Глава 30. Тыры-пыры, рэкет, дыры

            А вот и Патриаршие, мглистые от снега, и знакомая арочка, эхом возвращающая шаги. А вот и дверь в волшебное стасово хозяйство. Только вместо прежней обшарпанной теперь красуется новенькая стальная, ещё пахнущая краской. На пороге его встречает Оксанка в наброшенной на плечи кроличьей шубке.

            - Проходи.

            В кабинете Стаса сильно натоплено. Стас, как обычно, полулежит в кресле, забросив ноги на резного слона. На нём сегодня чёрное шёлковое кимоно с золотым шитьём. А на ногах, вместо излюбленных ковбойских сапог – замшевые турецкие тапочки с длинными мысками.

            - О, Лё-ош! Привет горячий... А чего фингал под глазом? 

            - Упал.

            - Понял. Кофе будешь?    

            - Нет. Такси ждёт.

            - Понял...

            Он достаёт из кимоно две пятидесятирублёвки и протягивает Крылову. 

            - А вообще, Лёш - давай сотрудничать плотнее! Твой Дудоладов пользуется успехом. Читатели звонят, жаждут продолжения... Ты как? 

            - Я подумаю.

            - А чего тут думать? Бери и пиши. Я уже место забронировал в майском номере… Да, кстати. Есть заказ суперсрочный. Как раз для тебя!  

            - Заказ?

            - Ну да. Одна знакомая кооператорша решила собственный журнальчик издавать. Цветной, для домохозяек. И ей для первого номера требуется рассказ. Что нибудь… э-э-э… поэлегичней. Любовь, там, чувства, тыры-пыры… Платит двести. Если берёшься - стольничек прямо сейчас.  

            - Я подумаю, Стас.  

            - Надумаешь - звони. Крайний срок - завтра...

            - Хорошо...

            Выйдя из-под арки, он останавливается.

            «...Теперь вопрос: где купить цветы? Вопрос, кстати, непростой. Можно, конечно, прямо здесь, на Патриарших. Вон у того азербайджанца усатого. У него и розы, и гвоздики с хризантемами. Вполне бодрые, кстати, поскольку он их грелкой согревает и в одеяло кутает. Только вот цены у мужика – ломовые. Гвоздики, кажется, по рублю, а розы – вообще по три… Можно, конечно, рискнуть и доехать до кладбища. И там, в официальном павильончике перед главным входом, попробовать взять цветы по госцене. Но не факт, кстати, что павильончик будет открыт. А если даже будет открыт - не факт, что цветы там будут. А цветы мне нужны именно сегодня! Поскольку завтра они мне уже на фиг не…»

            Крылов покупает у азербайджанца двадцать пять роз – тёмно-бордовых, почти чёрных. Тот аккуратно обёртывает их в хрустящую целлофановую плёнку и перехватывает снизу золотым шнурком. А края плёнки дважды скрепляет степлером: щёлк! -щёлк!  

            - Удачи, дарагой...

            - И вам.

            Крылов садится в такси. В салоне жарко и пахнет колбасой. Таксист неспешно дожёвывает бутерброд, обёрнутый в фольгу.

            - Едем?

            - Едем...

            Патриаршие, Вспольный, улица Качалова. Череда особнячков с зашторенными окнами, чугунные ворота с завитушками. Мимо, мимо, мимо. А теперь направо, к Садовому. И постоять, дожидаясь, пока гаишник не включит «зелёный». Минут пять или семь. И смотреть, смотреть не отрываясь. На туманный контур высотки на площади Восстания, рассекающий небо. Иззубренный, как ацтекский нож.

            Таксист щёлкает клавишами радиоприёмника:

            «…народные депутаты СССР сейчас, пожалуй, самые популярные люди в стране. У некоторых из них мы сумели взяли блиц-интервью…

            Борис Патон, президент Академии Наук Украинской ССР.

            - Какое решение Второго съезда народных депутатов вы считаете наиболее важным?

            - Принятие правительственной программы экономического развития страны. Программа предоставляет огромные права республикам, регионам, отдельным предприятиям…  

            - А что вас больше всего беспокоит в реализации программы?

            - То, что отдельные предприятия, перешедшие на хозрасчёт, сразу забывают о дне завтрашнем и начинают думать лишь о сиюминутной выгоде, отказываясь вкладывать деньги в модернизацию производств. А это явно противоречит нашим долговременным целям…

            Борис Ельцин, председатель Комитета по вопросам строительства и архитектуры.

            - Какие задачи для Верховного Совета СССР являются, на ваш взгляд, первоочередными?

            - Скорейшее принятие законов о собственности...»

            Щёлк! -щёлк!

            «...под именем «рэкет». Ещё несколько лет назад широкой публике это явление представлялось чем-то экзотическим, приметой исключительно западного образа жизни. Сегодня оно проросло и на отечественной почве. За комментарием мы обратились к замначальника следственного управления ГУВД Москвы Валерию Харченко.

            - Случаи вымогательства встречались и прежде. Но с особо наглым бандитским наездом, который в международной криминалистике обозначается словом "рэкет", нашей милиции раньше встречаться не приходилось. Ведь кто ещё недавно был типичной жертвой вымогателей? Мелкий спекулянт, взяточник или иной расхититель народного добра. Сейчас же, в эпоху бурного развития кооперативного движения, в стране возник слой людей с высокими доходами, полученными вполне легально. Как следствие, резко увеличилось и количество людей, жаждущих эти доходы присвоить. Причём любыми способами, в том числе самыми жестокими… 

            - Сколько дел такой категории сейчас в вашем производстве?

            - Около трёх десятков.

            - Три десятка на восьмимиллионный город?! При том, что число кооператоров уже измеряется тысячами?! Не кажется ли вам, что столь мизерная статистика не отражает истинного положения дел?

            - К сожалению, вы правы. Реальный уровень преступности эта статистика не отражает. Но мы можем возбудить дело лишь после того, как жертва шантажа обратиться к нам. А обращаются, как видите, пока единицы. Остальные, кто подвергся атаке рэкетиров, предпочитают уступить…

            - Страх?

            - Без сомнения! И, знаете, по-человечески их можно понять. Представьте, что к вам приходят крепкие ребята, которые точно знают, где работает ваша жена или учатся дети…

            - Если шантажируемый всё-таки обращается к вам, вы гарантируете безопасность ему и его семье?

            - Всем, кто к нам обращался, защита была обеспечена. Но, с другой стороны, милиция не всесильна. И приставить к каждому круглосуточную охрану мы не в состоянии…»

            Щёлк! -щёлк!

            « ...четыре с половиной миллиарда лет назад. Кора уже остыла, из атмосферы начинает осаждаться конденсат и превращаться в первобытные моря. По суше беспрерывно гуляют грозы и вымывают соли из горных пород. Соль смешивается с водой и получается роскошный химраствор, подогреваемый солнышком. И примерно миллиард лет спустя, уже в раннем археозое, после всех встряхиваний, взбалтываний и разогреваний, в этом химрастворе заводятся…

            - Хомо сапиенсы?

            - Молекулы первичного белка, дубинушка! А на их основе - одноклеточные протоорганизмы. Потом на мелководье возникают колонии многоклеточных и жизнь разделяется на животное и растительное царства. Потом со страшной силой размножаются сине-зелёные водоросли и выбрасывают в атмосферу огромное количество кислорода. И уже на следующем витке развития, в протерозое, мы наконец-то видим…

            - Хомо сапиенсов?

            - Да погоди, торопыга! Дойдём и до них. Сначала нужно понять, как эта биосферная машинка раскручивалась... Так вот: за счёт свободного кислорода количество органики в морях резко увеличивается. Кроме водорослей там теперь резвятся всевозможные кольчатые червячки, а также простейшие моллюски и ракообразные. И не просто резвятся, а, в полном согласии со стариком Дарвиным, мутируют и усложняются. А заодно, кстати, готовятся к экспансии на сушу… И эта подготовка потребовала – как думаешь, сколько лет? 

            - Не знаю.

            - Ну, примерно?

            - Ну… сто миллионов?

            - Больше!

            - Триста.

            - Больше.

            - Сдаюсь.

            - Мил-ли-ард! И только примерно пятьсот миллионов лет назад, в самом начале палеозоя – ур-ра! Амфибии, ближайшие родственники древних кистепёрых рыб, вдруг вооружаются лапками и храбро пересекают полоску пляжа, отделяющую их от ближайших папоротниковых зарослей. И уже двести миллионов лет спустя мы наблюдаем в этих зарослях стаю мелких ящеров, а ещё миллионов через сто, в середине мезозоя – целую орду динозавров, которым недостаток мозгов природа постаралась компенсировать максимально возможной массой... Ты слушаешь?

            - Изо всех сил...

            - Так вот: рептилии! Возьмём, к примеру, известный шедевр эволюции под названием тиранозавр рекс. Красавец неописуемый! Длина – пятнадцать метров, боевой вес – десять тонн, челюсти – как у экскаватора, скорость – полста кэ-мэ в час… Но природа, заметь, на собственных шедеврах никогда не зацикливается. И вот она одной рукой плодит рептилий, а другой, ещё в триасе, производит на свет весьма убогих на вид зверушек под названием млекопитающие. У которых не было ни гор мускулов, ни экскаваторных челюстей, но зато были две хитрые эволюционные изюминки. А именно: теплокровность – раз, плюс способность вынашивать потомство внутриутробно – два. И вот когда они возникли, эти зверушки, они почти весь остаток мезозоя прожили – тише воды, ниже травы. Размножались себе потихоньку, зубки точили и мозги совершенствовали… Прекрати зевать!

            - Я не зеваю. Я удивляюсь.        

            - Ладно. Едем дальше. Лет пять назад в «Науке и жизни» была дискуссия. Собрались башковитые мужики и обсуждали версии гибели динозавров. Первая – астероидная. Смысл её в том, что шестьдесят миллионов лет назад на Землю шлёпнулся гигантский астероид. Ну, понятно: эффект ядерной зимы, солнечный свет до поверхности не доходит, резко падает температура и начинается массовый глад и мор… Только вот в чём загвоздка: при таком ударе большая часть животного мира вымирает максимум за год, а динозавры вымирали хоть и быстро по геологическим меркам, но всё же не год и даже не сто лет, а сотни тысяч лет! То есть логика хромает, согласись… Другая версия - тепловые колебания. Вулканы якобы стали извергаться активней и превратили Землю в климатические качели, где резкие похолодания то и дело сменялись потеплениями. Динозавры пытались к этим качелям приспособиться, но потом сломались и - привет…

            - А на самом деле…

            - А на самом деле их просто скушали. Грубо и цинично.

