались влажными.

            – Вот как… Мне сказали, что его теперь нет в обители. Жаль! Поглядеть бы на него.

            – Архимандрит ни от кого не прячется. Но… вы действительно испытываете нужду в духовном общении с ним? Ведь то, что говорят о нем в миру, способно, скорей, отпугнуть от него человека. Люди нашего круга редко имеют желание выбираться из болота безбожия, которое они почему-то считают умеренной верой в Бога. Поэтому архимандрит для них слишком опасный собеседник. Кто же захочет, чтобы его обличали?! – Она усмехнулась и покачала головой.

            – Фотий ведь, кажется, сын сельского дьячка? В миру Петр… Петр…

            – Петр Спасский. Вижу, вы неплохо осведомлены… Батюшка после семинарии принял монашеский постриг, был законоучителем Второго кадетского корпуса, – улыбаясь собственным воспоминаниям, произнесла графиня. Настороженная в начале разговора, она теперь, кажется, не испытывала стеснения. – Да интересно ль вам это?

            – О, пожалуйста, графиня, рассказывайте! Такие люди – соль земли! – жарко воскликнул гость, пытаясь разогнать остатки холода недоверия, все еще сквозившего во взгляде графини.

            – Вера – смысл его жизни! Вы, надеюсь, помните то время, – отчетливо выговаривая каждое слово, углубилась в воспоминания графиня, – когда русская армия вернулась после победоносной войны с Наполеоном? В духовном плане оно без сомнения являлось продолжением минувшей войны: новая смута надвигалась на Россию.

            Монашествующие шептались меж собой о том, что наша армия принесла на своих сапогах не столько пыль дорог Франции, сколько дух ее вольнодумства и вседозволенности. Вы ведь не станете отрицать, что сии демоны революции предназначены для воцарения Антихриста? – Анна Алексеевна нашла глаза гостя: выражение ее лица было твердым и значительным. Гость поспешно кивнул. – Так вот, то, о чем все остальные говорили шепотом и с оглядкой, батюшка кричал с амвона. О грядущей на Россию катастрофе, о революции! Салоны нашей аристократии превратились едва ли не в масонские ложи… Наш аристократ, пытаясь выглядеть европейцем, почему-то непременно рядится в свободомыслящего мистика и, сам того не замечая, в два счета делается безбожником.

            – Праздность телесная ведет к праздности ума, а праздный ум, крича о необходимости духовной свободы, обязательно докричится до дьявола и, в конце концов, объявит войну Богу! – с усмешкой заметил гость.

            Анна Алексеевна, теперь уже с интересом взглянув на гостя, продолжала:

            – В этой самой войне с Богом тогда особенно преуспели члены Библейского общества князя Голицына, главы Министерства духовных дел. Ах, князь, князь… Бог и вера всегда были для него не более, чем одна из граней мировоззрения… И сын дьячка восстал на князя, возвысил вопль свой, яко трубу. Тогда я впервые услышала его и без раздумий пошла за ним! Мои отец и мать в то время были уже в могиле, и я подумала: вот кого Господь уготовил мне в наставники, вот к кому я должна прилепиться сердцем… За проповедь против мистиков Голицын убрал Фотия из Петербурга. Однако страх Божий – начало премудрости, говорит Псалмопевец; проповедь Фотия вразумила многих и среди аристократии, и в государевом окружении. Влияние Голицына и его мистиков на умы и общественное настроение ослабло.

            – Если бы тогда победил Голицын, православию в России, пожалуй, не устоять! – заметил гость. 

            – Ну почему же?

            – Безбожие, графиня, не только самый сильный, но и самый сладкий яд!

            Во взгляде графини промелькнуло что-то вроде благодарности.

            – Однако батюшка тогда победил, – заметила она сухо.

            – Увы, яд мистиков, влитый тогда в ухо России, сегодня разделил ее на два непримиримых лагеря! – с усмешкой произнес гость.

            Теперь уже с нескрываемым удивлением взглянув на гостя, графиня сказала:

            – Что ж, сударь, вы, вероятно, знаете об этом деле более моего…

            – Прошу меня простить, – спохватился гость, – что заставил вас…

            – Мне это ничего не стоило. Но скажите, почему именно от меня вы хотели услышать об архимандрите? Не проще ли было…

            – Графиня, я хотел расспросить вас вовсе не о Фотии. Просто мне было необходимо нащупать общие с вами мысли. Теперь мне будет много проще…

            – О ком же вы хотели узнать? – смутилась графиня.

            – Не хотел бы вас мучить воспоминаниями и был бы огорчен, если бы задел ваши сокровенные чувства. Так что если не захотите отвечать на мои вопросы – не отвечайте! – но, верите ли, я даже заболел, мучаясь этой загадкой! – воскликнул он.

            – Какой загадкой? Чего вы не можете понять? – в смятении спросила графиня.

            – Вас.

            – И что с того? – она улыбнулась, все еще сохраняя в глазах недоумение, – Но ведь вы, кажется, хотели меня о ком-то расспросить?

            – Мне трудно найти форму…Я хотел просить вас объяснить мне, нет, рассказать… – он замолчал, бросив беспомощный взгляд на графиню, и вдруг выпалил: – о генерале, том самом – герое Финляндской кампании восемьсот восьмого года!

            – О генерале? – едва слышно произнесла Анна Алексеевна, бледнея. – Том самом генерале? Ах, вот как!

            Глаза гостя лихорадочно блестели.

            – Почему… – шепотом произнес он.

            – Что почему, молодой человек? – Графиня вспыхнула, беспокойство овладело ею: молитвенный настрой улетучился, вспыхнувшее искоркой раздражение, грозило распалить в душе пожар. «Что еще за небылицы! – думала она, – Этот Наскоков не в себе! Изможденное лицо, черные подглазья, безумный блеск глаз. Что ему до того генерала?! Нет, он определенно болен. Это лукавый специально подослал его мне, да еще после обедни.  Надо молиться! Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя, грешную…»

            – Вы, сударь, не вполне здоровы! – почти грозно произнесла она.

            – Да, я болен. И возможно, только поэтому сейчас отваживаюсь вас расспрашивать. Но будьте снисходительны, не уходите от ответа. Ведь вы, Анна Алексеевна, отказались выйти за того генерала замуж? – сказав это, гость провел тыльной стороной ладони по влажному лбу – словно выполнил тяжкий труд.

            – Что… – Глаза Анны Алексеевны расширились. Вцепившись рукой в спинку стула, она села. – …вы сказали?

            – Помилуйте, графиня, я предупреждал вас, что мои вопросы могут оказаться невыносимыми! Но это не простое любопытство! Это, это…

            – Вы имеете в виду… – дрожащим голосом начала графиня.

            – Молодого генерала, героя кампании восьмого года. Перед тем, как отправиться на войну, он просил вашей руки. Но помолвка не состоялась. Ответьте только: вы отказали ему? Да или нет? – с жаром воскликнул гость, – Для вас этот вопрос, безусловно, дикий, словно от сумасшедшего исходящий, но я теперь и есть сумасшедший. Видите ли, графиня, – заговорил он поспешно, лишая графиню возможности вставить свое недоумение между его словами, – в этой рукописи, – он указал на папку, – говорится о той войне, о ее победах, поражениях, предательстве… Одно событие вытекает из другого и цепляется за третье: возможно, именно так образуется ткань истории, – он усмехнулся. – Возможно! Но вдруг – дыра! И дыра – тот самый молодой генерал, не он, конечно, а его беспричинная смерть! Но ведь у всего есть причина. И особенно – у смерти! У меня есть догадка, и невозможность подтвердить ее сводит меня с ума. Это как во сне: ты в душной комнате у двери, пытаешься открыть ее ключом, но ключ проворачивается. Ты вот-вот задохнешься: и так, и этак прилаживаешься к замку, а не открыть… Вы считаете меня безумцем? – прошептал гость и, поднявшись на локте, устремил на графиню свой горящий взгляд.

            – Ради Бога, лежите! – испуганно воскликнула Анна Алексеевна и сделала умоляющий жест рукой.

            – Когда какая-то мысль овладевает мной, я уже не могу жить отдельно, независимо от нее. Развивая ее в себе, толкая вперед, понуждая себя к размышлениям, я живу. Но мысль постепенно захватывает меня, и уже она влечет меня за собой, понукая и распоряжаясь мной. Так я становлюсь ее рабом. И раб я до тех пор, пока она не исчерпана!

            Он вдруг нахмурился, глядя на графиню так, словно не понимал, кто она и откуда здесь взялась.

            – Молю вас, ответьте мне! –  продолжал он, – Я понимаю, с тех пор прошло столько времени… Однако только поэтому я осмеливаюсь спрашивать вас. Это, конечно, странно. К тому же я не знаю, нахожусь ли сейчас в здравом уме… М-м! – он вдруг застонал, страдальчески искривив лицо, – Но если вы мне не ответите, я задохнусь. Ведь после того, как вы отказали генералу, он вскоре погиб!

