“The future belongs to those who believe in the beauty of their dreams.” ― Eleanor Roosevelt

            Его история совсем неинтересна. Особенно когда я слышу её в шестой или десятый раз. Правда, он добавляет всё больше подробностей при очередном пересказе. В медленном процессе выздоровления память «подсовывает» ему небольшие свёртки информации, вынутые из подсознания — как заначки скрученных купюр, когда-то спрятанные его папой под матрасом. Я выслушиваю историю Глена на протяжении года; это становится частью моей работы.

            Сегодня я узнала про папу: он был вскормлен гитлерюгендом и когда ряды взрослых бойцов истощились, уже готовился к отправке на передовую. Новая униформа колола его ещё детское тело неразглаженными складками; шинель, похоже снятая с другого, более высокого ростом солдата-неудачника, мешала его шагу и тяжело давила на узкие плечи.

            В треснутом от бомбардировок оконном стекле отражался нелепейший силуэт незнакомца. Маленький папа пытался взглянуть солдату в глаза, но их было не видно: лицо отражалось расплывчатым серым пятном и перечёркивалось, как бинтом, клейкой лентой, удерживающей осколки стекла.

            Маленький папа снял с себя шинель и повесил на вешалку в шкаф. Аккуратно сложенная униформа уместилась на сиденье венского стула. Переодевшись в привычную цивильную одежду и захватив рюкзак с носками, свитером и тремя варёными картошками, подсунутыми ему бабушкой, он направился к юго-западной границе фронта, где союзная армия, ведомая молодым и удачливым Дуайтом Эйзенхауэром, уже пересекала мост Людендорфа в Ремагене, и подраненное сооружение ещё несколько дней держало два берега ненадёжной скрепкой, перед тем как свалиться разбитым хребтом в мутный весенний Рейн.

            _____

            Три месяца назад на собственной ферме в штате Айдахо старый папа был найден на картофельном поле. Он выискивал в подтаявших грядках замерзшие клубни, оставшиеся с осеннего урожая, и прятал их в карманы пиджака.

            Папину ферму по названию «Счастливые луга» уже много лет брали в аренду две мексиканские семьи - Васкесы и Сото. Васкесы и Сото состояли в сложных родственных связях: они приходились друг другу кузенами, сёстрами, шуринами, сватами, тётями и дядями. Уже несколько месяцев мексиканцы вели с папой переговоры о продаже земли. Глен и Патти (родная сестра Глена) были не против, но отец хотел оставаться в статусе землевладельца - лендлорда и ранчеро. Он любил выезжать на синем Форде по полям и осматривать свои владения. Приодетый в белую рубашку с цветной бабочкой, стянутой на вороте, и в стильной бежевой федоре, он выглядел очень импозантно. Работники узнавали его издалека: приветственно снимали шляпы (если таковые имелись) или просто махали руками в перчатках, перепачканных землёй.

            Как-то раз, промозглым утром на исходе зимы, один из Васкесов по имени Сантьяго, выгуливая козочек, обнаружил в поле бродягу. Тот совершал странные движения и бормотал что-то на непонятном языке. Заметив наблюдающего за ним Сантьяго, оборванец упал в неглубокую траншею между грядками и пополз к кустам. Больше его не видели; поле оставалось пустынным до вечера, пока не пришла пора загнать коз в загон.

            Сантьяго решил на этот инцидент не обращать внимания, надеясь, что сумасшедший уберётся восвояси и больше не появится. В нескольких милях от фермы на ничейной территории разбили лагерь бездомные. Иногда кое-кто из них справлялся насчет работы и помощи по хозяйству за небольшую оплату или за еду. Неудивительно было видеть одиноких мужчин, бродящих по краю поля в поисках остатков урожая. Наверное, это был один из них.

            Когда оборванца заметили уже на следующий день и совсем близко от хозяйского дома, Сантьяго вернулся к своим в трейлер и рассказал об увиденном. Мужчины взяли ружья и пошли проверить незнакомца. В полицию звонить не стали, поскольку половина кузенов были без документов, но решили сообщить дочери хозяина Патти о странной ситуации на хуторе. Телефон владельца фермы почему-то не отвечал.