            - Кто скушал?!

            - Млекопитающие позднемелового периода! Те самые скромные зверушки, про которых я тебе рассказываю… Ведь динозавры больше ста миллионов лет подряд были доминирующим видом планеты. Их самки даже яйца в песок не зарывали, настолько были уверены в собственной неуязвимости. А к концу мезозоя вдруг возникли проблемы. Ты представь: откладывает самка тиранозавра свои яйца в песочек и идёт водички попить. А когда возвращается, то видит, что часть кладки разбита, а оставшуюся часть доедают какие-то рыжие полукрысы. И наш самый мощный сухопутный хищник в истории Земли, естественно, впадает в ступор. Поскольку он отлично умеет охотиться на стегозавров и трицератопсов, но что делать с этой плотоядной мелочью – он понятия не имеет… Во Франции, кстати, недавно раскопали залежи динозавровых яиц. И выявили странную закономерность: скорлупки более ранних периодов выглядели абсолютно гладкими и нормальными, а скорлупки из позднего мезозоя оказались сплошь в бороздках и дефектах… Это о чём говорит?

            - О чём?

            - О том, что самки динозавров, живших в конце мезозоя, испытывали постоянный стресс. Проще говоря, всё время кого-то боялись. А теперь представь: бродят наши бедные динозавры по свету и ищут местечко поспокойней, куда можно было бы свои яйца пристроить. И везде натыкаются на одни и те же рыжие оскаленные морды… Стресс?    

            - Стресс.

            - Ещё какой! И в результате даже те детёныши, которые выживали, вылуплялись хилыми. А от хилых динозавров рождались ещё более хилые динозавры. И всего за несколько сотен тысяч лет от прежних хозяев мира остались только рожки да… Нет, вру! Остались черепахи с крокодилами, умевшие хорошо закапываться. И ещё птицы, конечно. Как прямые потомки археоптериксов, строивших гнёзда на деревьях…

            - Так что у нас с хомо сапиенсами?  

            - Теперь перепрыгиваем в кайнозой, в самый конец третичного периода. Это где-то пять миллионов лет назад. Тогда уже завершилось разделение приматов на широконосых обезьян Южной Америки и узконосых обезьян Старого Света, от которых, собственно, и протянулась линия к австралопитеку афарскому…

            - А если сразу к хомо сапиенсам? Без посредников?  

            - Пожалуйста! Вид хомо сапиенс возник примерно сто тысяч лет назад в Центральной Африке и распространялся по свету со скоростью один километр в год. Через пять тысяч лет он добрался до Европы. Ещё через десять обжил Азию и Дальний Восток. Потом пересёк Берингию и попал на Аляску, откуда расселился по обеим Америкам. Попутно он пережил несколько ледниковых периодов, но при этом не только не снизил свою видовую активность, а, наоборот, действовал всё напористей и агрессивней. Более того: в какой-то момент он даже разделился на два противоборствующих подвида – хомо сапиенс сапиенс и неандертальцев - и десятки тысяч лет провёл в междоусобных стычках, пока последний неандерталец не пал смертью храбрых под дружным натиском новейших кремниевых топоров. И, когда он пал, планета столкнулась лицом к лицу с новым доминирующим видом… При-чём! Как биологическая особь человек на редкость жалок! Смотри: мышечная масса смешная, ручки слабые, зубки мелкие. По деревьям скакать не может, шерсть облезла давным-давно. Оставь его в зимней тайге одного, голого и без оружия, он и суток не протянет. Либо сам загнётся, либо звери сожрут… И при такой физической ущербности – абсолютное видовое превосходство. Вопрос: за счёт чего?

            - Издеваешься?

            - Просто спрашиваю.

            - Это банально.

            - Раз банально – скажи.

            - Ну, мозги... 

            - Мозги, мозги... Мозги и у верблюда имеются. И у бегемота со слоном. Уточняю вопрос: в чём главный эволюционный козырь человека?

            - Ну…

            - В способности к созданию биосоциальных машин, дубинушка! А биосоциальная машина, пусть даже самая примитивная – это козырь покруче любых клыков и бивней. Ты представь на секундочку: племя людей ледникового периода. Всего лишь жалкая кучка приматов, спасающихся от холода и хищников в глубоких пещерах. Но у них уже есть копья с костяными наконечниками и есть вождь, который, как обычно, вычертит на песке план завтрашней охоты и подробно распишет, кто и как должен нападать. А, значит, они уже не стадо, а первичная машина коллективного выживания, внутри которой у каждого имеется своя чётко определённая функция… Вот нам с тобой всю жизнь объясняли, что историей движет классовая борьба. Ладно, допустим... Но ведь в первобытном обществе ведь не было классов, правда? И, значит, классовой борьбы тоже не было. А развитие – было! Причем - беспрерывное, на протяжении десятков тысяч лет. Но если теория классов не приложима к самому долгому отрезку человеческой истории, значит, главный источник развития кроется в чём-то другом, согласен?  

            - И в чём?

            - Как бы это тебе понаглядней… Берём, к примеру, то же самое племя ледникового периода. Единственный способ выжить для него – добыть мамонта. И охотятся эти ребята всегда одинаково: выслеживают мамонтов, ранят самого слабого, а потом крадутся за ним и ждут, когда он отстанет и истечёт кровью. Потом то мясо, что могут унести, уносят с собой, а остальное - бросают… А теперь представь, что по соседству живут другие ребята, которые стали охотиться совершенно иначе: сначала выкапывают здоровенную ямину, а потом всякими хитрыми уловками заманивают туда самого крупного мамонта. И когда мамонт гибнет, они засыпают тушу кусками льда, а сверху ещё укрывают ельником. И получается целый продовольственный склад, который экономит им уйму времени и сил. А излишки времени и сил они тратят… Ну, допустим, на строительство более прочных жилищ. Или на пошив одежды с обувью. Или, к примеру, на изобретение лука. И когда между племенами вдруг вспыхнет свара – а она обязательно вспыхнет, поскольку мамонты имеют свойство заканчиваться! – то с одной стороны выйдет драться кучка босых и голодных, а с другой – шеренга сытых и обутых, да ещё и с новейшими боевыми луками в придачу… Исход ясен?

            - Более-менее.  

            - Да не более-менее, а - ясен! Потому что на самом деле тут не люди сшибаются, сшибаются созданные ими биосоциальные машины! И побеждает та, которая эффективней, вот и всё. И вся история человечества из этого и состоит. Из беспрерывного рождения, сшибки и поглощения одних биосоциальных машин другими. А какие уж там попутно возникали обстоятельства – классовые или внеклассовые – дело третье... Но поглощение не есть примитивное уничтожение, понимаешь? Оно есть форма синтеза, универсальный способ передачи эстафетной палочки тому, кто сильнее. Вот греки, к примеру, создали передовую культуру городов-полисов и покорили полмира. Потом пришли римляне и покорили греков, и восприняли их лучшие достижения. И на этих достижениях выстроили собственную империю, на порядок более могущественную. Или те же испанцы... Вот представь - Средиземноморье. Тут – Гибралтар, тут - Иберийский полуостров. В четвёртом веке до нашей эры сюда пришли кельты и смешались с иберийцами. Потом этот новый народ – кельтиберов – пытался покорить Карфаген. Пытался, наверно, лет сто, пока его самого не покорили римляне. Римляне провозились с кельтиберами полвека и в конце концов учредили на их землях две провинции: Испания Дальняя и Испания Ближняя. И за пятьсот лет жизни под римлянами испанцы получили… Раз! Глубоко укоренившуюся бытовую культуру. Два! Все права и свободы полноценных граждан империи. Три! Навыки организации власти и знание римского военного дела… И даже потом, когда их завоевали вестготы, они по духу и укладу жизни всё равно оставались римскими гражданами. Ну, вестготы пожили с ними, присмотрелись, а потом объединили свои кодексы законов с испанскими. И уже где-то к седьмому веку слились с завоёванными в общий народ… Дальше. В начале восьмого века на полуостров вторглись мавры, то бишь берберы с арабами, и на семьсот лет установили свои порядки. На семьсот лет! И всё это время испанцы упорно продолжали оставаться самими собой. Более того: они переняли у мавров массу полезнейших вещей! Они научились их системе орошения, которую арабы использовали тысячи лет. Они усвоили их математические знания. А в военном отношении это была просто революция! Арабы показали, что кавалерия может быть ударной силой, выигрывающей сражения. Арабы первыми завезли в Испанию порох. Арабы строили каравеллы, умевшие ходить против ветра. И к концу пятнадцатого века испанцы уже имели армию и флот, готовые к броску за...»

            Из-за поворота выплывает знакомая опора ЛЭП, похожая на гигантского парашютиста. Который приземлился и идёт себе, тянет стропы.

            - Здесь, пожалуйста.

            Крылов выбирается из машины. Впереди – бетонный кладбищенский забор с неровно зияющими дырами. Возле самой ближней дыры, прямо на тропинке, топчутся несколько женщин, торгующих искусственными цветами. Сгрудились тесным кругом, разложив свой товар на дощатых ящиках из-под фруктов. Заметив Крылова, они оживляются. Самая крайняя, в длинном мешковатом пуховике, косолапит навстречу.   

            - Возьми цветочки, сынок! Недорого!

            - Спасибо. Уже.

            - Да разве ж это цветы? Выброшенные деньги, а не цветы! Ты лучше меня послушай, пожилого человека... Вот ты их на могилку положишь, да? И домой пойдёшь, да? И будешь думать, что оказал близкому почёт. А их в это время уже – фьюить! – и нету...

            - Это ещё почему?

            - Так помёрзнут же, сынок! За полчаса скукожатся. Или бомжики стибрят да у метро продадут за бутылку… А наши цветочки – ты глянь, какая красота! Не мёрзнут, не линяют. Ткань, фурнитура – высший сорт! Сами шьём, сами клеим. Через год придёшь – а они как новые…   

            - Сколько стоят ваши хризантемы?

            - Белые, красные?

            - Белые.

            - По рублю.

            - Мне три, пожалуйста...