            – Он умер, – одними губами подтвердила Анна Алексеевна, – Но… зачем вам это?

            – Тот генерал… Его любовь отвергли. А потом была битва, которую русские проиграли. Но не потому проиграли, что он был убит, а потому, что вы – он, не мигая, смотрел на Анну Алексеевну, – отказали ему. Скажите, что это так, и я, наконец, открою дверь!

            Голова гостя в изнеможении упала на подушку. Глаза его бегали, он словно пытался осмыслить то, что сейчас сказал.  Графиня сидела к нему вполоборота. Ее бледные губы подрагивали.

            – В свой последний день, там, на поле брани, он понял, что вы никогда не будете с ним! Жизнь была исчерпана, – прошептал он.

            Кровь бросилась в лицо Анне Алексеевне; графиня резко повернулась к гостю, чтобы наконец запретить этому безумцу, этому…

            Однако тот был уже без сознания.

            Анна Алексеевна подошла к его кровати и склонилась над ним. Его губы беззвучно шевелились, дыхание со свистом вырывалось из воспаленной груди.

                 «Этот генерал-адъютант, так не любящий штабных, смелый и одновременно расчетливо-осторожный, оставался для многих здешних офицеров загадкой. Еще до прибытия Долгорукова в Сердоболь местные офицеры были наслышаны о храбрости и военных доблестях нового командира Сердобольского отряда. Кое-кто помнил его по Аустерлицу и военным кампаниям 1806-1807 годов. Знали о его ранении в грудь навылет, о золотой шпаге с надписью «За храбрость», которой он был удостоен за Аустерлиц.  Но главное, все были наслышаны о его отношениях с Государем Александром Павловичем, который, похоже, избрал его себе в близкие друзья взамен скоропостижно скончавшегося в декабре позапрошлого года его брата Петра…

            И все ж для многих до сих пор оставалось непонятно, что этот блестящий молодой человек – потомок древнейшего рода, красавец и первый жених высшего общества – делает в этих лесах среди гранитных скал и валунов?! Что ему нужно на этой войне, исход которой, кажется, предрешен и которая не сулит ему ни славы покорителя Тулона, ни почестей победителя при Чесме?! Вот если бы он поехал на Дунай, где сейчас ковалась слава русского оружия, тогда понятно. Но что может дать молодому военачальнику эта побочная, непопулярная в обществе война, на опасности которой придворные генералы смотрят с пренебрежением?!

            Знали б все они, как не хотелось князю Михаилу оставлять Петербург! Оставлять в тот момент, когда здесь решалась его судьба! И потом, он надеялся поехать в Эрфурт – на переговоры с французским императором. Ведь именно он, Михаил Долгоруков, лично знаком с Наполеоном и его окружением! И потом, он никогда не станет так глупо, как его брат Петр перед Аустерлицем, вести себя с Бонапартом. Однако будь Петр жив, Александр без сомнения взял бы его с собой в Эрфурт. А вот его, Михаила, ни с того ни с сего назначил в глушь на место генерал-майора Алексеева. Но что тогда значат все похвалы Государя и его уверения в искренней дружбе?!

            Долгоруков мысленно вернулся в конец июля…

            Тогда, после аудиенции у военного министра, он, обескураженный неожиданным назначением, оказался на Невском проспекте: изысканно одетые господа с маленькими – по моде – баками на щеках, дамы в шелках, пышные экипажи, кареты… Долгоруков вышел на середину проспекта, где тянулась аллея со скамейками для отдыха. Не зная, куда пойти, он сел на скамью, чтобы собраться с мыслями.

            «Почему в Финляндию?! Как почему? Потому что там война! Но как же тогда моя помолвка?! Ведь Александр уверял меня в том, что все устроит, и вдруг подписал это назначение на войну со Шведами…»

            Проходящая мимо дама подарила князю нежную улыбку. Михаил нахмурился и поднялся со скамьи. Мысли путались в голове, налетали одна на другую. Более всего ему сейчас не хотелось думать о том, что его Александр, его обожаемый Александр обманул его. Необходимо было отвлечься от этой навязчивой мысли, однако ощущение свершившегося предательства не оставляло его.

            «Пойти в театр, развеяться?» – подумал князь, сдвинув брови на переносице, и пошел… к морю. Ему вдруг захотелось увидеть простор, ровную линию горизонта, вдохнуть свежего ветра. Чем ближе он подходил к Адмиралтейству, чем чаще на пути попадались штабели строительного леса. Здесь, на главной кораблестроительной верфи шла работа: десятки мастеров в холщовых рубахах и с непокрытыми головами пилили, орудовали топорами, делали замеры. Подмастерья и рабочие оттаскивали готовые детали будущих кораблей и подносили новые бревна. Из-за штабелей струганного леса виднелся остов крупного корабля, уже почти готового к спуску на воду. Строительная площадка заняла большую часть площади между Адмиралтейством и Зимним дворцом, и Долгорукову пришлось пройти сквозь нее, пахнущую смолой и сырой стружкой. Мимо Зимнего дворца через парадный плац провезли в открытых кибитках пленных шведских офицеров. Их везли к артиллеристским казармам, расположенных у Воскресенского женского монастыря, где пленных и намеревались разместить. Долгоруков знал, что эти пленные поступили в распоряжение графа Спренгтпортена. Этот бывший шведский генерал по приказу военного министра должен был попытаться склонить своих соотечественников принять присягу на верность русскому царю. Долгоруков не верил в успех этой аракчеевской затеи. Разве он, русский офицер, смог бы присягнуть на верность шведскому монарху?! Так, наверное, и шведские офицеры. Да они скорей согласятся на ссылку в Сибирь, чем пойдут служить своему заклятому врагу…

            По Неве плыло бесчисленное множество лодок и барок с вычурными крышами. Большинство из них пришли сюда по Ладожскому каналу и из Шлиссельбурга. Долгоруков знал, что эти лодки назад не возвращались: навсегда оставались на Неве и в каналах. Выгруженные, они служили летним жилищем для питерской бедноты – всевозможных пирожников, сапожников и прочих мастеровых людей и их переносных мастерских. Сейчас они одна за другой плыли мимо казавшихся гигантскими мачтовых кораблей. Кто-то протяжно пел под гитару…

            Князь спустился к воде, но ни одной свободной лодки для того, чтобы переправиться на Васильевский остров, на пристани не оказалось. Он направился к Сенатской площади: там сразу возле Медного всадника начинался плашкоутный мост, поддерживаемый двумя десятками прикрепленных к якорям лодок.

            В кармане из мелких денег оказался лишь целковый. Князь усмехнулся: за пропуск через мост с пешего требовали копейку. Однако к нему никто не подошел и платы не потребовал: увенчанный наградами генерал, медленно идущий по мосту, а не едущий в коляске или в карете, премного удивил служак, взимавших пошлину. Слева от моста у гранитной набережной застыли друг за другом многопушечные военные корабли, вытянувшиеся цепочкой вплоть до Горного института. Справа – Академия художеств. Еще дальше, за деревьями, здание «Двенадцати коллегий», Кунсткамера с огородами, поленницами дров и сараями на задворках. 

            По Васильевскому острову он дошел до Гавани, где жил самый бедный люд. На глади Залива виднелись сотни утлых лодок с ловцами. Однако эти люди не рыбачили, а занимались ловлей щепы и плавника, служивших им дровами. Пройдя мимо редких здесь конюшен и сараев для экипажей, он вышел на берег Залива и сел на валун, подставив лицо солнцу. Воздух был свеж и сладок. Душа, наконец, успокоилась. Глядя на крутящихся над берегом чаек, на мальчишек, тянущих на веревке бревно, князь забыл, что едет на войну. Он вдруг вспомнил мать, ее лицо, белые, словно восковые руки, тихий голос. И память быстро пошла на глубину – туда, в раннее детство. Вот он бежит по комнате и кричит что-то невообразимое. Почему? Старший брат Владимир обидел его. Ткнуть кулаком, дать затрещину, зло посмеяться над ним, Михаилом, – это доставляет Владимиру удовольствие. Но как горько ему, маленькому Михаилу, жить на свете, как обидно сносить эти уколы!

            Мать ловит его за руку и, ни о чем не спрашивая, пытается заглянуть ему в лицо. А он прячет глаза, боится показать ей слезы. Мать мягко кладет ему руки на плечи и несильно встряхивает. Он все еще отворачивает от нее лицо с глазами, уже готовыми брызнуть.

            – Знаешь, что означает твое имя, Михаил? – тихо спрашивает она.

            Он мотает головой и попытается вырваться. Слезы душат его, но мать держит крепко.

            – В переводе с еврейского Михаил это тот, кто как Бог! – твердо произносит она, кажется, совсем не сочувствуя ему, смертельно обиженному братом.