            Группа мужчин направилась к хозяйскому дому, окружённому тёмными соснами, чтобы предупредить о незваном госте, слоняющемся без всякой цели по частной территории «Счастливых лугов». На стук и окрики никто не отзывался. Дверь была заперта. Мужчины обошли вокруг обширного строения и, не увидев ничего подозрительного, собрались вернуться в свои дома. Неожиданно в огороде из-за кустов снова появился бродяга. В руке его была зажата картофелина; он тщетно пытался вкусить беззубым ртом этот плод земли. У несчастного горемыки ничего не получалось, и он плакал от бессилия.

            Васкесы и Сото окружили бродягу и попытались мягко захватить его в плен. Увидев вооружённых мужчин, он, вскинув руки вверх, закричал: Nicht schießen! Ich ergebe mich! (Не стрелять! Сдаюсь!) После чего он быстро ретировался в раскрытые двери подсобного помещения, которое уже много лет использовалось для хранения сломанной техники и всякого ненужного добра. Мужчины боялись применять силу, уж больно жалок был старик и остановились у сарая в недоумении: что делать дальше?

            В этот момент подошли женщины; одна из них — жена Сантьяго Тотис — принесла с собой батон и бутылку молока. Она подошла к дверям сарая, держа на вытянутой руке батон и потряхивала бутылкой так, что молоко пузырилось и булькало. Через некоторое время оборванец появился в дверном проёме и последовал за женщиной. Он вырвал из рук Тотис бутылку и сунул горлышко себе в рот, не заметив, что оно было заткнуто пробкой; молоко не лилось. Тотис попыталась ему помочь и вытащить пробку из бутылки, но бродяга сердито зарычал в ответ, прижал бутылку к груди и оттолкнул Тотис. Немного погодя он согласился обменять добычу на кусок булки; пока старик тщательно пережёвывал желтоватую мякоть, Тотис сумела освободить бутылку от затычки и вернула её бродяге.

            И тот, сунув голубоватое горлышко в свой мягкий рот, похожий на распотрошённого кальмара, начал пить — захлёбываясь и пуская носом пузыри.

            Только когда старика привели в трейлер и немного отмыли, обнаружилось, что это и был хозяин фермы мистер Эмиль Беккер собственной, истощённой до неузнаваемости, персоной. 

            После смерти матери ни Патти, ни Глен практически не разговаривали с отцом уже несколько лет. Отец, по словам Глена, плохо обращался с мамой и был груб с детьми. Фермерское дело Глена не привлекало, и в семнадцать лет он сбежал из дома в армию. А Патти выскочила замуж за одноклассника, едва им обоим исполнилось по восемнадцать. Слава Богу, парень оказался хороший, и Патти была счастлива, оказавшись в роли мамы и жены. Перед тем как окунуться в семейную жизнь, она успела закончить курсы агентов Риал Истэйт и успешно занималась перепродажей чужой недвижимой собственности. Её муж Том открыл бизнес по ремонту домов, которые продавала Патти, и жили они хорошо.

            Глен, прослужив два года, был благополучно отчислен со службы за нарушение какой-то там дисциплины и армейского распорядка. А получил он O. T. H. D. ни больше, ни меньше, что значит не слишком почётное увольнение или «other than honorable discharge». То есть никакого Джи-ай Била на бесплатную учёбу или жирной медицинской страховки Глену не светило.

            Забыл парень вернуться из воскресного увольнения. Вышел в городок на вечерок, провести приятно время. Познакомился с местными, а местные утащили его в соседнюю деревню. Там их приятель Джэк за оранжереей с клубникой держал под стеклом роскошные кустики марихуаны.

            Всего-то грехов Глен совершил на пару пустяков: одна закрутка из душистого гербария, да прогулка по лесу до маленького деревенского кладбища, на которое он набрёл совершенно случайно. После намотанных миль ноги в брюках, перепачканных черникой, гудели, как провода высоковольтных линий, тянущихся над его головой. 

            Эти башни, напоминали абстрактные инсталляции продвинутого дизайнера. Они и привели его по цепочке к уютному кладбищу, огороженному кустами отцветающих рододендронов. Там Глен и свалился за холмиком, украшенным деревянной мадонной, сработанной сильной рукой местного умельца при помощи бензопилы и без всякого предварительного наброска. 