            Сто метров прямо, пятьдесят направо, потом опять прямо и уж там - до упора. До жестяного указателя с облупленной циферкой «6». Остановиться, вдохнуть поглубже. Обернуться. И - глаза в глаза.     

            - Здравствуй, Шишкин! Это – я! 

            Глава 31. Паяц, паук, аплодисменты

            «…С днём рождения, Шишкин! С днём рождения и с юбилеем. А это - розы. Самые лучшие, какие нашлись на Патриарших. Я пронёс их сквозь все ветры и вьюги и вручаю - Тебе. Я встаю перед Тобой на колени, вот так, и кладу их к Твоим маленьким ножкам. Все двадцать пять, стебелёк к стебельку... Это была моя давняя мечта, Шишкин: поздравить тебя так, как поздравляют своих женщин настоящие мужчины. То бишь – роскошно и веско. Чтобы ты могла зарыться лицом в эти бархатные дебри и грациозно идти по улице, держа меня под руку. И чтоб потом, в ресторане, букет гордо высился над нашим столиком, и чтоб соседи оглядывались…

            А вот с кофе сегодня – пролёт. Только собрался наш термос заваривать – стучится Оля. И говорит: схватки, нужно в роддом. Ну, пришлось всё бросать и спасать человека… Просто больше некому, понимаешь? Платошкин, гад, так и запропал. Вернее, не запропал, конечно. Возникает в телевизоре регулярно, смеётся, усищами шевелит, как таракан. Носится на своём «рафике» по Москве, репортажи делает. Про кооператоров, бомжей и проституток. А вот супругу беременную навестить, хотя и брошенную – в лом…

            Ты права, Шишкин! Я действительно не знаю людей! Не понимаю их, не чувствую. Есть вещи, оказывается, которые в моей голове просто не укладываются. Вообще, понимаешь? Ты объясни: вот как можно бросить женщину на последнем месяце беременности? Спокойно так, буднично. Явиться однажды вечером и сказать: «Мы должны расстаться, Оль. Наши отношения себя исчерпали.» А потом ходить по комнате и вещи паковать: бельё, книги. Носить их мимо её огромного живота, в котором – кровь от крови твоей и плоть от плоти твоей, и спрашивать между прочим: а где у нас то, а где у нас это. И куда, чёрт возьми, подевался мой томик Пастернака…

            Помнишь, Шишкин, в нашем детстве игрушка была – клоун-погремушка из яркого пластика? Пучеглазый такой, с круглым носом и улыбкой до ушей, хоть завязочки пришей. Всем паяцам паяц. А вместо сердца у него был шарик пластмассовый, который, если потрясти, начинал греметь, как барабанчик: трррррррррр… И знаешь, Шишкин, у меня в последнее время от этих барабанчиков стало уши закладывать. Потому что с утра до вечера, как перфоратором в мозг: трррррррррррр… 

            Ты прости меня, ладно? Я ведь тоже – хорош гусь! Не был у тебя целых две недели. Но у меня уважительная причина, Шишкин! Самая дурацкая из всех уважительных причин на свете. Я, видишь ли, умудрился заболеть. Пришёл однажды в нашу Лодку и слёг с температурой. И хватало меня лишь на то, чтоб по утрам выползать на работу да аспирин горстями жрать… Но это, Шишкин, полная фигня. Дребедень и мелочёвка. Поскольку главное – совершенно в другом, совершенно! Главное в том, что тебе сегодня – двадцать пять, и ты - прекрасна…

            Тут на днях Егор заходил, представляешь? С запоздалыми извиненьями. Принёс наконец наши честно заработанные двести рэ. И пачку свежих фото, где мы с тобой – Пьеро и Коломбина. Отличные фотографии, кстати! Художественные. Я над ними всю ночь просидел, всё никак не мог оторваться. Выключал свет, ложился, а потом вскакивал и снова на столе раскладывал, одну за другой… Он талантище, Шишкин! Наш с тобой бывший сосед Егор Масловский. Истинный маг и волшебник. Он так сумел нашаманить своим объективом, что Коломбина получилась - совершенно потрясающая! Особенно там, где Пьеро вручает ей весь земной шар. Где она стоит с горделивой улыбкой и ресницы опущены, а сквозь ресницы, невидимым пламенем - власть… Ты только представь, Шишкин: в двух шагах от Арбата теперь есть кафе, где висят наши фото! Большие такие, в красивых рамках и под стеклом. Егор сказал: бери Машку и пошли отметим, хозяин приглашает... А я, Шишкин, не стал ему ничего рассказывать. Ни про тебя, ни про это кладбище треклятое. Сказал лишь, что как-нибудь потом, обязательно… 

            И ещё Сурен заходил. Помнишь его? Тот армянин-саксофонист, который нам телевизор продал и в Америку лететь собирался... Я обалдел, когда его увидел: он и так-то худой, а за месяц ещё усох раза в полтора. Щёки ввалились, глаза потухшие. И табачищем разит, как из пепельницы. Вошёл, поздоровался и чёрный футляр протягивает, похожий на гробик. И говорит: «Пускай он пока у тебя полежит, Лёша-джан, ладно?» Гробик приоткрывает, а там – саксофон! Я спрашиваю: что случилось, Сурен?! Что тебе посольство ответило? А он: всё отлично, Лёш. Просто дела в Ереване остались, надо слетать на недельку… Развернулся и ушёл.

            А утром на участок иду, слышу – на лестничной клетке возня какая-то. Народ собрался, милиция, санитары с носилками. Субботыч взад-вперёд бегает, матерится по-чёрному. Потом носилки выносят, а на них – человек под клеёнкой. Я Сурена сразу узнал - по руке, которая с носилок свешивалась, и по серебряному перстню с крестом. Потом в квартиру зашёл, с соседями пообщался. Они сказали: ночью, когда все спали, он в ванной заперся и вены вскрыл. И курил там, пока не умер.

            Я ещё в его комнату заглянул: кровать, тумбочка и весь пол - в окурках. А на тумбочке, под слоем сигаретного пепла, – голубоватый листок: «Сообщаем, что, к глубочайшему сожалению, в получении въездной визы в США Вам отказано…» Я к себе вернулся и зачем-то сразу футляр с саксофоном раскрыл. А там - ещё один листок. Обычный, из тетрадки. И строчки карандашные: «Начинать жить по-человечески лучше в молодости, Лёша-джан. А сакс – это на память. Обнимаю. Сурен».     

            А ещё, Шишкин, у меня на участке произошло убийство. В воскресенье, прямо возле кафе. Одного кооператора убили, который там постоянно ужинал. Я его знал, кстати. Вернее, сталкивался часто, когда вечерами снег расчищал... Лет тридцать мужику и пижон - страшный! Подкатывал на своём серебристом «Вольво-740 GLE», открывал дверцу и сразу газету выбрасывал, чтобы туфли не запачкать. А потом вставал на эту газету и в два прыжка оказывался на тротуаре… А какой у него был плащ, Шишкин! Длинный, белый. И, когда он прыгал, плащ раздувался, как парус...

            А в воскресенье к нему подбежал невзрачный паренёк в кожаной куртке и несколько раз выстрелил из пистолета с глушителем: сначала в спину, а потом – в затылок. Это видел наш дворник-татарин с соседнего участка и вызвал милицию. Милиция приехала минут через сорок и никого не поймала. И мне, Шишкин, потом пришлось отчищать тротуар от крови, чтоб прохожие не пугались. Я даже гильзу нашёл, представляешь? Поднял её, покатал на ладони. Ничтожный кусочек металла, а отнял целую жизнь! Вместе с белоснежным плащом-парусом и серебристым «Вольво-740 GLE»...

            А ещё, Шишкин, я был у следователя, который вёл твоё дело. Он сначала не хотел меня принимать. Спросил по телефону: а вы ей кто, собственно? Родственник? Секретарь комсомольской организации? Нет? Тогда - всего вам доброго, уважаемый. Скоро суд, и он целиком удовлетворит ваше любопытство… А я спросил: если б вашу невесту убили, вы бы пытались что-то узнать? И он сказал: хорошо, приезжайте… И я приехал, Шишкин! Сидел перед ним и слушал, как тебя не стало. А он рассказывал и всё авторучку в руках вертел - черную, импортную, с широким золотым ободком. Тук-тук, щёлк-щёлк...

             - …парень нормальный, из нормальной семьи. Не двоечник, не хулиган. Обучается на первом курсе в торгово-финансовом. Родители у него в Госснабе работают, люди очень достойные… А первого марта они как раз в санаторий отъехали. Ну, парень и решил - гульнуть. Обзвонил своих друзей-приятелей, таких же первокурсников сопливых. Портвейна набрали и – вперёд. Пили, плясали, а потом всем есть захотелось. И тут он вспомнил про говяжью вырезку в морозильнике. Вынул и стал в кастрюлю запихивать, а она - никак… И тогда он схватил кухонный нож и начал это мясо пополам пилить (тук-тук, щёлк-щёлк)… Я его, кстати, спрашивал: а чего ж не топориком-то, Ром? Топориком-то было бы - удобней… А он смотрит так жалобно и мямлит: не знаю, Юрий Викторович. Не помню ничего во-об-ще… Мне его друзья-приятели рассказывали, как он ползал с этой вырезкой по квартире и ножом в неё тыкал. И как они его потом на лестничную клетку выпроводили, чтоб проветрился… Я их спрашивал: а чего нож-то не отняли, если видели, в каком он состоянии?! А они: так мы и сами, если честно, уже мало что соображали… Ну, выставили они его за дверь и дальше плясать пошли. И что потом случилось между ним и потерпевшей… э-э-э… Шишкиной Марией Михайловной - остаётся только предполагать. Возможно, потерпевшая сделала обвиняемому замечание, поскольку он перегораживал ей доступ к мусоропроводу. И даже - не исключаю! - пыталась применить к нему физическое воздействие…

            - Но она ведь…

            - Абсолютно с вами согласен! Потерпевшая – женщина миниатюрная. Но и наш обвиняемый, кстати, далеко не Геракл. Рост у парня всего метр семьдесят четыре…

            - Вы хотите сказать…

            - Разумеется, виноват! Разумеется. И то, что был в нетрезвом виде - лишь усугубляет... Но! Согласитесь: следствие обязано исследовать все версии случившегося. Вы представьте на минуточку (тук-тук, щёлк-щёлк): поздний вечер, на лестничной клетке видимость минимальная, обвиняемый стоит на коленях и режет мясо. И в этот момент его окликают или – предположим! – тащат за руку. И он, естественно, реагирует. Чисто рефлекторно, понимаете? Поворачивается, пытается подняться… А нож-то - в руке! И здесь любое неловкое движение могло сыграть фатальную роль. О чём, кстати, свидетельствует и характер ранения, зафиксированный экспертами. Речь-то идёт об одном ударе, понимаете? Одном-единственном…

            - И что?!