            Он перестал вырываться, опустил голову, шевелит губами: кто как Бог. Когда смысл сказанного, наконец, доходит до его сознания, он, утешенный, даже восторженный, поднимает голову. Матери уже нет в комнате.

             «Кто как Бог!» – радостно подумал он и неожиданно для себя простил Владимира.

            С тех пор его стало трудно обидеть, лишить душевного равновесия. Владимир и Петр удивлялись перемене в младшем брате: отныне он стойко и даже чуть снисходительно сносил все их насмешки. Теперь у него была собственная тайна: «кто как Бог». С ней стало легко прощать и просто жертвовать. «Кто как Бог» отныне стало его главным советником.

            Он полюбил чтение Евангелия, и с замиранием сердца прислушивался к словам Откровения, пытаясь проникнуть в тайный смысл столько раз уже слышанных им стихов. В храме на службе он тянулся на цыпочки во время исполнения херувимской: ему казалось, еще чуть-чуть, и он услышит ангелов. Потом он научился представлять себя среди святых возле престола Спасителя. Ах, как было сладко видеть себя в ослепительных одеждах одесную Господа в первых рядах мучеников и страстотерпцев. Он уже присутствовал и на Страшном суде и просил Господа помиловать грешников: в первую очередь, своих братьев. Особенно – Владимира, столько раз несправедливо обижавшего его. С каждым днем он все нетерпеливей ждал чуда – своего вознесения на небо...

            Но однажды, на исповеди у духовника, произошла катастрофа. Он хотел лишь поделиться с кем-нибудь своими радостными предчувствиями, приоткрыть хоть кому-то свою святую душу, но старик-священник, выслушав его, сокрушенно покачал головой. Оказалось, что страстотерпец Миша вовсе не святой, что все эти возвышенные мысли о небе – не более чем козни дьявольские, и что за Мишиным смирением скрывается Мишина непомерная гордость. Нет, не в ангельскую любовь впал Миша, а в дьявольскую прелесть.

            Тут же возненавидев старика, сверкая глазами, он уже собрался надерзить ему, но вдруг заплакал. Не от обиды – от раскаяния. Старик был прав. Миша действительно прощал не по любви – из гордости. Старик не утешал его: просто накрыл его голову епитрахилью и прочел разрешительную молитву. А хор на клиросе уже пел «Отче наш».

            – Как же так, батюшка? Почему? – глухо спросил Михаил священника, утирая слезы.

            –Старик обнял его за плечи и, пока читали молитвы ко причащению, рассказал ему монастырскую историю о молодом послушнике, над которым издевалась монастырская братия: поносила его и творила ему всякие козни, а послушник в ответ лишь улыбался.

            Узнав о таком смирении молодого человека, настоятель обители удивился: неужели и впрямь ангел поселился у них в монастыре? Призвав к себе послушника, настоятель попросил открыть ему, как тому удалось стяжать столько любви, чтобы проявлять такое смирение? Ведь даже ему, убеленному сединами, уже столько лет подвизающемуся в монастыре игумену едва ли хватило бы терпения выдержать подобные поношения от братии.  Послушник ответил, что не считает насмешки братии поношениями, поскольку неразумно обижаться на лающих собак…»

            Через два дня он выехал в Сердоболь в сопровождении своего адъютанта – лейб-гвардии артиллерии поручика Жадовского и казаков.

            Некоторое время экипаж трясся по плохо вымощенной улице, потом она незаметно перешла в тракт. Рядом с Долгоруковым вежливо молчал Жадовский. Впереди экипажа расслабленно раскачивались в седлах двое казаков, остальные казаки ехали позади экипажа… В одном из селений они встретили очередную партию пленных шведских офицеров, следовавших в Петербург в сопровождении подвыпившего капитана и казаков: шведы топтались на крыльце православного храма, с интересом заглядывая в приоткрытые двери и готовясь войти. Сопровождавшие шведов казаки добродушно усмехались, глядя на нерешительность пленных. Наконец шведы с непокрытыми головами стали один за другим входить в храм. Последний из них с треуголкой на голове был уже в дверях, когда казак ловко смахнул ее с его головы. Швед виновато и одновременно благодарно улыбнулся казаку… Для этих шведов и казаков война закончилась. Теперь они с интересом присматривались друг к другу, с удивлением отмечая в еще недавнем враге вполне человеческие качества. Было видно: и те и другие испытывают друг к другу что-то вроде симпатии…

            Чем ближе подъезжал князь к Сердоболю, тем отчетливее проступали контуры идущей войны: все чаще встречались каменные и деревянные казармы на несколько сотен человек. Во многих из них жили солдаты, отправлявшиеся в Финляндию. Некоторое время экипаж князя двигался мимо вытянувшейся вдоль дороги на сотни метров артиллерийской батареи и нескольких эскадронов императорских гвардейских гусар, следовавших в Финляндию. Долгоруков с удовольствием знатока рассматривал крупных лошадей, любовался выправкой богато одетых седоков в пурпуровых шубах и плащах, и думал о том, что этой войне едва ли нужны сии герои. Участники громких сражений и отчаянных штурмов, они просто не смогут воевать в Финляндии; в отличие от недавних европейских кампаний, где драгуны и гусары, порой в считанные минуты, решали исход стычки, где имелась развитая сеть хороших дорог и обилие населенных пунктов для расквартировки войск, на этой ползучей войне в условиях сильно  пересеченной местности, обилия лесов, холмов и гранитных скал, все должна была решать пехота. Главным образом, егеря… И потом, в Финляндии, началось брожение среди местного населения, которое вело против русских партизанскую войну. Аборигены собирались в многочисленные вооруженные отряды, которые неожиданно нападали на русские колонны из засады, а потом вновь растворялись в окрестных лесах. Драгуны и гусары на своих лошадях в финских болотах и непроходимых зарослях были, по сути, беззащитны в этой «войне из-за угла».

            Перед последним ночлегом князь догнал полк улан. Подъехавший к Долгорукову полковник представился: он и его люди недавно вернулись из французского плена и теперь опять едут на войну. Полковник с кривой усмешкой говорил о том, что Наполеону сейчас очень нужна дружба русского императора, поэтому-то он и отпускает русских из плена домой в новом платье – во Франции для них специально сшили эти мундиры за счет Бонапарта…

            Долгорукову не нравились новые скроенные на французский манер мундиры, недавно принятые в русской армии, несомненно, в угоду Наполеону. После строгих австрийских, правда, немного сковывавших движения, французские давали бόльшую свободу, но выглядели по-петушиному ярко. Русские офицеры зло шутили по поводу своих золотых эполетов, говоря о том, что теперь у каждого из них на плече по «Наполеону»…»

            Анна Алексеевна вдруг почувствовала на себе пристальный, изучающий взгляд гостя; тот, кажется, только что очнулся.

            «Неужели он и впрямь думает, что подчинил меня своей воле? Безумец! – графиня вспыхнула, все еще делая вид, что не замечает этого взгляда гостя, – Но почему тогда я не ухожу? Почему до сих пор не уехала из обители? Ведь я прямо сейчас могу ехать к архимандриту! Могу… но не еду! Не потому ли, что меня тянет остаться с этим безумцем?  Да, я хочу остаться здесь, потому что мне просто необходимо сейчас рассказать ему о генерале, объяснить то, что тогда со мной произошло. Я никогда не рассказывала об этом на исповеди, но этому странному, незнакомому мне человеку… Почему? Да потому что он сумасшедший!»

            Неожиданно гость вновь заговорил: хрипло и поспешно, видимо, не зная о том, что только что несколько минут находился без сознания.

            – Вы отказали ему, и удача отвернулась от генерала. Его жизнь разрушилась, и потому его трагическая смерть стала, если угодно, венцом этого разрушения. Да-да, вот он – потерянный ключ от двери, где спрятана истина! Нет, генерал не должен был погибнуть, потому что любимчики богов не гибнут по нелепой случайности. Но он погиб, погиб, потому что вы, графиня, совершили нечто противоестественное, а именно – отвергли любовь. – Анна Алексеевна повернулась к гостю: прежняя гримаса страдания, смешанного со страхом, сошла с лица гостя, и теперь оно выражало почти блаженство. – Это звучит жестоко, но… именно вы убили его. Ведь вы отказали ему, любя? Это ли не преступление против жизни!

            Анна Алексеевна перекрестилась, плотно прикладывая сжатые пальцы ко лбу, животу, плечам. «Господи, помилуй!» – беззвучно произнесли ее губы.

            – Вместо того, чтобы вместе с любимым вкушать радость супружества, вы сначала убили его своим отказом, а потом и умертвили собственную плоть, заточив себя здесь, в смиренной обители! – последние слова гость произнес с издевкой, – Но вот что особенно страшно для вас, сударыня: отказав генералу, вы, по сути, уже тогда обрекли сотни русских солдат из его отряда на смерть. Я говорю о тех самых солдатах, что полегли у проклятого моста… Вы отказали ему, и русские проиграли ту битву! – он усмехнулся, – А теперь скажите мне, разве можно, отказавшись от счастья, сделать этим кого-нибудь счастливым? –  страдальчески улыбаясь, он смотрел на Анну Алексеевну, и та плыла у него перед глазами.