            Талантливый самородок был известен в районе портретами медведей: как сольными изображениями зверя, так и в окружении семьи из двух-трёх медвежат. Двухметровые Сасквочи, также его руки, украшали подъезды любого уважающего себя заведения в местном заповеднике, будь то ресторан, охотничий клуб или лыжный лагерь. Мадонна, предназначавшаяся для охраны кладбища, была в своём роде уникальным и единственным очеловеченным произведением мастера. Хотя её доброе лицо и напоминало хорошо выбритое, как перед свиданием, лицо снежного человека, а в захвате рук, придерживающих вуаль, проглядывалось нечто медвежье, она была прекрасна своей рубленой красотой и гарантировала спокойный сон уставшему солдату, прикорнувшему у её дубового подола.

            Местный шериф откликнулся на жалобу вдовы Юлалии, которая внезапно вечером решила посетить могилу мужа, ветерана обеих мировых войн (Корейской и Вьетнамской) и подсадить у памятника свежих цветочков. Придя на кладбище, Юлалия была напугана храпом, который издавала мадонна, и позвонила в полицию. После чего зевающего Глена, облепленного, как кусок свадебного торта розовыми лепестками осыпающегося рододендрона, препроводили в участок.

            Короче, два года службы ушли коту под хвост или куда-то там ещё. И Глен оказался один, практически на улице, без всякой поддержки в том ещё возрасте, когда даже пива в «Севен Илэвэн» не отпускают. О возвращении на ферму и речи быть не могло.

            Глен с детства был очень музыкален и благодаря урокам матери, неплохо играл на пианино. Устроившись парт-тайм, то есть на полставки в местный Макдоналдс жонглировать бургерами, он пытался продолжить музыкальную карьеру в местном учебном заведении, уже по классу гитары. Однако быстро соскучившись, через полгода учёбу бросил и уехал работать на лесозаготовки в зелёный штат Вашингтон, не забыв прихватить с собой гитару и симпатичную девчонку, с которой там же, в колледже, и познакомился.

            Девчонка классно играла на ударных, не хуже Рут Андервуд. И молодые таланты лелеяли мечту об открытии какой-нибудь очередной гаражной банды типа "Нирваны". Дело оставалось за малым: найти ещё пару-тройку достойных музыкантов.

            На лесоповале Глен освоил управление небольшим трактором, а также всякой другой машинерией. В свободное от заготовки леса время он совершенствовал игру на гитаре, писал музыку. Когда потихоньку подтянулись ритм-гитарист, басист, клавишник — банда наконец состоялась.

            Название ребята придумали какое-то странное, типа "Кровоподтек". Потом меняли его несколько раз в зависимости от программы и состава музыкантов. За «Кровоподтёком» последовали: «Плач крокодила», «Горящая саранча», «Кувырк через голову». Это всё, что я могу припомнить, опять же со слов Глена. Кажется, что в результате долгих поисков остановились на более традиционном "Полете свинцового шмеля". У них появился даже свой агент, и группу стали приглашать на местные фестивали и в клубы.

            Когда гастрольный сезон заканчивался и не было других предложений, ребята возвращались на лесозаготовки или искали другую работу, чтобы продержаться до следующего сезона. Однажды – хвастался Глен, их команду посадили на частный самолёт и отвезли играть на свадьбе какого-то местного олигарха на юге Техаса. Глен подозревает, что это был довольно известный наркоторговец, потому что белого порошка на party было, как снега на Маунт Рэйнир. Похоже, что все они и подсели тогда на местном гостеприимстве.

            ____

            Я посещаю Глена еженедельно. В мои обязанности входит небольшой медосмотр и заполнение таблетками на неделю вперёд электронного диспенсера. Глен принимает целую кучу психотропных препаратов и очень боится овердозы. С ним это уже случалось не раз. Он предпочитает, когда автомат выдаёт ему нужную порцию успокоительного, обезболивающего или снотворного счастья. Себе он не доверяет. И есть причины: совсем недавно он признался, что когда-то съел опиоиды, прописанные его больной раком жене. Жены уже шесть лет как нет, а Глен до сих пор терзается осознанием своего скверного поступка.

            –  Ну, она же умерла не от того, что не хватило таблеток?

            –  Нет, не поэтому. У неё и особых болей-то уже не было. Она умерла, потому что рак съел все её органы. 

            В связи с пандемией психотерапевт, который посещал Глена, приостановил домашние визиты и ушёл на удалёнку. Общается с Гленом только через Zoom или просто звонит по телефону. А Глену это не нравится, потому что ему нужно прямое человеческое участие. Кроме того, он скучает, живя в одиночестве. Визиты медсестёр и помощников по уходу для него единственное развлечение. Поэтому мне приходится расширять круг своих обязанностей и временно превращаться в нечто похожее на доктора Фрейда. У меня нет квалификации по психотерапии, и я не имею права это делать, но я понимаю, что Глену необходимо выговориться, и он пользуется моментом. 