            - Вы поймите: если б наш обвиняемый действительно имел целью напасть, картина была бы совершенно иная. Ранения носили бы множественный и беспорядочный характер. И, если уж начистоту, без формальностей… Знаете, вашей невесте просто не повезло. Каких-то полсантиметра левее – и всё закончилось бы по-другому. Ну, ссадина, ну, порез, но не летальный же исход… Чаю хотите? 

            - Нет. 

            - Да и «скорую» поздновато вызвали… Ведь шансы-то были! Были шансы! Но кто мог вызвать? Буренин почти сразу отключился – уснул, дурак, прямо на лестничной клетке. А её мамаша... Странная женщина, кстати! Ведь знала же, что дочь пошла ведро выносить! Пять минут нет человека, десять, полчаса – и чего ждала, спрашивается? Говорит: занята была сильно. А когда спохватилась и на лестницу выглянула… Эххххх… Вы меня поймите правильно, Алексей: я вам искренне соболезную! И пострадавшую мне по-человечески очень и очень жаль. Но как юрист, я пришёл к совершенно однозначному выводу, что умышленного убийства там и в помине не было. А было… Скажем так: крайне неблагоприятное стечение обстоятельств. Наложение случайностей, приведшее к общему трагическому исходу...   

            - Его посадят?

            - Скажем так: Буренин, безусловно, будет наказан. Но только за то, что он действительно совершил. А меру ответственности у нас, как известно, устанавливает только суд. Согласны? (тук-тук, щёлк-щёлк)…

             Как же мне хотелось его прибить, Шишкин! Взять и пристукнуть чем-нибудь тяжёлым, как самого мерзкого паука. Который засел в своём тусклом углу и плетёт свою подлую паутину. Шуршит, скрипит, перебирает лапками. И только петельки набрасывает одну за другой: «парень нормальный, из нормальной семьи...», «пыталась применить физическое воздействие…», «вашей невесте просто не повезло...», «искренне соболезную, по-человечески жаль...» Он их набрасывал, а я всё искал, чем бы его пристукнуть. Но какие же они хитрые, Шишкин, эти люди-пауки! Всё заранее просчитывают. И усаживают тебя так, чтоб между вами - лишь поверхность стола да газета с кроссвордом. И чтоб графин был - на подоконнике, а горшок с кактусом - на сейфе за спиной...

            Я, Шишкин, чтоб его больше не слышать, старался на этом кактусе сконцентрироваться. Представляешь картинку? Он авторучкой щёлкает, а я на кактус смотрю. И знаешь, что он заявил в итоге? «Жизнь продолжается, Алексей. Вы молоды и ещё встретите достойную спутницу жизни, я уверен...» Он УВЕРЕН! Ты понимаешь, какая прелесть?! Он всё обстряпал, все свои подлые петельки накинул и теперь - УВЕРЕН! Что я тоже в этой подлости поучаствую и тебя - предам. И ещё его лапку паучью пожму в порыве благодарности... А я, Шишкин, не стал ему лапку жать. Просто спросил напоследок: не Буренины ли вам эту авторучку подарили? Уж больно красивая...

            А вчера, Шишкин, состоялся суд. И, знаешь - было много народу! Пришли твои из издательства. Мать твоя тоже пришла: сидела и постоянно что-то писала в блокнот. Родители Буренина пожаловали: оба толстые, в одинаковых дублёнках. А с ними - целая группа поддержки. Родня, коллеги. Плюс ещё, как я понял, однокурсники сына. И вот эти ребята... Ты бы их видела, Шишкин! Холёные, наглые. Сидели и жвачку жевали без перерыва. А когда обвинитель рассказывала, как Буренин в луже крови уснул, они стали ржать! Громко, на весь зал. Посмеялись и опять челюстями задвигали... А потом выступил буренинский адвокат. На вид - просто заслуженный артист! Костюм с бабочкой, благородная седина в висках. А голос, Шишкин! Настоящая мхатовская школа: где нужно - лиризм с задушевностью, где нужно - гражданский пафос и металл...

            А как он начал, Шишкин! Мощно, пронзительно... «Погибла женщина. Умная, красивая, полная сил. Прекрасная дочь и отличный специалист своего дела. Погибла в ситуации, которую иначе как дикой назвать нельзя. И мы, разумеется, негодуем. Мы требуем разобраться и наказать виновных... Ну, что ж. Давайте разбираться. Так, как этого требуют память об ушедшей и наша гражданская совесть. Так, как этого требуют буква и дух закона... «

            Артист, Шишкин! Истинный профи! Извлёк из портфеля ворох бумажек и стал зачитывать с выражением. Вот, говорит, характеристика из детсада номер такого-то за 1977 год: Рома Буренин был мальчиком добрым и общительным, с воспитанниками дружил, поручения педагогов выполнял охотно... Вот, говорит, характеристика из школы номер такой-то за 1989 год: за время учёбы Роман Буренин проявил себя как вдумчивый и дисциплинированный учащийся, принимал активное участие в делах пионерской и комсомольской организаций, организовывал встречи с ветеранами войны и труда... А вот, говорит, самая последняя, из института: первокурсник Буренин успешно сдал сессию и академических задолженностей не имеет...

            А потом, Шишкин, он огласил экспертные заключения. Про то, как было темно в тот вечер на лестничной клетке, поскольку вместо лампочки в 40 ватт там горела лампочка в 15 ватт. Про то, что организм подсудимого, оказывается, имеет повышенную чувствительность к алкоголю, чем и объясняется его не вполне адекватное поведение вечером первого марта... А потом он вызвал свидетелей. Как раз тех ребят с постоянно жующими челюстями. И они заявили, будто слышали, как ты кричала на подсудимого и даже грозила ему физической расправой! А ещё, Шишкин, он сказал, что жертв трагедии на самом деле - две. Первая жертва - это ты, а вторая - его подзащитный Буренин. Который, руководствуясь ложно понятым чувством товарищества, наделал массу глупостей, причём - совершенно ребяческих, совершенно!...

            «...если друзья пьют, – значит, и я пью, чтоб не показаться слабаком – такова подростковая логика. Но друзья-то выпили и танцевать пошли, а моему подзащитному, в силу его физиологических особенностей, было уже не до танцев. И тогда он, чтобы поддержать реноме, решил для всей компании приготовить ужин... Заметьте: не драку учинить, не скандал затеять, а – ужин! То есть нашёл себе занятие, абсолютно лишённое какой-либо агрессии... Другой вопрос - в какие формы это вылилось. А в какие формы это могло вылиться у подростка, одурманенного алкоголем? Разумеется, в самые бестолковые... Бродил по квартире, таскал за собой это мясо мороженое, ковырял его ножиком. Потом на лестнице оказался. Заметьте: не по своей воле. И там, уже практически стоя на четвереньках, столкнулся с потерпевшей Шишкиной, выносившей мусор... Давайте спросим себя: возможно ли, чтобы Буренин, находившийся в столь беспомощном положении, мог напасть на потерпевшую? Элементарная логика подсказывает, что - категорически нет! Тогда поставим вопрос иначе: возможно ли, что мой подзащитный просто отмахнулся ножом от кричавшей и наседавшей на него гражданки Шишкиной? И мы честно должны ответить себе: да, возможно... Но есть и третий вариант, который, на мой взгляд, наиболее близок к истине. Вы представьте: плохо освещенная лестничная клетка, беспомощный Буренин и раздражённая потерпевшая, пытающаяся оттащить его в сторону. Она резко наклоняется к нему, и сама натыкается на нож, который просто не заметила в темноте... Уважаемый суд! Вам предстоит сделать очень нелёгкий выбор, от которого зависит судьба совсем юного человека. Но уже сейчас, опираясь на исследованные в судебном заседании факты, можно с уверенностью утверждать, что какого-либо преступного умысла в его действиях не было! Более того: весьма вероятно, что и самих действий не было как таковых! А была лишь нелепая случайность, приведшая к трагедии... И если у суда есть хоть малейшие сомнения - прошу истолковать их в пользу моего подзащитного... «

            И они истолковали, Шишкин! Ещё как истолковали! Посовещались, а потом судья зачитывает: «...к году лишения свободы условно...» А ты знаешь, Шишкин, что такое - год лишения свободы условно?! На самом деле? Я тебе расскажу! Это когда вдруг раздаются бурные аплодисменты, как в театре, и милиционер раскрывает деревянную калиточку, за которой сидит твой убийца. И он встаёт и выходит в зал, расплываясь в улыбке, и к нему сразу бросаются родители, адвокат и друзья. Его обнимают, как героя, хлопают по плечам и жмут его поганую руку, а потом ведут на улицу, к машинам.

            И там, возле машин, они закуривают и поздравляют друг дружку. А его папаша вынимает из багажника «Волги» заранее приготовленный ящик с шампанским и ставит его прямо в снег. А его мамаша, похожая на разжиревшую болонку, достаёт из салона дюжину хрустальных бокалов и расставляет на капоте. А потом взлетают пробки и шампанское пенится, и твой убийца, Шишкин, чокается со всеми и пьёт до дна. И ему суют в руку жареный окорочок, и он вгрызается в него так, что сок по подбородку течёт... А потом он вдруг указывает на меня: «Чего он смотрит, а?! Я не хочу, чтобы он смотрел!...» И меня мигом окружают его друзья-приятели и произносят вполголоса: «Вали отсюда, бомжара, пока не огрёб...»

            Всё что угодно, Шишкин, я готов был от них услышать! Любые оскорбления. Услышать - и сразу кинуться в бой. И бить, бить по их жующим рылам, пока меня не повалят и не втопчут в снег... Только вот к слову «бомжара» я не был готов совершенно! У меня тогда всё оцепенело: руки, ноги. Так во сне иногда бывает: когда нужно вроде драться, защищать себя, а не можешь даже пальцем шевельнуть... И тут его мамаша, похожая на болонку, говорит: «Оставьте парня в покое! Лучше пожрать угостите...» И суёт мне в руку куриный окорочок. А потом все садятся в машины и уезжают. И сигналят по-спартаковски: «Та-та, та-та-та, та-та-та-та, та-та!...»