            – Можно, – сухо ответила графиня.

            «1 августа князь прибыл в Сердоболь, и сразу же отправился к генерал-майору Илье Ивановичу Алексееву. Генерал радушно принял его и без всяких возражений передал дела: Алексеев был уже извещен о том, что генерал-адъютант Долгоруков назначен командующим Сердобольским отрядом.

            Когда князь, мучительно пытаясь смягчить формулировки, рассказал Алексееву о причине его смещения и реакцию военного министра на действия, вернее, бездействие войск, возглавляемых Алексеевым, последний лишь пожал плечами: приказ есть приказ. В последние месяцы Илья Иванович не занимался подшефным полком, справедливо полагая, что тот в несравненно лучших руках. Командир Митавского полка полковник Гернгросс был обстоятельным и весьма требовательным офицером. Алексеев же, удаленный от глаз петербургского начальства, более занимался милыми кутежами и карточной игрой. Любимый всеми за доброту и храбрость, Илья Иванович в пылу битвы, однако, частенько терял управление войсками, и от него трудно было ждать каких-то распоряжений… Долгоруков отлично знал об этих недостатках генерал-майора, однако виду не подавал, выказывая Алексееву свое уважение. За столом он был не по-военному любезен: всячески старался расположить к себе Илью Ивановича, надеясь, что тот поведает ему об истинном положении здешних дел…

            – Жители этой бесплодной Карелии, князь, почти не знают употребления хлеба, – начал свой рассказ генерал Алексеев, сидя за обеденным столом напротив князя Михаила. Красный от выпитого вина, Алексеев был словоохотлив. – Его им заменяют рыба, изобилующая в здешних озерах, да дичь. Все они прекрасные звероловы. И вот, любезный князь, когда я с горстью своих драгун вступил в их пределы, они вдруг все вооружились. Возможно, решили, что пришли грабители! – Алексеев лукаво подмигнул князю и отпил из своего бокала. – Первый переход через здешние скалы мой отряд совершил вполне благополучно. Но на другой день двигаться стало опасно. В первом же ущелье нас ждала засада. За пять часов марша я потерял несколько десятков своих лучших людей. И при этом никому из нас ни разу не удалось увидеть хотя бы одного нападавшего! Что нам было делать?! Бросаться в погоню? Бесполезно! Там же везде болота и непроходимые чащи! Под ударами этих вездесущих партизан у меня скоро не осталось бы ни одного человека! Поэтому-то, вопреки директиве Тучкова, я и приказал возвращаться в Сердоболь. Уверен, и вы, князь, поступили бы точно так же на моем месте!

            Князь Михаил промолчал.

            Алексеев продолжал:

            – По возвращению я донес в военное министерство, что не вижу возможности исполнить данного мне повеления и не могу соединиться с корпусом Тучкова, если только мой отряд не будет достаточно укреплен. И что я получаю в ответ? – Лицо Алексеева вдруг пошло пятнами, – Этот выскочка, никогда не видевший неприятельского огня и не бывавший ни на одной войне, этот… льстец, привыкший из своего кабинета двигать полками, и распоряжаться военными действиями, в коих он ни бельмеса не смыслит, сообщает мне, боевому генералу, что я – трус! Знаете, князь, если бы государь лично не знал меня, и, я уверен, не вступился бы за генерала Алексеева, меня ждало бы нечто посерьезней, чем смещение с должности командующего отрядом! – Алексеев в сердцах бросил вилку на тарелку. Тарелка треснула.

            Князь Михаил улыбнулся. Алексеев хмуро посмотрел на треснувшую тарелку, потом недоуменно на Долгорукова. Из настенных ходиков выскочила кукушка, и Алексеев вновь просветлел.

            – Простите, князь, погорячился! Как представлю себе этого солдафона – теряю над собой контроль. Аракчеев смыслит лишь в букве устава и научить может только площадной брани! Слышали,как он однажды в присутствии офицеров закатил пощечину колонновожатому Фитингофу?

            Долгоруков молча кивнул. Ему не хотелось обсуждать сейчас характер военного министра, занимавшего столь значительное место в сердце императора. Князь Михаил неоднократно был свидетелем более чем теплых отношений Аракчеева с Александром. Последний обычно обращался к своему военному министру не иначе, как «мой друг». Вне всякого сомнения, Александр искренно любил Аракчеева.  И причиной тому могла быть только слабость самого императора в вопросах дисциплины и порядка, в которых Аракчеев проявлял недюжинную волю. Как когда-то Создателю для Адама понадобилась Ева, и Он сотворил ее из ребра Адама, чтобы Человек наконец обрел полноту, так и Аракчеев ежеминутно требовался Александру для законченности образа правителя. И хотя Аракчеев в данном случае не был сотворен из ребра императора, он, несомненно, являлся для Александра необходимым ребром жесткости…

            Тем временем Алексеев не на шутку разошелся.

            – Эта сволочь может позволить себе все! Помню в девяносто восьмом он наорал на подполковника Лена, георгиевского кавалера и сподвижника Суворова! У Лена хватило выдержки молча выслушать хама, но, придя домой, Лен застрелился, предварительно написав о причине своего поступка. И что же? Отставка хаму? Ничего подобного! Он - как феникс из пепла! И уже командует нами из своего кабинета! – воскликнул Алексеев и, открыв рот, аккуратно опрокинул туда рюмку.

            Князь Михаил встал из-за стола.

            – Благодарю вас, Илья Иванович, за обед, – сказал он любезно, – Пойдемте, познакомьте меня с офицерами.

            – Не сейчас, князь, не сейчас! – зевнул Алексеев, привалившись к спинке кресла, – Вам надо отдохнуть с дороги. Да и мне…

            Долгоруков молча склонил голову и вышел из комнаты.

            Во время знакомства князя Михаила с офицерами этот поручик держался особняком и немного позади остальных. Волоокий атлет с красным волевым лицом и капризным подбородком, лоб обрамлен крепкими завитками черных, как смоль, волос, глаза нагловато блестят, по губам блуждает нахальная улыбка… Этакий разбойник!

            Украдкой наблюдая за краснолицым поручиком, Долгоруков отметил, что тот едва сдерживает себя, чтобы не броситься к князю.

             «Но-но! – посмеивался про себя князь, – Знаем мы твои фокусы! Премного наслышаны!»

            Прощаясь с офицерами, князь Михаил сообщил им, что завтра утром намерен устроить смотр здешним войскам…

            Он шел к озеру. Отовсюду веяло запустением. Попадавшиеся навстречу жители смотрели на него с недоверием и спешили скрыться с глаз. По обе стороны дороги чернели избы с неотесанными стенами, повернутые к дороге своей задней стеной, в которой имелось лишь одно окошко, сараи с развешенными на кольях рыболовными сетями, перевернутые лодки на козлах, дрова. Кое-где в пыли копошилась домашняя птица… Князь вышел на окраину. Дорога вела его к берегу озера. Там он намеревался обдумать все услышанное сегодня от Алексеева и офицеров.

             «Конечно же, Алексеев был прав, повернув с полдороги назад, – размышлял князь Михаил, – Только подкрепление обеспечит безопасный рейд через Карелию в тыл Тайвольской позиции шведов. И еще нужна артиллерия. Пушки заставят повстанцев разбежаться по домам!»

            Князь Михаил остановился. Навстречу ему, вслед за множеством лошадей, впряженных в циклопических размеров волокуши, двигалась гора – гигантских размеров гранитная глыба. Справа и слева от глыбы шли люди, десятки людей. Одни в каком-то дьявольском возбуждении прыгали на волокуши и обратно, другие, не жалея лошадей, стегали их, упирающихся из последних сил, кнутами. Перехваченная десятками канатов глыба, мерно покачиваясь на ухабах, плыла по широкому тракту, оставляя на нем глубокие раны. Хрипели и ржали лошади, вздувая жилы на шеях. Копыта то и дело вырывали из кладки отшлифованный временем булыжник. Сопровождающие глыбу люди без устали кричали, надрывая связки, щелкали кнуты. Глыба въехала на разбитый участок дороги, и сани вдруг накренилась, грозя сползти в широкий придорожный ров. Люди с утроенной энергией забегали вокруг глыбы, изрыгая потоки ругательств и проклятий в адрес тех, кто управлял лошадьми. Лошади ответили людям отчаянным ржаньем. Внезапно одна из них упала, забила копытами в воздухе: не то силясь подняться, не то выбрасывая из себя остатки жизни, более не нужной ей.

            К лошади тут же подскочил один из мужиков и добил ее обухом топора. Трое других в несколько мгновений освободили лошадь от упряжи и оттащили ее на обочину. Глыба все же не сползла в ров, и теперь погонщики кнутами разворачивали лошадей, чтобы вернуть волокуши на тракт.  Вновь отчаянно ржали лошади, надсадно кричали люди.