            Ну вот, начали. Глен по привычке откидывается в кресле и начинает своё бесконечное повествование. Я устраиваюсь на стуле напротив и пытаюсь вспомнить инструкции из учебника по психологии: сидеть надо свободно, но не развязно, руки не скрещивать… Хм, а ноги можно скрещивать? Мне так удобнее держать планшетку для записи Гленовых излияний. Потом отправлю отчёт со своими наблюдениями психотерапевту.

            – Ты не представляешь, — вновь горячится Глен, вспоминая отца. – Он думал, что сбежал от гитлерюгенда, а оказывается, что гитлерюгенд всё это время сидел у него в рюкзаке.

            Потёртый рюкзак висит на вешалке в прихожей вместе с куртками и плащом. Уж не этот ли папин рюкзак?

            Да, именно этот. С ним Глен и ушёл в свою очередь из родительского дома.

            Мы продолжаем разговор.

            – Ты меня спрашиваешь о моральном аспекте этой проблемы: должен ли ты навещать отца, который испоганил твоё детство? Я не могу и не имею права за тебя отвечать на этот вопрос. Но, как медсестра, наблюдающая тебя в течение нескольких месяцев, я могу сказать, что я бы не отпустила тебя одного в магазин за молоком, не то что в Айдахо. И кто будет восемь часов вести машину? У тебя есть друзья или родственники, которые с тобой поедут? 

            Родственников и друзей, которые могли бы выручить Глена в этой ситуации, не оказалось. Глен вздыхает с облегчением: кажется, я выдала ему индульгенцию. 

            Старшая сестра Глена Патти навещает отца в доме престарелых регулярно и каждое воскресенье звонит брату с подробным отчётом о его здоровье и поведении. Она считает, что Глен должен приехать и провести с папой какое-то время. Патти настаивает, что это обязательно надо сделать, покуда отец ещё в сознании и хорошо себя чувствует. В её воскресных отчётах Глен слышит укор в свою сторону, и его это тяготит.

            Между тем неумолимый Альцгеймер спрятал старого папу под своим толстым одеялом. Забавно, что молодой Эмиль Беккер тоже когда-то учился и работал во Франкфурте. Теперь, в далёком Айдахо они воссоединились с Алоисом, как старые однокашники. В госпитале мистеру Беккеру на какой-то момент стало лучше, и он узнал Патти. По крайней мере, ей так показалось. Он спросил, как её зовут и тут же вспомнил: «Ах да, это ты, Патти.» Он держал её руку в своей, приговаривая: «Девочка моя, как же так, как же так…»  Потом, когда Патти наклонилась, чтобы утереть ему слёзы, он пригнул её за шею к своему лицу и попытался поцеловать взасос. Когда отец более-менее пришёл в себя, Патти перевезла его в дом престарелых. 

            Физически папа расцвёл и даже наел себе небольшой животик. Состояние папы не менялось, оставалось стабильно обескураживающим: он по-прежнему ничего не помнил и никого не узнавал. И был счастлив. Он умело подстраивался под окружающих, ни с кем не спорил, как раньше, был задумчив и терпелив; общение с ним стало очень приятным.  Отец по-прежнему страстно любил ходить пешком, и по началу его жизни в «Цветущих акрах» (так называлось его новое место проживания) было опасение, что он куда-нибудь ненароком убежит. Но этого не случилось. Старый папа полюбил свой новый дом и во время прогулок старался держаться вблизи знакомой ограды. 

            Папа перестал узнавать друзей, соседей и членов семьи. Он забыл, что он был плохим мужем и плохим отцом. Лица людей мелькали перед ним как картинки глянцевого журнала: каждый день новый. Вместе с Патти он благосклонно пересматривал по воскресеньям альбом с семейными фотографиями, делая вид, что узнаёт женщин и детей на пожелтевших снимках. 

            Когда Патти водила пальцем по гладкой картинке и спрашивала: «А ты помнишь, кто это?», он кивал головой в знак согласия. Ему хотелось угодить этой не слишком молодой женщине, которая почему-то называла его папой; за положительный ответ Патти тут же дарила ему печенинку или конфетку. Он не понимал причин такого обращения, но научился хитрить и подыгрывать ей.