            Глава 32. Бог, фингал и конец света

            «...я окорочок выкинул и стал какое-нибудь зеркало искать, чтобы себя увидеть. Добрёл до магазина «Свет», а там целая стена зеркальная, увешанная бра. Вошёл, гляжу: а ведь и правда - бомж! Куртка мятая, колени пузырями. А лицо, Шишкин! Худое, угрюмое, с многодневной щетиной. И глаза - как у дворняги побитой... И я подумал: а ведь они правы, Шишкин! И по форме, и по сути. Ведь если...

            А тут вдруг молодая парочка в магазин заходит и начинает люстры разглядывать. Жмут на кнопки, смеются, спорят, какая лучше. А одна люстра - точь-в-точь такая же, какую мои мать с отчимом у себя в новой квартире повесили! С полосатыми плафонами, похожими на колорадских жуков. И я, Шишкин, сразу вспомнил, как был у них недавно. Как приехал к ним от твоей могилки и хотел на самом деле - только одного. Поплакаться. И рассказать им наконец - про Тебя. И услышать в ответ то, что обычно близкие говорят в таких случаях: «Мы тебя любим, сын!», к примеру, или, там: «Держись, Алёшка...» Ну хотя бы, да?! Но они ведь даже рта мне раскрыть не дали, эти «близкие»! Только вошёл – и сразу насели, как напёрсточники. Прямо в холле, посреди коробок и мешков каких-то. Насели и объявили, что квартиру разменивать - не собираются. Что они заработали себе право на хорошие жизненные условия. И что я их должен понять и попытаться решить свой квартирный вопрос - как-нибудь иначе…

            «...есть же масса способов, Алёша! Ну, например, подыскать себе невесту с квартирой. А что тут такого? Ты подумай: ну разве мало в Москве невест с квартирами? И мы с Пашей, если потребуется, всех знакомых на ноги подымем, чтоб посодействовали… Не потребуется? Ладно, как хочешь. Дело хозяйское. Тогда вот это объявление прочти. Прочти, прочти, не стесняйся! Тут адреса, телефоны… Как – чьи?! «Мосстройтреста», естественно! Очень солидная организация, между прочим. Я вчера от метро иду, смотрю – а на доске объявлений их реклама висит. Стала читать – и ахнула просто! Надо ж, думаю, как удачно бывает: ведь это именно то, что сейчас нашему Алёшке нужно! Я туда сразу позвонила и всё разузнала. Они, оказывается, с любым москвичом, кто к ним работать идёт, специальный договор заключают. По которому пять лет на стройке отработал – и получай однокомнатную квартиру! А если десять лет - то двухкомнатную! А что такое десять лет, Алёша?! При нашей нынешней жизни? Фьюить – и не заметишь, как проскочат! А квартирка – новая! - у тебя в кармане! Плюс ещё общежитием обеспечивают...»

             Я тогда плохо соображал, Шишкин. Просто сидел на табуретке посреди холла и мучился оттого, что слова – мёртвые, как из телевизора. Какие-то «невесты-мосстройтресты». А потом встал и сбежал поскорее, чтоб не слышать… Зато вчера, Шишкин! Такая ясность наступила! Кристальная. И понимание, что они с самого начала эту подлятину с квартирой спланировали. В красивый фантик обернули и шоколадкой представили, которая - из заботливых маминых рук… А я проглотил, понимаешь? Как рыба - наживку. Потому что: не мог не проглотить! Потому что: ведь близкие же! Мать, отчим. И ещё потому, что - верил! Что не ордер тогда подписывал, а пропуск в нашу общую счастливую жизнь, где всем – хорошо. И что годы будут идти, а мы будем лишь улыбаться друг дружке и друг за дружку - горой…

            Вот так я тогда думал, понимаешь? О тебе, о себе и о собственных близких. А чем всё обернулось, а? В реальности? А тем, Шишкин, что ты сейчас - на кладбище, а я, фактически - бомж. А мои мамаша с отчимом теперь занимают хоромы с видом на Кремль и радуются, как всё удачно обстряпали...

            Есть мысли, Шишкин, которые хуже всякой пытки! Хуже всех щипцов и игл средневековых. Потому что от щипцов и игл хоть спрятаться можно, а от мыслей - как? Они ведь изнутри: ломают, дёргают, рвут… Я всё время спрашиваю себя: а что было бы, если б мои близкие оказались просто честными людьми? И не затеяли б всю эту махинацию с отсрочкой, а поступили элементарно порядочно? Ведь жизнь покатилась бы по совершенно другим рельсам! Ты представь: мы бы спокойно разъехались ещё в январе и ты, Шишкин, давным-давно жила бы в нашей новой квартире на Нагатинской набережной. И вечером первого марта между тобою и тем пьяным паяцем с ножом были б не сантиметры, нет! А были бы - улицы, улицы, улицы! Километры улиц! Громадная стена из тысяч домов, и река в придачу…

            И от этих мыслей я каждый день умираю! Я задыхаюсь, я трясусь от бессилия что-то исправить. И ещё - от ненависти, которой раньше не было в моём сердце! И вчера меня опять затрясло, понимаешь?! Когда вдруг увидел ту люстру в магазине «Свет» - с пузатыми плафонами, похожими на колорадских жуков. Она так сияла, Шишкин! Она сверкала всеми своими оранжево-полосатыми плафонами и будто хохотала мне в лицо: «Смотри, идиот! Вот она, правда - голая и безыскусная! Можно запросто обмануть и предать - а потом наслаждаться жизнью в сталинском доме с видом на Кремль. Можно даже убить - и через месяц выйти на свободу и пить шампанское…»

            Скоты, скоты! Твари без чести и совести, которые - пострашнее любых ацтекских жрецов. Поскольку те хоть сразу убивали, а эти… Ласково так, по-родственному. Щёлк! - и ломают тебе позвоночник. И в тот момент, когда ты от ужаса корчишься, тебя на улицу выкидывают. И говорят на прощанье: иди и будь счастлив, Алёшка! Работай, твори, созидай…   

            И я не выдержал, Шишкин! И прямо из магазина «Свет» поехал на Новокузнецкую. Приехал, позвонил. Мать открыла. Зевнула, повела на кухню, усадила за стол. Поставила чайник, вытащила банку с вареньем. Спросила, почему не позвонил заранее: ведь мог и не застать! Они как раз собираются на выставку советского пейзажа в ЦДХ… Я сказал, что приехал - по делу. И чтоб она вызвала на кухню Пал Палыча и брата, поскольку дело важное и касается - всех. Мать озадачилась. Сказала, что Витька, как обычно, где-то болтается, а Паша...

            Отчим пришёл, сел напротив, нога на ногу. Взглянул с ухмылочкой: что за срочность такая?... Я ответил, что в прошлый раз не успел обсудить наш квартирный вопрос. И что хочу сделать это именно сегодня... Отчим пожал плечами: а разве у нас имеется квартирный вопрос? Я сказал: да, конечно. Поскольку наши январские договорённости ими полностью игнорируются... Он усмехнулся: договорённости? Игнорируются? Да вы о чём, молодой человек?...

            «…пон-нятия не имеем! Какая-такая - квартира? Мы у вас – квартиру?! Позаимствовали?! Первый раз слышим. Есть же ордер, есть же ваша личная подпись! Всё добровольно, никто не принуждал… Кто украл? Мы украли?! Ха-ха! Тогда вам, гражданин хороший, лучше валерьянки попить. Или сразу к психиатру обратиться, за диагнозом... Желаете квартирку персональную? На здоровье, желайте. Никто ведь не препятствует. Сходите в исполком, оставьте заявление. Мы ж с матерью не в курсе: может, у вас перед государством какие-то крупные заслуги имеются? Стаж большой трудовой. Или награды правительственные. Или вы такой специалист исключительный, что вам теперь всё на блюдечке и в первую очередь… Мы ж не знаем. Но нас, трудовых пенсионеров, мы просим на эту тему больше не тер-ро-ри-зи-ро-вать!…»

             Я старался быть спокойным, Шишкин! Он ухмылялся мне в лицо, а я повторял и повторял - нудно. Про мой с ними договор. А мать вдруг - знаешь о чём заговорила?! Ты не поверишь, Шишкин! О боге! Она сказала, что эту квартиру им не исполком дал, а - сам господь бог. Как награду за испытания, которые им выпали в жизни. И поэтому мне, как человеку молодому, настаивать на размене - грешно. А лучше в церковь пойти и с батюшкой пообщаться. И осознать, и покаяться, и свечку поставить за здоровье близких…

            А я ответил: не надо про бога, пожалуйста! Давайте-ка лучше про наш с вами договор. Поскольку договор и есть бог всех честных людей, единственный и милосердный… И вытащил из кармана тот листочек январский, помнишь? Где - чёрным по белому: «Янв.-Февр. Въезд и прописка на Новокузнецк. Февр.-Март. Дача объявл. в бюллетень и подбор вар-тов. Март-Апр. Разъезд и прописка согл. нов. мест. жит-ва.» А в нижнем углу - подпись отчима. Длинная и иззубренная, как кухонный нож.

            Развернул, спросил: узнаёт ли он свою подпись? И намерен ли выполнять взятые на себя обязательства?... А он. Сказал. Чтобы я. Эту. Бумажку. Засунул. Себе. Глубоко. В задницу… Я спросил мать: ты так же думаешь, мама?... А она: да оставь ты нас в покое, в конце-то концов! Хватит тут устраивать допросы с пристрастием…

            И тогда, Шишкин, я снял с себя её крестик и бросил на стол. И сказал, что они - воры. И что любые страдания, которые они вынесли в жизни, не могут быть оправданием их теперешнего скотства. И ещё сказал, чтобы они сделали мне дубликат ключа, поскольку я здесь тоже прописан и право - имею...