            Кто-то коснулся плеча князя, Долгоруков вздрогнул.

            – Представьте себе, князь, – услышал он позади себя знакомый с юности голос, – сколько страстей вокруг бездушного обломка природы, который, замечу, не станет чем-то большим, нежели пьедестал для какого-нибудь медного кумира! Сколько пота ради одного идола!

            – И крови, – произнес Долгоруков и обернулся.

            Перед ним стоял краснолицый поручик. Тот самый.

            Князь Михаил улыбнулся. Он и не сомневался, что поручик направится за ним следом.

            – Ну, здравствуй, граф! А я уж думал, больше не увижу Федю Толстого! – Долгоруков протянул краснолицему обе руки.

            – Надеялись, ваше сиятельство, что пойду на корм акулам? – блеснул глазами краснолицый.

            Генерал и поручик обнялись.

            Тем временем глыба медленно выплыла на ровную дорогу и, качнувшись, остановилась. Лошади тяжело раздували бока, опустив головы, люди сидели на толстых бревнах. Никому из них не хотелось шевелиться.

            Когда Долгоруков и поручик проходили мимо, мужики поднялись, сняли шапки и поклонились офицерам, с интересом разглядывая их. Долгоруков задержался возле павшей лошади. Голова лошади была запрокинута, словно та перед смертью пыталась увидеть небо. В ее остекленевшем глазе отражалась синева с белыми облаками, которые уже заволакивала красная дымка.

            – Вот вам итог беспорочной государевой службы! – тихо произнес Толстой, – Обухом топора по голове… Помню, в Сибири встретил я в трактире одного старика, вероятно, сосланного. Тот утешался сивухой и игрой на балалайке. Старик неплохо пел и отменно играл. Знаешь, я заслушался. Его голос, хотя и пьяный, и дребезжащий от старости, западал в сердце. Один куплет из его песни я даже запомнил. Вот послушай!

            Склонив голову набок и запрокинув лицо в небо, поручик затянул по-бабьи:

            Не тужи, не плачь, детинка,

            В нос попала кофеинка,

            Авось проглочу.

            Едва он закончил куплет, как губы его запрыгали, и, прижав огромную ладонь к глазам, он вдруг зарыдал: шумно, отчаянно.

            Князь Михаил опешил.

            – Что ты, граф, перестань! – воскликнул Долгоруков, обнял Толстого за плечи и тряхнул его. – Ну-ну, Федя, что с тобой? Прямо как маленький!

            – Понимаете ли вы, ваше сиятельство, – сквозь слезы произнес Толстой, освобождаясь из объятий генерал-адъютанта, – всю силу этого «авось проглочу»? Здесь ведь вся наша жизнь, вся неотвратимость собачьей судьбы! На редком концерте бывал я более растроган, нежели в том кабаке, слушая эту нелепую песнь сибирского рапсода.

            – Это на тебя, Федя, так смерть лошади подействовала. Экий ты впечатлительный!

            – Да ведь и она служила, как мы, князь!

            – Право, граф, да служила ли сия несчастная?! Мне кажется, жизнь ее была сплошное беспамятство.

            – Только конец-то и ей и нам один… – Толстой уже успокоился. – Знаете, ваше сиятельство, – сменил он тему, – я ведь здесь сегодня только по случаю вашего прибытия, поскольку, увы, приписан к гарнизону Нешлотской крепости. Хотел бы просить…

            – Сегодня же подам в Петербург прошение о назначении тебя моим адъютантом! – не дав договорить Толстому, произнес Долгоруков.

            – Алексееву отказали в подобной просьбе, – грустно заметил Толстой.

            – Мне не откажут.

            Долгоруков знал о том, что в военном министерстве и слушать не желали о Федоре Толстом после всего того, что тот натворил в плавании под командованием Крузенштерна. И потом, буйства графа, его всегдашняя готовность к потасовке, дуэли еще во время пребывания его в Петербурге так напугали чиновников, что те теперь пытались держать Толстого подальше от столицы в каком-нибудь захолустном и, по возможности, смертельно опасном месте. Однако князь знал свою силу и влияние на чиновников и был уверен в успехе…

            Несколько дней после своего приезда князь Михаил изучал оперативную обстановку, собирал данные. В своем донесении в Петербург он оправдывал поступок Алексеева и сообщал, что не тронется с места до тех пор, пока его войскам не будут приданы пехота и артиллерия; только вчетверо усиленным отрядом можно было выдвигаться из Сердоболя для соединения с корпусом генерал-лейтенанта Тучкова.

            А Тучков тем временем торопил Долгорукова. Получение в свое распоряжение Сердобольского отряда князя Михаила позволяло его войскам, окопавшимся при местечке Куопио, наконец, приступить к решительным действиям против шведских войск под командованием бригадира Сандельса. Только наступление русских войск на этом направлении могло отвести от Тучкова грозу, надвигавшуюся из Петербурга: военный министр Аракчеев был крайне недоволен его бездействием. Тучков был уверен в том, что находящихся под командованием князя Михаила войск вполне достаточно для того, чтобы пройти более двухсот пятидесяти верст по лесам, кишащим вооруженными аборигенами, для соединения с его основными силами. Поэтому и предписывал Долгорукову немедленно идти из Сердоболя через Карелию к озеру Калавеси, в тыл Тайвольской позиции бригадира Сандельса.

            6 августа Долгоруков выступил из Сердоболя с 4-м егерским и Митавским драгунским полками, четырьмя эскадронами ямбургских и нежинских драгун и четырьмя конными орудиями. Однако уже у местечка Руссиала отряд князя остановился. Пришло известие о сборе многочисленного вооруженного ополчения возле озера Пигоярви. Это означало, что в тылу у русских  остаются крупные силы неприятеля, которые, при дальнейшем движении Долгорукова в направлении Кеми, непременно захватят магазины, собранные в Руссиале и Сердоболе. А без них русские войска очень скоро ощутят нужду в продовольствии… И как его предшественник, генерал Алексеев, Долгоруков принял решение прекратить движение и ждать обещанного ему подкрепления из четвертой дивизии князя Голицына, войска которой уже вступали в Финляндию.

            Узнав о том, что Долгоруков остановился, Тучков пришел в ярость. Если в предыдущих своих депешах он лишь сухо предписывал князю, то в последующих уже громово приказывал. Приказывал немедленно выступить из Сердоболя. Однако Долгоруков словно не слышал этих громовых окриков.

            Лишь 19 августа, когда части дивизии князя Голицына наконец прибыли в Сердоболь, укрепленный до четырех тысяч отряд Долгорукова выступил в направлении Кеми, где в это время находились шведские войска. Понимая, что могут быть отрезаны от основных сил, шведы отступили…

            Анна Алексеевна стояла у окна. Вечерний свет очертил ее скупой на краски профиль. Она сейчас впервые за много лет остро и словно наяву переживала то, что все эти годы пыталась забыть.

             «Только сумасшедший может себя так вести! Но ведь только сумасшедшему я могла бы рассказать это…»

            Наконец она решилась, повернулась к гостю: лицо ее стало строгим, даже торжественным.

            – Хочу вам напомнить, милостивый государь, что мы в святой обители. Монастырь не место для подобных историй, – она старалась не показать ему свое волнение, – Но я вижу, что этот… вопрос в самом деле не дает вам покоя. И лишь потому, что вы, кажется, пишете историю той войны и того генерала, я расскажу вам все. В память о нем. Не знаю, право, понравится ли  вам мой рассказ и сможет ли он  внести ясность в понимание вами этого человека. История давняя, поэтому начну издалека, чтобы собраться с мыслями, вспомнить то время.

            Вы знаете, что мой отец, граф Алексей Григорьевич Орлов, был государственным человеком. Стоять рядом с троном – тяжелый крест. Вероломство, лукавство, увы, свойственны царедворцам. Служить трону в чистоте помыслов возможно, но в чистоте поступков – увы! Наверное, поэтому отец был великодушным и жестоким, простодушным и коварным, жертвенным и вероломным. Но знаете, каким он был в первую очередь?

            Анна Алексеевна улыбнулась. Гость пожал плечами, не понимая, зачем графиня рассказывает ему об Орлове.

            – В первую очередь, он был нежным отцом. Никого я так не любила ни в детстве, ни в юности, как его. Моя мать умерла, когда мне было три года. Я ее совсем не помню. Живя на попечении отца, я и дня не могла прожить без того, чтобы не увидеть его. Он многому учил меня сам, не доверяя нянькам и теткам. Учил всему тому, чему обычно учат мальчиков. Учил как мальчишку. Ведь он и сам был мальчишка, только большой, буйный… Я держалась в седле, как драгун, и владела клинком и пикой не хуже казака.