            – Ну скажи, скажи мне, как зовут эту девушку?

            И Патти показывала ему фотографию действительно красивой девушки с распущенными вьющимися волосами до плеч.

            – Ну, ты же знаешь? – упорствовала так называемая восприемница рода Беккеров. – Смотри, она же похожа на меня.

            И толстушка кокетливо распускала по плечам волнистые седеющие волосы.

            – А ты знаешь? – спрашивал он её. 

            – Я-то знаю. 

            – Ну вот и скажи, если знаешь. 

            Патти называла ему ничего не говорящее имя, и он повторял за ней: Сю-зан-на. 

            – Это твоя жена, – объясняла ему въедливая родственница.

            – Так я женат, – задумывался папа, доедая шоколад.

            _____

            – Ну, так что происходит в Айдахо? – спрашиваю я тихим проникновенным голосом и немного подаюсь телом вперёд, выражая участие.

            –  Да там всё нормально и без меня. Ферму продали и на эти деньги устроили папу в более-менее приличный дом. Никакого наследства я не получил.

            – А если бы получил, то поехал бы с ним повидаться? – срываюсь я на совсем не терапевтический вопрос.

            Глен смеётся: нет, ну куда мне? Ты же сама видишь, что я еле хожу. Спасибо, что живой. Не было никогда больших денег – и не надо. Как-то без них обходились. Хотя, когда мы с бандой музыкантов колесили по стране, в хорошие дни у меня в кармане заваливалось по пятьсот баксов чаевых. А сейчас моя задача, как ты говоришь, научиться ходить до магазина и обратно не падая. 

            – Это хорошо, это похоже уже на жизненный план, – решаю я подбодрить Глена. – А что с музыкой, играешь? 

            – Я уже не тот, пальцы не слушаются, невропатия, теряю чувствительность, струны не ощущаю.

            Я замечаю, что в углу на подставке, выстреливая в потолок чёрным лакированным деком, стоит новая, красная с серыми прожилками Yamaha. 

            – А это что?

            – Да вот, не выдержал… Уж больно хороший инструмент. На днях купил в ломбарде, в рассрочку. 

            – В ломбарде в рассрочку? – сомневаюсь я.

            – Мне друг помог, – поправляется Глен. – Он заплатил всю сумму, а я ему отдаю с пособия помесячно… Как увидел эту красавицу, так не смог удержаться от искушения. Я проверил на интернете: гитара такого класса несколько тысяч стоит. Мне крупно повезло. Сыграть тебе что-нибудь?

            Вот чёрт, я на это не рассчитывала. Я уже думала, как бы мне свернуть визит и распрощаться. Диспенсер заполнен, глюкометр проверен, образовательная работа по диете и правильному питанию проведена. В доктора Фрейда поиграли. Можно идти домой. Но отказать нельзя, обидится. Не в моих правилах обижать актёра и музыканта.

            Глен с трудом встаёт из глубокого кресла и уступает мне место. Сам идёт в дальний угол комнаты к гитаре и усилителям. По мере приближения к инструменту его походка становится уверенной, смелой, осанка выпрямляется. Вот он уже рядом и подхватывает гитару за талию ловко, как танцовщик партнёршу, недолго настраивает, подкручивая колки, а потом забирает её шею в барре и твёрдо касается струн. 

            Что случилось с его неуклюжими руками? Откуда взялись эти аккуратные длинные ладони с гибкими чуткими пальцами? Он встряхивает головой, и мокрые пряди волос, освободившись от резинки, как два чёрных крыла большой птицы, хлопают по его плечам. Я заметила, что последнее время он регулярно принимает душ перед моим приходом и взял привычку щедро поливаться духами.

            Окна широко распахнуты, и ветер из парка выдувает из комнаты запах дурацкого одеколона. Пахнет лесом, соснами, кошеной травой. У окна останавливаются случайные прохожие и соседи Глена, чтобы послушать музыку. 

            — Прибавь звук! — хрипит одноногий негр Айван, устраиваясь поудобнее в кресле-каталке.

            Да, не жалей децибелов! — подхватывает бывшая проститутка Карлуша, шамкая беззубым ртом.

            За окном скапливается приличная аудитория слушателей. Раздаются подбадривающие аплодисменты. 