            Ну, а дальше, Шишкин, было так: отчим вынул кулак из своих галифе и показал мне фигу - жирную, как куриный окорочок. Покрутил перед носом и ткнул мне прямо в лоб: вот тебе дубликат! А я… Как глупо-то, господи! Взял розетку с вареньем и плюх ему прямо в рожу. А дальше - вспышка, звон и куда-то лечу с табуретки. Потом вскакиваю и мысль единственная: хоть раз попасть по этой ухмылочке криворотой…

            Только замахиваюсь - мать. Раскинула руки, загородила отчима: ты мне не сын больше, не сын!... Я спрашиваю: а кто ж я тебе, интересно?... Ты - враг, враг! Враг мой и моей семьи… Ты понимаешь, Шишкин, какая прелесть?! Если подлость называешь подлостью, а скотов - скотами, значит - ты уже враг! Злыдень и гад распоследний, которого - расстрелять без суда и следствия…

            Хотя - стоп! Было, было следствие! Пока я свой фингал холодной водой споласкивал, отчим вызвал милицию. Ты представь, Шишкин: открывается дверь и вваливается наряд с автоматами. И Пал Пал на меня указывает и заявляет: срочно примите меры! Пасынок совсем от рук отбился: пьёт, ворует, шляется неизвестно где. А когда домой приходит - начинает деньги требовать и расправой угрожать. А сейчас прям с порога кинулся и стал нас, мирных пенсионеров, избивать…

            Сержант мне говорит: дыхни! Я дыхнул. Он задумался и спрашивает: бил отчима с матерью? Деньги-вещи крал? Я говорю: да вы сами посмотрите, кто кого бил! У меня вон глаз не открывается... Он сказал: ясно. И развернулся, чтоб уйти. А Пал Палыч ему в спину: требую составления протокола! Категорически!... Ну, раз требуете - тогда пройдёмте в отделение. Оба.

            Знаешь, Шишкин, я думал, что это не со мной происходит! Что мне просто снится дурацкий сон, который чересчур затянулся. Ты представь: сижу в отделении и пишу объяснение, что я не вор, не алкаш и не дебошир. А напротив, за соседним столиком, сидит Пал Палыч и пишет, что я, наоборот – вор, алкаш и дебошир. И что меня давно требуется изолировать от общества. А между нами - сержант с автоматом. А потом дежурный майор забирает у нас эти листки и печатает протокол, где весь этот бред перестаёт быть бредом, а превращается - в официальный документ...   

            А потом я вернулся в Лодку, лёг на наш с тобой скрипучий диван и стал думать, как жить дальше. А как жить дальше, если - конец света?! Я ведь только теперь, Шишкин, стал кое-что понимать. Про конец света. Он, оказывается, совершенно другой, чем думают! Не такой, как в альманахах советской фантастики. Ведь там он всегда - ого-го! Величав и торжествен. Там гигантские звездолёты медленно отплывают от старушки-Земли и красивые люди, обнявшись, поют ей прощальные гимны. А планета вдруг вспыхивает яркой точкой и гаснет, превращаясь в лёгкое туманное облачко. И я, Шишкин, всегда закрывал книжку в полнейшей уверенности, что уж на мой-то век хватит: солнца, воздуха, счастья...

            Каким же я был кретином, Шишкин! Ведь конец света, оказывается - вот же он, вот! Всегда под рукой. Отдельный и персональный. С конкретным именем, отчеством и фамилией. Внутри меня, внутри каждого человека на свете. Прячется, таится до времени. Тикает, как часовой механизм. А потом вдруг - щёлк! - и срабатывает.

            И будто крышку захлопнули и воздух выкачали. И солнце стало чёрным, как в негативе. И всё, что было счастьем... Ты представь: открываю глаза и сразу на твой пакет напарываюсь. Тот самый, с джинсами. С красивой надписью «AZTEKA» на боку. Который я тащил тебе через полмира и предвкушал, как ты его раскроешь, улыбнёшься и скажешь: отвернись-ка, Алёшка, я мерить буду...

            И куда мне его теперь девать, спрашивается? На помойку выкинуть, что ли? Или в комиссионку сдать? А как быть с твоими тапками, Шишкин? А с халатиком на гвоздике? А с зеркальцем? А с духами? А с твоими записочками, в которых... Ты ответь, ответь мне, пожалуйста! Молчишь? Не знаешь? И я не знаю. Но ведь что-то же нужно делать! Обязательно. Потому что гляжу на них постоянно и чувствую, как у меня крыша едет. И сердце заходится, как бешеное...

            Ведь это ты меня приучила, Шишкин! Жить с тобою и спать с тобою. Протягивать руку и всегда находить - Тебя. Обнимать, утыкаться в ложбинку у плечика и слушать, как шумит твоё море. Как бьётся в берег неспешно, волна за волной... А ещё ты приучила меня - КОНЧАТЬ. Дважды в сутки, как по часам, утром и вечером. И объяснила однажды, что для моего возраста это - оптимум. Благодаря которому я буду чувствовать себя полноценным мужчиной как физически, так и интеллектуально...

            А теперь, Шишкин, я на стенку лезу! Дважды в сутки, как ты и добивалась. Утром и вечером. Потому что, хоть и конец света, но с физиологией-то хрен поспоришь! И хрен ей объяснишь, зачем моя любимая и единственная женщина вдруг на кладбище переехала...

            Я так целый месяц промучился, Шишкин! А потом - не вытерпел. Взял одеяло с подушкой, скатал самым недвусмысленным образом и в простыню обернул. И ещё тесьмою обвязал в трёх местах. И духами твоими побрызгал. И получилась у меня, Шишкин - как бы Ты. Кукла, муляж, обманка матерчатая. И прожил я с ней знаешь сколько? Целый час! Обнимал её, как тебя, и наслаждался с нею, как с тобой. Только наслаждение вышло такое, что плакать хотелось. И такие ненависть и отвращение к себе потом навалились, что лишь одно желание было - сбежать. Убраться поскорее из этой комнаты треклятой, где всё тобою пропахло...

            А куда убраться-то? В снег, в мороз, да на ночь глядя? Выскочил из подъезда, шарфом укутался и пошёл к Садовому. Пересёк, свернул на Сретенку. А дальше - не особо и разбирался. Шёл, куда ноги несли. По бульварам, по улочкам. Туда, где ветер поменьше да фонарей побольше. И чтоб троллейбусы с трамваями ходили, поскольку у них морды добрые... И чем дольше бродил, тем фиговей становилось. Не от холода, нет! От догадки, что убежать - не удастся. В принципе. Поскольку ты, Шишкин, оказывается - хииитрая! Ты на каждом углу мне приветики заготовила: и в цвете, и в звуке...

            Вот представь: сворачиваю в Печатников переулок и тут же вспышка в памяти - ярчайшая. Про то, как мы с тобой здесь в июне гуляли, перед сеансом в кинотеатре «Форум». Как купили билеты и нужно было час скоротать, и ты завела меня в этот двор с клумбой, усадила на резную скамеечку и сказала: а теперь прочувствуй, Алёшка, что такое лето в старой Москве... И я прочувствовал, Шишкин! Потому что было тихо, пусто и людей - ни души. И только куски солнца на древней кирпичной кладке, да тени лиловые под ногами, да кошки сонные, да пух тополиный, почему-то плывущий - вверх...

            Или представь: иду по Тверскому к Никитским и вновь - вспышка. И картинка - ярче яркого. Как шли из театра и тебе, как всегда, контраста захотелось. Перемены блюд - от пресного к остренькому. И как схватила меня за шарф и потянула в ближайшую арку. Молча, властно. Как ввалились, целуясь, в тёмный подъезд. И как добрались, наконец, до последнего подоконника - широкого, как стол...     

            Ты хи-ииииитрая, Шишкин! И жадная. Ты всё делала с самым дальним прицелом. Ты часто мне повторяла, помнишь? Что воспоминания - это счастье, которое всегда с тобой. И что готовить его нужно уже сейчас, в молодости, и по лучшим рецептам. Максимально неординарным. Чтоб потом, через многие-многие годы, мы б смогли пережить нашу молодость снова, как самое изысканное послевкусие... И я старался, Шишкин! Так старался, что дух захватывало и сердце ёкало! Угождал тебе, как умел. Носился с тобой по этим улицам, скакал по бульварам и скверам, взлетал на любые крыши с чердаками. Исполнял любые твои прихоти и фантазии и ещё добавки просил, поскольку - верил, верил безоглядно! Что не просто трахаемся, а - нарабатываем наш общий бесценный багаж. Наше счастье прочнейшее, с которым - рука об руку и до гробовой доски...

            Так вот же он, Шишкин! Весь наш багаж. Тут, на месте, в моей голове. Все наши с тобой улицы и подъезды. Вся наша Москва возлюбленная, сжатая в твой портрет. Только вот счастья не вышло, понимаешь?! А вышла лишь камера пытошная от земли до неба. Потому что ты, Шишкин, одного не учла. Самого главного. Что память, оказывается - дамочка с секретом. Такая, Шишкин, которая любит только сильных и успешных. Нянчится с ними, ласкает, стелется перед ними коврами мягчайшими. А вот слабых и неуспешных она - ненавидит! Мстит им, теснит, карает. Ополчается ежесекундно... А я, Шишкин, теперь - слаб! И поэтому всё, что раньше было счастьем, теперь для меня - как нож острый. Десятки, сотни, тысячи ножей! Торчат и щетинятся отовсюду. На каждом шагу и за каждым углом. В комнате, на улице, везде. Днём и ночью, наяву и во сне. И я режусь об них и ору от боли...

            Я ведь, Шишкин, уже месяц не сплю практически! Только вроде успокоишься, провалишься, как сразу: вечер, снег и вот эта аллейка кладбищенская. Подхожу к твоей оградке, а за ней – ты. Лежишь прямо на снегу, голая, и пятками болтаешь. А в ладонях чашечка дымится с «капучино». Потом оборачиваешься и спрашиваешь: «Ты мне плед - привёз?!» И я теряюсь сразу, не знаю, что ответить... И вновь, с такой обидой безграничной: «Ведь я не требую от тебя жертв, Алёшка. Бога ради! Но плед-то ты мне мог привезти? Один-единственный за всё время?!!...»