            В 1796 году мы с отцом переехали из Москвы в Петербург. Все было хорошо, я была счастлива возле отца. Но Екатерина неожиданно умерла, и отец стал готовиться к изгнанию. Взошедший на престол Павел Петрович не любил моего отца. Да и как ему, всегда стоявшему в оппозиции к своей матери, было любить его! Вам, конечно, известны обстоятельства воцарения Екатерины?

            Графиня внимательно посмотрела на гостя. Потом, удостоверившись в том, что тот, видимо, знает, о чем речь, продолжала:

            – Мой отец совершил страшный, смертный грех, – в глазах графини блеснуло страдание, – с которым тяжело жить. Я ни в чем не виню Императора Павла. Думаю, что и я, так же как он, отнеслась бы к человеку, который участвовал в том… убийстве. Как все же это ужасно! – воскликнула она и замолчала. – Мое детство закончилось, когда у отца случился удар. Кончилось время бесшабашности, веселья, диких забав. Я вдруг поняла, что могу потерять того, без кого моя жизнь была мне уже не нужна. Но, слава Богу, отец поправился. Он решил ехать за границу и намеревался взять меня с собой. Знал, что разлуку с ним я не вынесу. В изгнании я прожила, может быть, свои самые счастливые годы. Ведь отец всегда был возле меня. Вернулись мы в Россию со вступлением на престол Александра Павловича и поселились в Москве, в нашем доме близ Донского монастыря. Мне было уже шестнадцать. – Анна Алексеевна улыбнулась, – Гавриил Державин приветствовал меня тогда стихами…

            – Помню! – воскликнул гость, – В них говорится о девушке редкой души и…

            – Прошу вас, не продолжайте! – перебила его Анна Алексеевна, – Толпа титулованных женихов искала моей руки. Поначалу я была безмерно счастлива, принимая ухаживания блестящих кавалеров. Особенно усердствовали известные тогда всей Москве князья Куракин и Зубов. Оба были милы, учтивы, красивы. Но сквозь эту уверенную в себе красоту – о, как я чувствовала это! – проглядывало нечто нездоровое. На всем этом блеске лежал отпечаток тления, и порок сквозил в глазах обоих. Конечно, они были зрелыми, многоопытными мужчинами, но и я была уже в том возрасте, который позволял мне трезво оценить себя, свою внешность. Вот ведь так всегда у Господа! Мне, богатейшей из московских невест, не хватало того, что имела порой самая бедная девушка. Не хватало малого – красоты. Смешно говорить о красоте в век прагматичный, даже циничный, когда положение человека в обществе, его состояние перевешивают любой изъян его природы, когда в сравнении с ними некрасивость и даже уродливость – что-то вроде каприза, шляпки не в тон! Этакая малость, на которую можно закрыть глаза.

            Да, у меня было все, кроме красоты. Глядя на себя в зеркало, я понимала, что я – дурнушка. Но дурнушка с миллионами – это не просто дурнушка. Будь я просто бедной девицей, мне, наверное, не было бы так больно сознавать эту правду…  Чем дальше, тем я все больше убеждалась в том, что женихов интересую не я, а мои миллионы. Понимала и страдала. И все ж во мне теплилась надежда, что не все так считают. Возможно, думала я, найдется благородный рыцарь, который полюбит прежде всего мою душу, и для которого мои деньги будут не столь уж важны. И сердце мое разрывалось от томительных предчувствий.

            Поймите, я была совсем молодой девушкой. Моя душа была раскрыта навстречу каждому учтивому слову, каждому приветливому взгляду. Какая девушка не жаждет любви?! Даже осознавая истинные намерения всех этих блестящих кавалеров, я, тем не менее, желала их пристального к себе внимания. Поэтому, наверное, и отвечала на их ухаживания, все глубже погружаясь в омут страстей. При этом я изо всех сил старалась не слышать грязные сплетни, гнала от себя любые сомнения. Одного мига настоящей любви мне, наверное, хватило бы на всю жизнь. Так думала я, не желая ничего вокруг себя слышать и видеть. Ради любви я оглохла и ослепла!

            И все же о тех, кто добивался моей руки, я знала уже много такого, что не могло не оттолкнуть меня от них. Знала, однако упрямо заставляла себя не верить этому. Отец был рядом и всегда мог защитить меня и мою честь. Я мотыльком летела навстречу огню. Отец не вмешивался. Он, конечно, видел моих женихов насквозь, но желал, чтобы я сама сделала выбор. Он верил в меня. Возможно, если бы моя мать была жива, она бы подготовила меня к этому непростому периоду жизни… Итак, я летела в огонь, не помня себя.

            Но Господь милостив! Так часто бывает: случайный путник в самый последний момент – уже над пропастью! – хватает за руку неразумное дитя…

            На одном из балов я случайно услышала фразу, брошенную своему приятелю одним из моих женихов, которому я, кажется, уже готова была ответить согласием на предложение стать его женой. Я не подслушивала! Просто, мой жених и тот, с кем он говорил, считали, что меня нет в комнате. Рядом с ними в тот момент находились люди, но моего жениха и его собеседника не заботило то, что посторонние могут услышать их откровения. Им было все равно! Фраза касалась меня, – графиня усмехнулась, – верней, тех усилий, которые затрачивал мой жених на ухаживания за мной. В тех словах не было ни нотки любви, одна усталость и плохо скрываемое раздражение. Выходило, что он выполнял тяжкую, почти каторжную работу, добиваясь моей руки. Когда же его товарищ заметил ему, что игра стоит свеч, что ставка в его партии велика и что, женившись на миллионщице, он с лихвой возместит свои теперешние потери, я поспешно вышла, чтобы не стать свидетелем последующих откровений товарищей. И уже в соседней комнате я услышала их дружный смех.

            Они так и не узнали, что я присутствовала при их разговоре. Та случайность стала ушатом ледяной воды, вылитым на меня в тот момент, когда я уже готова была самозабвенно сгореть. Оскорбленная, униженная, желающая побыстрее расстаться с жизнью, я заболела. Если бы не отец, не знаю, что бы тогда я с собой сделала… Правда оказалась слишком жестокой…Я долго болела. Но болела для того, чтобы выздороветь – выйти, наконец, из морока самообмана. Отец ничего не говорил мне, просто был рядом, и это давало мне силы терпеть горечь обиды. И я выздоровела: вдруг перестала нуждаться в обольстительных речах поклонников. Однако они, кажется, не желали верить в то, что я уже не та, что мне видны их истинные намерения, и потому не оставляли меня ни на минуту. При встрече с ними я смотрела в пол, потому что боялась вдруг увидеть в их глазах то, что было у этих людей внутри. Когда же я все-таки встречалась с ними взглядами, они отводили глаза. Возможно, мой взгляд был красноречивее слов…

            Неожиданно для всех, я отклонила все предложения женихов. О, я держала себя в руках и изо всех сил старалась не слышать собственное сердце. Как это тяжело: отказаться от того, чем полна твоя душа. Особенно, когда жизнь расцветает вокруг тебя, и ты сама уже готова распуститься, как бутон, навстречу любви. Я убеждала себя, что одной мне будет лучше, честнее, что тогда я не потеряю себя, сохраню душу в чистоте.

            Почему у меня хватило сил на такое решение?  Потому что рядом был отец: сильный, волевой, надежный, нежный. Уж он-то любил меня просто так, и, я знаю, любил безгранично. Для него я была самой красивой. Рядом с ним, за его надежной спиной я готова была навсегда остаться только любящей дочерью. Кажется, тогда я была даже счастлива.

            Но в 1807 году мое счастье кончилось: отец умер. Я сделалась обладательницей многомиллионного состояния и потеряла единственную опору в жизни. Миллионы мне были не нужны. Без отца даже сама жизнь была мне не нужна. Да я и не осталась бы жить, если бы вдруг остро не осознала, что именно теперь должна жить. Жить ради отца. Это звучит странно, но я непременно должна была жить, чтобы… вымолить отца. Ведь то, что совершил он однажды, желая, быть может, блага России, до конца дней лежало на его совести могильной плитой. Цареубийство для православного – больше, чем смертный грех. Кровь помазанника Божьего всегда была у него во взгляде. Цареубийство лежало на нем чугунным крестом. Во всех его подчас диких выходках, в безоглядной гульбе, удали жила смертельная тоска по утраченному раю. Я знаю, мой отец жил в аду, особенно в последние свои годы. Непрерывное ожидание карающей десницы Божией в конце концов смирили его. Люди, что были около него в последние годы, любили его за душевную щедрость и незлобное сердце. Он старался творить добро тайно и все-таки – жил в аду, ибо не мог, оставаясь в миру, искупить тот свой грех. О, если бы он принял монашеский постриг! Если б до конца дней своих лил слезы покаяния! Тогда, может быть, он и успел бы очистить душу прежде собственной смерти!  Но он не стал монахом. Может, потому не стал, что у него была я, которую он не желал никому оставлять…

            Когда я поняла это, мои собственные разочарования вдруг показались мне такими мелкими, даже мелочными, что отошли на второй план, сделались ничтожными в сравнении с той участью, которая была теперь уготована моему отцу.