            Я закрываю глаза и куда-то отплываю в кресле, как на байдарке. Мне кажется, я слышу звуки прибоя и мягкое постукивание гальки, переворачиваемой волной… А вот и ущелье, грот, мою лодку заносит туда сильным течением, мокрый гранит, покрытый водорослями, как небритая щека Посейдона… сейчас меня ударит о прибрежные скалы! Вёсла шлёпают по воде, как по натянутому барабану, бесполезно! Нет сил сопротивляться, меня затягивает в водоворот и переворачивает вместе с байдаркой, но я успеваю набрать воздух в лёгкие перед тем, как нырнуть. Ничего страшного, байдарка, как ванька-встанька, опять на гребне волны! А её уже нагоняет другая и поддаёт первой увесистый шлепок, как строгая мамаша, и этого достаточно, чтобы вынести меня через ворота каменной арки в лагуну. Лодка медленно тормозит дном о песок…

            Ну вот и всё. Так бы сидела и сидела, и слушала музыку. Мне неохота возвращаться в вечер с неорганизованной звуковой гармонией. 

            – Что это было?

            – Да вот, недавно написал… Так, чего-то нашло, ностальгия какая-то.

            – Это имеет название? 

            – Ну да, «Опус для электрогитары номер 101».

            – Почему сто один?

            – Потому что это номер моей квартиры.

            – Ах да.

            – Можно назвать это произведение «Астория».

            – Почему «Астория»?

             – Я там жил — давно, с женой и дочкой. Мы там банду собрали из таких же музыкантов; классное было время! Астория ведь недалеко от Абердина, откуда родом Курт Кобейн. И студию звукозаписи мы там же, в подвале дома организовали.

             – Я бы тоже хотела дом на океане и студию, — вздыхаю я, собирая стетоскоп в коробку.

            Глен провожает меня до дверей.

             – Послушай-ка, а если б я получил в наследство миллион, ты уехала бы со мной жить в Асторию?

            Вот это поворот! Ещё одна неожиданность... Пытаюсь выудить хоть какую-то шутку из террариума своей головы. Слова лениво шевелятся, как червяки в банке; ничего не получается — лучше промолчать.

            – Мильон? 

            – Ну два-три мильона? Мы бы поехали вместе в Асторию, и поселились там на берегу моря… Ты бы писала картины, ведь ты художник? А я бы продолжал заниматься музыкой. 

            – Но ведь ты не получил наследство?

            – Нет, к сожалению. Но у отца остались ещё три дома в Бойзе. Мы их будем продавать. Деньги поделим с Патти. Там, конечно, не мильёны, но достаточно, чтобы купить дом на берегу моря и заниматься исключительно творчеством.

            В голове моей опять усилился шум прибоя, и мысли запузырились пеной на гальке. Что это предложение руки, сердца и места жительства? Похоже, что так. Вот мой жених. Он ждёт ответа. Что мне ему сказать? Бросить работу, которую я люблю, но которая отнимает у меня десять часов ежесуточно? Ну да, так и есть, если посчитать время на драйвинг и отчётную писанину. Я люблю свою работу, но если бы у меня был выбор, я бы эти десять часов сидела дома, смотрела в окно и чертила бы в своём блокноте замысловатые замки.

            Стены моей воображаемой галереи завешаны сотнями незаконченных картин и иллюстраций. А ещё я сочиняю стихи. Я пишу их на своём родном языке. Об этом никто не знает, даже мои близкие друзья. И Глен никогда не поймёт мои фантазии. И печатать их или переводить уж тем более желающих нет. 

            А какие здесь красивые восходы на побережье! Как было бы классно встречать их не в пробках за рулём, а на берегу океана, где сосны навсегда склонились в декадентском танце Марты Грэм. Ну да, просыпаться рано и перед завтраком бежать – нестись через песчаные мили, уклоняясь от ледяных волн. Затем медленно возвращаться к дому: там на пороге уже поджидает Глен с кружкой свежесваренного кофе. Такое маленькое диккенсовское счастье! Разве не об этом я фантазировала много лет назад, приземлившись в аэропорту далёкого континента с двумя чемоданами тщательно подобранного и никому ненужного скарба?

            Зачем-то я провела пальцем по натянутым струнам красивой гитары. Они молчали.