            И я вскакиваю, Шишкин, как ошпаренный, хватаю плед и лечу - к тебе. На ощупь, с закрытыми глазами. Громыхаю по всему коридору, натыкаюсь на разный хлам. Коробки, стулья какие-то. Громыхаю до самой прихожей, где меня уже Мунку ловит. Тоже сонный, в одних трусах. Включит свет и ждёт у дверей. Плед отнимет и трясёт за плечи: "Всё, Лёха, всё…"

            Да и за что ж меня теперь любить, Шишкин?! Если разобраться? Не за что. Я ведь всё проиграл: тебя, ребёночка, собственную жизнь. Да ещё фантазиями тешился - до последнего. Ведь была уже эта могилка, и это фото в траурной рамке, а я разгуливал по Теотиуакану и даже вальс с мексиканочкой танцевал: раз-два-три, раз-два-три... Даже в жертвоприношении поучаствовал, представляешь?! Разоделся в чёрный жреческий плащ и на «полароид» позировал с идиотской улыбкой. А потом стоял на вершине пирамиды Солнца и планы могучие строил. Про то, как буду парить над жизнью, словно горный орёл, и всё на свете мне будет удаваться. Поскольку я, оказывается, не просто Лёха Крылов, а - ого-го! Избранник судьбы. Её любимчик, везунчик и баловень...

            Зато теперь, Шишкин - ясность! Голая и беспощадная, как куриный окорочок. Насчёт собственного места в мире. Она на меня сегодня утром свалилась, когда стоял по пояс в мусорном контейнере и вдруг увидел себя - как будто со стороны... Так вот же он, настоящий Лёха Крылов! Любуйтесь! Одинокий неудачник, проживающий в служебной комнатухе площадью семь квадратных метров, откуда его могут вытурить в любой момент...

            Он худ и жалок, Шишкин! Он угрюм и небрит. Он ходит в мятых брюках и давно не стиранных рубашках, а ботинки надевает на босу ногу, поскольку все прежние носки продырявились, а новых нет и не надо. Лопата валится у него из рук, а лом и скребок вызывают в нём животный ужас. Даже вечером, сидя перед телевизором, он тупо смотрит одну-единственную программу, чтобы лишний раз не вставать и не тянуться к переключателю. А ещё, Шишкин, он теперь ненавидит людей. Всех, всех подряд! И ближних, и дальних. Потому что за последний месяц узнал про них такое, чего бы лучше не знать никогда...

            Я всё решил, Шишкин! Я приехал к тебе сегодня со своими последними цветами, чтобы поздравить и сказать заодно: я скоро, Шишкин! Подожди меня ещё чуть-чуть! Ведь этой ночью я взберусь на наше снежное облако, оттолкнусь посильнее и прямиком приплыву - к Тебе...

            Потому что - нет смысла оставаться, понимаешь? Нет смысла больше есть, пить и зарабатывать эти чёртовы деньги. Нет смысла задерживаться в мире, где - сплошные бои без правил. Где за любовь и доверие платят подлостью, а на договоры - плюют. Где даже близкие - хуже дальних. Где коленом в лицо и пулю - в спину. Где ножом - в горло, а потом шампанское пить и с друзьями обниматься. И гудеть на всю улицу по-спартаковски: та-та, та-та-та, та-та-та-та, та-та!... Мы скоро встретимся, мой милый, родной и единственный Шишкин! Ты только дождись меня, ладно?...» 

            Глава 33. Трансформер, ёлочка, ламбада

            Тук-тук. Тук-тук-тук. Это - в дверь. 

            - Открыто. 

            В щель просовывается узкая костистая голова с рыжеватыми волосами, собранными в хвост.

            - Можно?

            - Проходите.  

            Вслед за головой, почти независимо друг от друга, в комнату вдвигаются прямоугольник пальто и пара ботинок. Похоже на пластмассового человека-трансформера. Он опускается на стул под вешалкой, подломив длиннющие ноги. 

            - Я из Гнесинки, по вашему объявлению. Если, конечно, это не шутка.

            - Не шутка.

            Крылов берёт с подоконника чёрный футляр с саксофоном. Раскрывает, протягивает.

            - Смотрите. Пробуйте.

            Парень вынимает саксофон из футляра, пробегает пальцами по клавишам.

            - Хорошая вещь. Фирменная. 

            - Конечно. 

            Он почему-то краснеет и нерешительно смотрит на Крылова.

            - Если хотите, я могу заплатить. В районе ста...

            - В объявлении что было сказано?

            - Отдам в хорошие руки...

            - Вот и забирайте.

            Он медлит, медлит.

            - Чей он?

            - Одного моего друга. Он в Америку уехал, на ПМЖ. А инструмент оставил, чтоб не возиться с таможней. И попросил отдать какому-нибудь настоящему музыканту... Ведь вы - музыкант?

            - Ну да. Гнесинка. Третий курс эстрадного отделения.  

            - Вот и владейте на здоровье.  

            Саксофон Сурена уплывает за дверь вместе с человеком-трансформером. Отлично. Одно дело сделано, осталось ещё кое-что. 

            Крылов тщательно бреется. Потом надевает рубашку и брюки, в которых раньше ходил в институт. Потом подметает комнату и тряпкой стирает пыль с подоконника, с полок, с телевизора. Потом сортирует книжки: библиотечные - в одну сторону, свои и машкины - в другую. Перевязывает их шпагатом, складывает в угол. Потом собирает все её вещи: тапки, пакет с джинсами, полотенца, тюбики с кремами, флаконы с духами и туалетной водой - и плотно увязывает в её же махровый халатик. Потом идёт с этим узлом на кухню и прячет его в самой дальней кладовке, среди пыльных утюгов и примусов. Потом возвращается в комнату, кладёт перед собой лист бумаги и пишет следующее:

            «Дорогой Мунку! Прости, что так получилось. Причин много, про главную ты знаешь. Ты мне сосед и друг, вот я и решил напрячь тебя своими последними просьбами. Буду очень признателен, если исполнишь... Просьба первая: на столе остался мой паспорт, в нём листок с телефоном моей мамаши. Пожалуйста, позвони ей и скажи, чтоб явилась и уладила все формальности... Просьба вторая: сегодня (то есть вчера) я отвёз Олю в роддом и пообещал, что мы её оттуда заберём. Телефон справочной роддома - тоже в паспорте, за подложкой... Просьба третья: в углу ты найдёшь связку книг с запиской «Библиотечные». Это из институтской библиотеки. Сдай их пожалуйста, ладно? И ещё: всё, что осталось в комнате - телевизор, пишущая машинка, зеркало и проч. - это мой вам со Светой подарок. Бери, не стесняйся. Будет жалко, если чужие растащат... Счастья тебе и удачи! Твой бывший сосед Алексей Крылов...» 

            Закончив записку, он обводит комнату взглядом - стены, дверь, разводы плесени на потолке... Надо же. Никогда не думал, что последний вечер жизни наступит так скоро. И будет вот таким: в крохотной комнатке с плесенью на потолке. Среди вещей, которые он считал давным-давно достойными небытия. Свою пишущую машинку, к примеру. Громоздкую «Москву» с западающими клавишами, купленную в комиссионке ещё лет пять назад. Или старенький «Рекорд» с блёклым кинескопом, доставшийся от Сурена. Или вот этот колченогий венский стул. Или синтетическую ёлочку на подоконнике, которую хотел разобрать ещё в феврале. А теперь выходит, что первым в небытие отправится именно он, ха-ха-ха! А у его вещей уже завтра появятся новые хозяева и новая судьба... Но - ничего, не страшно. Ведь завтра будет завтра. А сегодня это всё-таки его вещи! И его комната, где когда-то было счастье. И он распрощается с нею - весело!  

            Крылов втыкает в розетку вилку от ёлочной гирлянды. Гирлянда вспыхивает и осыпает ёлочку разноцветными огнями. Они сверкают и перемигиваются, отражаясь в оконном стекле. Он включает телевизор и крутит ручку программ: щёлк-щёлк! Экран долго не загорается, но звук уже слышен. В комнату мгновенно выплёскивается знакомый голос сатирика Задорнова - фальцетный, пульсирующий: 

            «...ну ведь гениальный народ, да? Ух, и гениальный! Все другие народы за пояс заткнёт... Вы про монетку на ниточке слышали? Чтоб бесплатно звонить? Нет? Берёте двухкопеечную монетку и сверлите дырочку. В дырочку вдеваете нитку. Потом монетку бросаете в таксофон и... Догадались? Ай, молодцы, ай, умницы! Правильно. После разговора монетка культурно выуживается и кладётся обратно в карман. И все довольны. Особенно таксофон, конечно, что остался цел. А то ведь некоторые начинают лупить по нему со всей дури, а техника - портится... Ге-ни-и! А раз народ талантливый, значит, у него с чем-то другим проблемы. С руководством, к примеру... Вот американцы в своей массе - тупые страшно! Ходят, жуют и мычат довольно: "О, е-ееееееееее..." Такие желудочно-кишечные тракты на ножках. Зато начальство у них - во! Все с мозгами! Даже Рейган - и тот с мозгами оказался, хоть и бывший актёр. А уж про Кеннеди с Бушем я просто молчу... А вот Горбачёва, блин, я вообще не понимаю! Во-об-ще! Он как только в Кремль въехал, сразу руками замахал: даёшь ускорение! И все товары моментально с полок посдувало. Может, он это и имел в виду? Под ускорением?!... А вы в курсе, кстати, что наше правительство на днях заявило? Что доллар, оказывается, уже не шестьдесят копеек стоит, а целых рупь восемьдесят? А у народа от таких заявлений - все извилины дыбом! Потому что даже последнему чукче известно, что реальный курс доллара сейчас - один к тридцати...»

            Ха-ха-ха, один к тридцати. Надо же. А в феврале был - один к пятнадцати. Машка тогда пол-зарплаты на доллары поменяла, чтобы импортную помаду купить. Особо устойчивую к поцелуям... Щёлк-щёлк.

            «...необычный бычок появился на ферме воронежского колхоза «Большевик». У него – шесть ног! Причём две запасные по внешнему виду такие же, как и основные – с коленными суставами и копытцами, но растут они вверх. Диковинный телёнок отличается необыкновенной прытью. Сразу же после рождения он поднялся на ноги и, не позволив матери себя облизать, убежал… 

            ...В московском лечебно-консультативном кооперативе «Уникум» пациентов… жалят пчёлы! В зависимости от диагноза больного могут одновременно ужалить от одной до двадцати пчёл. Установлено, что подобные сеансы улучшают сопротивляемость организма заболеваниям, улучшают зрение и увеличивают мышечную силу. Лечебные методики кооператива заинтересовали крупнейших советских и зарубежных специалистов…»

            Ха-ха. Ужалиться и опухнуть. И сразу на участок ползти, снег разгребать... Щёлк-щёлк.