            Воистину пути Господни неисповедимы! Невосполнимая потеря обернулась приобретением. Смерть самого любимого человека вывела меня из мрака к свету. И я пошла к Господу, но пока – не ради себя. Я стала просить Его за самого нежного, самого дорогого мне человека – за отца. По-видимому, это был единственный путь, которым Анна Орлова-Чесменская могла прийти к Богу…

            Графиня надолго замолчала, предавшись воспоминаниям. 

             «23 августа Долгоруков выступил из Кеми, оставив там часть войска под командованием генерал-майора Арсеньева. Однако уже у Иоенсу, князь вновь остановился: разведка сообщала о новом сборе сил неприятеля при Серкиярве – как раз на пути следования русских. Князь Михаил приказал в срочном порядке укреплять свою позицию при Иоенсу и выслал вперед отряд казаков во главе с графом Толстым. Однако не так страшен черт! При первой же стычке с казаками Толстого повстанцы разбежались. Во-первых, их силы оказались гораздо менее значительными, чем о том докладывали разведчики, во-вторых, в мужиках еще жила память недавнего поражения от русских…

            Генерал-лейтенант Тучков, находящийся в сотнях верст от Долгорукова, ничего этого не знал, да и не мог знать. Голова командующего Саволакским корпусом была занята другим: его собственные войска все еще стояли против неприступной позиции бригадира Сандельса и бездействовали. Только рейд отряда Долгорукова в тыл Сандельсу мог развязать Тучкову руки. Но Долгоруков топтался на месте, подвергая карьеру Тучкова смертельной опасности – там, в Петербурге, Аракчеев уже мрачно играл желваками по поводу возмутительного бездействия генерал-лейтенанта Тучкова. Тучков постепенно терял присутствие духа. Он уже всерьез подозревал генерал-адъютанта в трусости, и в своем очередном послании князю Михаилу, не стесняясь в выражениях, требовал немедленного марша Сердобольского отряда к позициям шведов. Тон его письма не мог не вызвать ответной реакции, и все это время исподволь вызревавшая между генералами ссора состоялась. Правда, пока на бумаге: ответ Долгорукова Тучкову был не менее резким. В конце своего письма князь Михаил рапортовался больным и сдавал командование Сердобольским отрядом генералу Арсеньеву. Однако и генерал-майор Арсеньев, здраво оценивая сложившуюся оперативную обстановку, не решался двинуться из Иоенсу, о чем и докладывал Тучкову…

            Но что же делать генерал-лейтенанту, приказы которого на расстоянии в двести пятьдесят верст теряют свою повелительную силу и звучат не страшнее, чем хлопок холостого выстрела?! Тучков лишь сжимал кулаки, в сердцах проклиная Долгорукова и Арсеньева, и мысленно предстоял Аракчееву, ловя на себе бешеный взгляд военного министра…

            Но неожиданно и спасительно для Тучкова Долгоруков вдруг вновь принял на себя командование Сердобольским отрядом и, оставив незначительный гарнизон в Иоенсу, двинулся в тыл Сандельсу. Двинулся не потому, что внял воплям Тучкова, а потому что до конца осознал то, что повстанцы никогда не откажутся от партизанской войны, и ждать изменения ситуации к лучшему бессмысленно. Главным оружием повстанцев были скрытность и знание местности. К тому же они в любой момент могли выдать себя за мирных жителей. Спрятал ружье под валун – и ты уже рыбак или землепашец. Было ясно, что любая медлительность и предсказуемость маршрута передвижения русских дает повстанцам время подготовить засаду. Поэтому-то передвижение Сердобольского отряда должно было быть стремительным и непредсказуемым, чтобы повстанцы не успевали собраться достаточными силами на пути у русских…

            Перед началом марша князь Михаил объявил офицерам, что не потерпит пьяных. Не говоря уже о мародерах. И всю трудную дорогу русские шли стройными колоннами, аккуратные, подтянутые: никто даже не думал о том, чтобы тащить из попадавшихся им по пути деревень кур или скотину. Утопая в грязи по щиколотку, солдаты с песнями выносили на руках орудия, выталкивали завязшие фуры, помогая выбивающимся из сил лошадям. Офицеры бегали вдоль колонны и весело отдавали приказания, поддерживали шутками молодых солдат, еще не нюхавших пороху. Русские не останавливалась во время дневного пути ни на час, и обозы едва поспевали за войсками. Колонна Сердобольского отряда то и дело уходила с дороги и, минуя леса и болота, пробивалась вперед через ущелья, где их не ждал неприятель, в это время окопавшийся возле тракта и уже готовый напасть. Повстанцы порой сутками ждали русских, и когда спохватывались и высылали разведку, та, вернувшись, докладывала, что отряд Долгорукова обошел их несколькими верстами левее еще три дня назад…

            Меняя направление движения, словно при встречном ветре идущий галсами корабль, отряд Долгорукова миновал все опасности (повстанцы так и не смогли нанести ни одного ощутимого удара по русским) и 17 сентября вошел в селение Маланьеми, находившееся всего в одном переходе от позиции Сандельса.

            Узнав о неожиданном приходе Сердобольского отряда в тыл Сандельсу, Тучков перекрестился – опасность вкусить гнева военного министра миновала. Он уже сожалел о тоне своих приказов генерал-адъютанту и думал о том, как уже при первой встрече с князем загладить перед ним свою вину. Но это потом. А пока следовало немедленно начать подготовку к переправе через озеро для нападения на позицию Сандельса с фронта.

            В тот же день, когда Тучков получил известие о приходе Сердобольского отряда в Маланьеми, шведы увидели возле русского берега множество лодок и плотов: войска Тучкова готовились форсировать озеро. Имея часть островов в своих руках, русские могли это сделать довольно быстро, и тогда шведам, подпираемым Сердобольским четырехтысячным отрядом Долгорукова, бежать было бы уже некуда. Сандельс смотрел на приготовления Тучкова и не понимал, почему русские, уже практически взявшие его в клещи, не атакуют. Однако у него появился шанс спасти своих солдат, и он стремительным маршем направился к Иденсальми. Каждое мгновение ожидая в спину удара от авангарда русских, бригадир молил Бога дать его войскам возможность уйти…

            Если бы князь Михаил предпринял в тот момент атаку в тыл шведам, с Сандельсом было бы покончено!

            Но Долгоруков ждал указаний от Тучкова…

            Гость понимал, что графиня сейчас мысленно пребывает в Горней стране – там, где, возможно, находилась душа ее отца. Как удивительно ему было видеть перед собой эту умную, образованную женщину, глубоко верящую в то, что людям его круга всегда казалось лишь… частью культуры.

            – Графиня, вы обещали рассказать мне о том генерале, – решился он наконец прервать затянувшееся молчание.

            – Несмотря на свою молодость, – возобновила рассказ графиня, не реагируя на последние слова гостя, – я после смерти отца не искала покровительства и помощи опытных людей. Моя жизнь – это мой крест, и потому никто не должен в нее вмешиваться. Словно почувствовав во мне перемену, женихи перестали навещать меня, и я без душевных смут и терзаний оставила мысль о замужестве. И словно освободилась от непосильной ноши!

            Но судьба распорядилась иначе.

            Когда я уже успокоилась и обрела душевное равновесие, посвящая свободное время чтению Евангелия, Святых отцов и упражнениям в молитве, появился он, – Анна Алексеевна грустно посмотрела на гостя, – тот человек, который вас интересует. Появился и против моей воли овладел моими мыслями. Нет, любовь не умерла! Она лишь дремала до времени, набирая силу.

            Но прежде, чем он первый раз посетил меня, ко мне наведалась его мать…

            Теперь, сударь, мне хотелось бы немного рассказать вам о том времени и о семействе, с которым меня свела судьба. В те годы – первые годы царствования императора Александра – их дом был настоящим московским барским домом. С деспотизмом хозяина, с аристократизмом и этикетом Запада и, вместе с тем, с русским добродушием, перед которым порой исчезали и чопорность, и этикет. Представьте себе: няни, мамки, турчанки – взятые в плен турецкие девушки, подаренные по возвращению из армии нашими военными знакомым дамам, крещеные ими и кое-как воспитанные, девушки-калмычки и какие-то карлицы… Все это сливалось во многих знатных домах с блеском западной роскоши и светскости. Например, у семейства, о котором я говорю, был собственный домашний театр, в котором любители и родственники с удовольствием играли комедии безбожника Вольтера, при этом оставаясь ревностными христианами. Помню, как одна из девушек того семейства выходила замуж. Их горничные и приживалки все время между помолвкою и свадьбой ежедневно пели обрядовые свадебные песни. Так пели, что даже попугай хозяйки выучился напеву и некоторым словам настолько твердо, что продолжал их петь даже тогда, когда невеста была уже давно замужем… В этой семье доминировала русская жизнь. Пусть смешная, порой, вычурная, но всегда отличавшаяся любовью к Отечеству и строгостью нравов. И вот ко мне приехала его мать. О, это была весьма достойная женщина, жившая так же строго и кротко, как первые христианские жены Рима, соединявшие в себе достоинство древних матрон с ангельской чистотой супруги и матери. Могла ли я не принять такую женщину, не прислушаться к ней?!