             – Знаешь, о чём я мечтаю? Прийти на твой сольный концерт. А ты бы выписал мне контрамарку в самый первый ряд. Там, где огорожены места ленточкой, для специально приглашённых и стоят мягкие кресла. И я бы, как главная поклонница, хлопала и подпевала тебе. И чтобы весь огромный зал тоже, как заводной, пел, хлопал и подпрыгивал в такт. А ты бы играл целых два отделения без перерыва.  Это лучше любого наследства!  –  Кажется, я выкрутилась.

            Глен наклоняется к моему лицу и поправляет сползшую у меня с уха ленточку маски. Его рука сухая и горячая, а подушечки пальцев плотные. Очень трудно проколоть эту кожу, чтобы выдавить маленькую каплю крови.  Я удерживаю его руку и рассматриваю складки на его ладони с интересом хироманта. Да нет, я в этом ничего не понимаю. Кожа на его ладони, точно также, как и моя сморщивается в неряшливо начирканную букву М или в W, смотря с какой стороны посмотреть. Зато поперечный шрам на запястье уже почти не виден и превратился в тонкую белую нитку.

            – Больше никогда? Обещаешь?

            – Обещаю. Это был глупый порыв. Я последнее время очень хорошо себя чувствую. И это благодаря тебе. Увидимся через неделю?

            – Да, через неделю, как обычно, в пятницу. Мы тебя не оставим без присмотра. 

            Я выхожу из тёмного лобби на улицу. В глазах прыгают разноцветные крапинки, прежде чем сетчатка привыкает к яркому свету. У окна Глена всё ещё тусуется группа поклонников и требует продолжения концерта; кажется, он соглашается — слышу звуки настраиваемой гитары.

            Мой напарник, медбрат Ричард, с сомнением отнёсся к моей просьбе. Я предложила Ричарду swap, то есть поменяться пациентами. Мне показалось, что так будет лучше. Ричард не понял, зачем мне это нужно, потому как мы с Гленом живём в одном микрорайоне и добираться до него легко. В конце концов, когда я пообещала забрать у Ричарда сложную пациентку Нанет с вакуумом, которая обычно занимала кучу времени, он согласился. 

            Больше я Глена никогда не видела. И мы мечтаем по отдельности о домике на берегу моря в Астории, где он пишет музыку, а я работаю над своими картинами.

            ____

            Раз в год я обязательно езжу в Калифорнию. Там, на тёплом берегу Тихого, в Сан-Диего живут мои друзья. Когда-то мы все бегали по мостовым другого прибрежного города на берегу Финского залива и даже были соседями по кварталу, а познакомились уже здесь, в эмиграции. 

            Мне нравится, не торопясь, ехать на юг по сто первому хайвею и останавливаться на ночлег в прибрежных городках. В Дюна-Сити обязательно надо взять на прокат buggy и поездить по песчаным горкам. А в Ньюпорт-Бич есть классный тайский ресторан. Кажется, там тоже живут знакомые.

            Первая короткая остановка в Астории. Надо заправить машину и можно слегка перекусить. Недалеко от заправки нашлось местечко с хорошим диапазоном обозрения, где я и припарковалась, решив допить свой стаканчик кофе с бутербродом, купленным у симпатичной пожилой парочки из местного благотворительного комитета, собирающей деньги на поддержку местного фудбанка.

            Прямо у скамейки, где я пристроилась на ланч, между колючих кустов ежевики обнаружилась тропинка, ведущая в нижнюю часть городка. Один из домиков совсем на границе с пляжем, отличался от остальных буйным неухоженным садом и блестящей новенькой крышей.

            Перед домом — традиционная мачта с развевающимися стягами и вымпелами. Один из флажков, как положено, крутится знакомым пацифистским колёсиком, другой полощется на ветру белым музыкальным ключом на голубом фоне. В начале тропинки на фанерной раскладушке, которая называется по-местному «сэндвичем» и раскладывается как книжка, объявление синей краской: «уроки игры на гитаре и пианино» и номер телефона, показавшийся мне знакомым.

            А что, если это Глен? Может быть, ему удалось осуществить свою мечту — вернуться к берегу моря сочинять музыку под шум прибоя? Спуститься по тропинке, постучать в дверь и спросить якобы об уроках. Если не он... Ну что ж, ничего страшного. Поинтересуюсь и уйду. А если это Глен? Что ему скажу?

             –  Как ты, Глен? Хорошо ли живешь, спокойно ли тебе, радостно? Написал ли ты «опус сто второй для электрогитары и тридцати, факинг, валторн и пятидесяти барабанов»? Вот и я, твоя любимая groupie.