            По прямоте душевной она сразу сообщила мне о цели визита.

             «У вас нежное сердце, – сказала она мне, – я мать, я знаю, что в конце концов только это не тлеет в семейной жизни и способно дарить тепло. Мой сын пережил душевную драму. Вы честная, благородная девушка, и я хочу, чтобы вы отнеслись к нему со всем возможным участием. Уверяю вас, он будет достоин вашей любви».

            Я, как вы уже слышали, к тому времени отказалась от идеи замужества. Смущенная таким предложением, я мучительно искала форму, в которой могла бы отказать этой женщине, не уязвив ее достоинства. И, тем не менее, я была взволнованна, ибо прекрасно знала, о ком говорит эта женщина. Ее сын – знаменитый генерал и герой последних военных кампаний – был завидный жених. Многие из московских и не только московских невест мечтали заполучить его в супруги. Но я?! Я, которая отказалась даже от мысли о замужестве?! Нет-нет, я бы не выдержала новой горечи разочарования, если бы все опять свелось к моему наследству. Ведь рядом уже не было отца, и никто не мог поддержать меня в трудную минуту.

            Я собиралась ответить отказом, но… ангельский облик женщины, которая сидела против меня, убеждали меня в том, что я должна выслушать ее до конца. И вот, когда она еще говорила, убеждая меня, мне вдруг пришло в голову, что это есть воля Божья.

            Еще вчера с Псалтирью в руках я упивалась тихим счастьем общения с Господом, а уже сегодня все мое существо потянулось навстречу человеку, которого я всего несколько раз видела, да и то мельком. Оказалось, что я заранее, где-то в глубине души оставляла место для молодого генерала.

            Но сначала еще несколько слов о женщине, которая пришла ко мне в то утро. Ибо не приди она, ничего бы не было… Одна из первых красавиц своего времени, благородная душой, чрезвычайно добрая и мягкая нравом, она была воистину ангелом. Ее так и называли в Москве – «ангел во плоти». Как это обычно случается с благородными и кроткими красавицами, в замужестве она была несчастлива. Муж не ценил ее, пренебрегал ею и даже изменял ей на глазах у всего общества. Только дети были для нее отрадой. Все неудачи или радости детей были ее собственными. И вот с одним из ее сыновей, с тем самым генералом, о котором идет речь, случилась беда. Он безнадежно влюбился. Только не подумайте, – обратилась Анна Алексеевна к гостю, – что объектом его любви была я. – Она грустно улыбнулась, – Предметом его вожделений стала подруга его кузины – дочь немки, не то ключницы, не то кастелянши. Ее звали Елизавета Карловна. Она была очень бедна и при этом необыкновенно мила…

            Графиня горько усмехнулась и внимательно посмотрела на гостя.

            – Помните, я вам сказала, что страдала от того, что имела все, кроме красоты? Так вот, избранница молодого генерала не имела ничего, кроме красоты, но так же, как я, страдала и мучилась, поскольку не была вольна в выборе своей судьбы. И в этом смысле, мы были похожи с ней, как сестры.

            Жила и воспитывалась Елизавета Карловна у княжны Анны Андреевны Щербатовой. И вот пылкий, благородный юноша без памяти влюбился в немку. Он словно и не замечал ее низкого происхождения. Но к счастью, а, может, к несчастью, любовь не смотрит на титулы и не подсчитывает капиталы. Юноша всерьез увлекся Елизаветой Карловной. Ежедневные свидания привели к естественному сближению между ними. Понимая, что согласие на брак с дочерью кастелянши да к тому же немки ему никогда не видать от родителей, особенно от отца, который, пожалуй, лишил бы его наследства и выслал куда-нибудь подальше от Москвы, юноша решился увезти Елизавету Карловну и тайно с ней обвенчаться. Но Щербатовой за несколько дней до намеченного любовниками срока, стали известны их намерения.

            Она вызвала мать Елизаветы Карловны и сообщила ей, что такая развязка может стать роковой не только для обоих любовников, но и для нее самой. Немка бросилась к своей дочери, моля ее оставить молодого человека, но никакие увещевания уже не действовали. И тогда мать Елизаветы Карловны решилась на принудительные меры по отношению к дочери. Она насильно выдала ее замуж за Кисленского, молодого офицера, обладавшего приличным состоянием. Елизавета Карловна не питала особой симпатии к Кисленскому, весьма расположенному к молоденькой немке, но пойти против матери не могла.

            Молодых любовников разлучили. Бедная Лиза обвенчалась с Кисленским. Ее возлюбленный не находил себе места. Горе и негодование его, уже все подготовившего к побегу с любимой девушкой, стократно увеличивали его чувство к похищенной у него Лизе. И разлука их оказалась недолгой, поскольку любовь земная сильней чувства долга и общепринятых правил. Наши любовники сошлись опять, и жизнь их стала сплошным грехом. Страдал Кисленский, лили слезы мать-немка и несчастная мать юноши. Все вокруг боялись, что дело вот-вот дойдет до отца юноши, и тогда разразится буря. И при этом, всем было понятно, что никто уже не сможет развязать этот Гордиев узел. Любовники были уже готовы ради своей любви пойти на смерть.

            Но то, что невозможно человеку, возможно Богу.

            Елизавета Карловна умерла. Скоропостижно. Сгорела, как свеча. Господь положил конец этой страстной любви. Жестоко? Но кто может теперь сказать, во что бы в конце концов выродилась эта связь двух пылких натур?! И потом, только Богу известно, что было в основе этого жгучего романа: только ли безграничная любовь или, может быть, всего лишь томление плоти, созревшей для любви?! Как бы там ни было, но Бог отнял у нашего юноши Лизу, а у Лизы отнял жизнь.

            Шли годы, и мать, боясь потревожить в душе сына – тогда уже известного военачальника – незаживающую рану, уговаривала его жениться, полагая, что женитьба, наконец, исцелит его от этой несчастной любви к немке. Однако наш генерал был непреклонен. Любая женитьба после смерти Елизаветы Карловны была ему просто противна. Но однажды он все же уступил матери. Не знаю, какие слова она говорила своему сыну, но только на следующий день после ее визита, он пожаловал ко мне…

             «Генерал от инфантерии граф Буксгевден, главнокомандующий русской армией в Финляндии, не мог знать об этих событиях, поскольку находился довольно далеко от места воссоединения войск Тучкова и Долгорукова, и отчет об этом давно ожидаемом событии еще только находился в пути.

            В наступательных действиях русской армии чувствовалась копившаяся всю весну и лето усталость. Граф видел это. Кроме того, приближалась осень – весьма неблагоприятное время для боевых действий. Наступательная война могла стоить России большой крови.

            Поэтому, желая не только не потерять достигнутого, но и улучшить положение русской армии – получить хоть какие-то военные выгоды, главнокомандующий решил вступить в переговоры. Маршал Клингспорр, командующий шведской армией, не менее русской уставшей к осени от бесконечных отходных маневров и еще более от военных поражений, тут же изъявил готовность к встрече.

            Именно 17 сентября 1808 года, когда русские генералы Тучков и Долгоруков соединили свои войска на берегу озера Калавеси и, наконец, получили стратегический простор для решительного наступления на шведов, маршал Клингспорр встретился в Лохто с начальником генерального штаба русских инженер-генералом Сухтеленом и командующим корпусом генерал-лейтенантом Николаем Каменским. Стороны заключили перемирие, по условиям которого русские получили право беспрепятственно переправиться через довольно широкую реку Гамлекарлеби и занять несколько миль территории, лежащей к северу от береговой дороги. Однако едва было объявлено перемирие, шведы, в нарушение его условий, предписывавших войскам не возводить укреплений и не передислоцироваться по своему усмотрению, тут же начали строить оборону и скрытно перегруппировывать силы.

            В русском штабе знали об этом и, в свою очередь, не препятствовали движению собственных войск, постепенно концентрировавшихся у демаркационной линии. По существу, исход военной кампании был уже решен в пользу русских, преимущество которых в военной мощи ни у кого не вызывало сомнений. Победа русской армии в этой войне была лишь вопросом времени и нескольких тысяч жизней. Понимал это и маршал Клингспорр. Сторонам представлялась возможность завершить войну еще до окончания перемирия принятием условий русского Императора, весьма мягких и не оскорбляющих чести шведского монарха. Однако Густав не желал признавать очевидного, обрекая тысячи шведов и русских на смерть…»

           Продолжение следует