            "...к нам в редакцию парень зашёл, бывший десантник. Парню всего двадцать четыре года, красавец писаный, а у него уже седина в полголовы. И орден Красной Звезды в кармане, который он никогда не надевает. Он у меня в кабинете, пока разговаривали, пачку «Явы» высмолил. Сидел и про Афган рассказывал, как они караваны забивали...

            - Караваны?

            - Ну да. С оружием, из Пакистана. Получали приказ, загружались в «вертушки» и летели на перехват. Высаживались, окружали караван и всех расстреливали. Потом мёртвых людей - в одну сторону, мёртвых верблюдов - в другую, бензином из канистр поливали и зажигалкой - щёлк! И радировали командованию: боевая задача выполнена... А сейчас у парня проблемы. Со здоровьем, с психикой. Хоть и демобилизовался по ранению ещё год назад...  

            - Посттравматический синдром?

            - Вроде того. Но какая разница, как назвать... Просто все эти картинки афганские у него теперь в голове крутятся, особенно по ночам. Говорит - даже ярче стали, чем были в реальности. И крупнее, как под увеличительным стеклом. Каждый убитый вспоминается. И как верблюды ревут, когда их очередь прошивает. И как человеческие ногти в огне щёлкают... Он говорит: там, в Афгане, я знал - да, делаем страшную работу. Защищаем «мягкое подбрюшье» державы. Других убиваем, сами гибнем, но зато страна живёт мирно и спокойно. А тут, на гражданке, мне теперь заявляют: «Мы тебя в Афган не посылали, тебя КПСС посылала! Это была грязная война, а ты себе льготы требуешь...» Да чёрт с ними, со льготами! Меня другое убивает: как же так? Мы ведь патриотами были, мы за Родину воевали, а она нам теперь в лицо плюёт! Значит, не надо было за неё воевать, да? Значит, надо было от армии откосить и в торгаши податься? И были б тогда почёт и уважение? Так, значит? Значит, теперь по-другому надо: смотреть, как страна загибается, а самому жить припеваючи? Так, да? А она загибается, ребята! Наша страна загибается, понимаете?!!...»

            Ха-ха. Страна загибается. И я с ней за компанию... Щёлк-щёлк.

            «...и в заключение нашей программы - репортаж со всесоюзного студенческого фестиваля ламбады в Лужниках. На паркете - лучшие из лучших, победители внутривузовских конкурсов. И кто бы ни победил сегодня, уже сейчас можно утверждать, что фестиваль стал настоящим праздником молодости, красоты и здоровья...»

            Зал, музыка, блёстки на взлетающих юбках. Та, та-та-та-та! Та-та-та-та-та-та-та-та-та! Вспышки света, белозубые улыбки. Эста, эста ламбада!...

            Эту руку - на талию, эту – сюда. Ноги шире. Ещё. Вот так. А теперь нижней чакрой прижаться плотнее к партнёрше. Ещё, ещё. А теперь привстать на мысочки и два шага к двери – парам-парам, парам-парам! А теперь обратно - парам-парам, парам-парам… Он страстно желает её, она страстно желает его. И получается общая волна, которая накатывает - и отступает, и вновь накатывает. Станцуем, Шишкин?

            Глава 34. Люк, сопляк и всё прекрасно

            Телевизор давно молчит, демонстрируя лишь серую таблицу с блёклыми цифрами. Крылов поворачивает ручку до упора и экран гаснет. Он вынимает вилку из розетки? и ёлочка тоже гаснет. Вот и всё. Это больше не его время, не его комната и не его вещи. И не его жизнь.

            Он надевает куртку и поплотнее кутает шею шарфом. Потом выходит из комнаты (тихо, ещё тише...) и движется по коридору, стараясь не скрипеть половицами. Проходя мимо комнаты Мунку, он достаёт свою записочку и втыкает её в голенище одного из кирзовых сапог, стоящих в прихожей.

            Прощайте, ребята! Прощай, древняя коммуналка, насквозь пропахшая кошками! И спасибо, что приютили на время. А вот нам с тобой, Шишкин, теперь только вверх. Туда, в темноту. По железным ступеням, ведущим к чердачному люку.

            Люк отходит легко, почти невесомо. Будто бы приглашая.

            - Ау, Шишкин! Ты здесь?

            - ...

            - И я здесь. Видишь дымоход?

            - ...

            - За ним окно видишь? 

            - ...

            - Нам туда. Ты только не волнуйся, ладно?

            - ...

            - Честное-пречестное?

            - ...  

            - С хвостиком?

            - ...

            - С кисточкой?

            - ...

            - С бантиком?

            - … 

            - Скажи: отстань, Алёшка! Ну?

            - ...

            За чердачным окном открывается снежное поле, скособоченное влево. По нему змейками разгуливают ветровые заряды - шуршат, вьются, жалят в лицо. Вон и труба торчит, и антенна, и шест со скворешней. И небо над скворешней - знакомое. Низкое и плотное, как войлок. Такое, что кажется: протянешь руку и вырвешь клок.

            Крылов выбирается на крышу и движется вверх, к трубе. Здесь он останавливается и переводит дух. 

            - Ау, Шишкин, ты где?

            - ...

            - А как поживают твои снеговики, Шишкин?!

            - ...

            Он смотрит туда, на дальний край крыши, где ещё месяц назад, склонившись друг к другу, шептались друг с другом снежные Пьеро и Коломбина. Но вместо двух фигурок он замечает лишь одну - длинную и нескладную. Фигурка поменьше и поизящней - пропала, пропала! Крылов не верит глазам. Ему кажется, что это какой-то обман зрения, аберрация, случившаяся из-за ветра и слёз. Он бежит, проваливаясь в снег, он падает и катится кувырком. Быстрее, быстрее!...

            «...- я признаюсь, господин инквизитор.

            - В чём же?

            - В любви.

            - К кому, несчастная?! Отвечай немедля!

            - К одному местному Пьеро, господин инквизитор.

            - Подробности, мне нужны подробности!

            - Он длинный и худой, господин инквизитор. Он очень добрый и доверчивый. У него детские глаза. Однажды я шла по Неопалимовскому переулку, и мы повстречались случайно. И мне показалось, что если он не позвонит мне на следующий день - я буду самой несчастной Коломбиной на свете…»

            Нет обмана. И ветер тут - совсем ни при чём. Вот же он, мой печальный Пьеро. Стоит в своём балахоне, свесив голову на жабо, один-одинёшенек. Только снегом макушку присыпало. А угол крыши, где была Коломбина - пуст, пуст! И только какой-то огрызок торчит, похожий на льдышку. 

            «...- ты прости меня, Шишкин. Ладно? Я тебя очень прошу!

            - Да за что же, господи?

            - За квартиру. Мне тогда нужно было брать ордер и не слушать никого. И мы б давно уже жили по-человечески…   

            - Ты просто очень любишь своих близких, Алёша. Вот и всё. Ведь любишь же?

            - Люблю.

            - А раз любишь – значит доверяешь. А если человек любит и доверяет – разве его можно винить? И когда ты решил уступить матери и отчиму – разве я тебя осуждала? Я только сказала, что мы теперь полностью зависим от них. От того, как они к тебе по-настоящему относятся…

            - Они меня любят!

            - Прекрасно. Значит, ты всё сделал правильно...» 

            Крылов присаживается на кирпичный выступ у самого края. Обхватывает колени, смотрит перед собой. Крыши, крыши. Плоские, изогнутые, ломаные. С будками слуховых окон, торчащими вразнотык. И провода, сотни проводов, переброшенных через дворовые ущелья. Будто кто-то в сердцах изрубил этот город в куски, а затем спохватился и сшил на суровую нитку. 

            - Любить - значит доверять. Прекрасно. А доверять - значит раскрываться. А раскрываться - значит быть беззащитным... Так ведь, Шишкин? По логике? Так, так! А теперь давай-ка зайдём с другой стороны. С прямо противоположной. Вот смотри: не любить - значит не доверять. Так? Не доверять - значит не раскрываться. А не раскрываться - значит быть защищённым... Так? Так. А теперь ответь мне, пожалуйста: где тут жизнь, а где - смерть, а? На чьей стороне?

            - ...

            - И правильно, что молчишь! Потому что отлично знаешь, на чьей. И я теперь знаю. Потому что - логика, Шишкин! Точная наука. И по ней выходит, что у любящих и доверяющих нет шансов выжить в этом мире, понимаешь? Изначально, в принципе. А у подлых и лживых, наоборот - все козыри на руках. И они таятся в своих подлых засадах и выжидают, когда удобней ловушку захлопнуть... Говорят, к примеру: ты же наш, Алёшка! Свой! Родной до посинения! Мы ж тебя любим. А ты нас - любишь? Прекрасно. Вот и докажи. Сними и пожертвуй последнюю рубашку… А назавтра, когда уже – сир и наг, и стучишься в родные двери, там вдруг – щёлк! – и спрашивают: а вы, собственно, кто? Ещё раз, пожалуйста, по слогам. Кто-кто? Свой?! Это какой такой – «свой»?! Пон-нятия не имеем. Знать не знаем и слыхом не слыхивали. А будете настаивать, так мы вас вором объявим и милицию вызовем... Или ещё хлеще. Спрашивают: ты любишь Родину, парень? Берёзки, рябинки, куст ракиты над рекой? Утро красит нежным светом стены древнего Кремля? Последний бой - он трудный самый? Любишь? Отлично. Тогда бери автомат и в Афган - шагом марш! Выполнять свой интернациональный долг. Забивай там караваны, клади людей пачками, бензином их поливай... А потом, когда парень уже инвалид и ему убитые по ночам мерещатся, ему в лицо бросают: ты - преступник, мы тебя туда не посылали! Фиг тебе теперь, а не льготы...

            Ветер свистит, колется, толкается в спину. Вздувает снег и раскачивает провода между крышами - вверх-вниз. Словно на них невидимки пляшут. А другие невидимки им подыгрывают, громыхая листами отставшей жести. Скрип-скрип, тук-тук. В плотном небесном войлоке вдруг возникает окошко, сквозь которое всё отчётливей проступает месяц – очень тонкий и яркий.

            - Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана… Ладно, Шишкин. Нужно решаться. Ночь кончается, а я тут застрял на полдороге. Лишь болтаю и время тяну. Потому что - страшно мне, если честно. Я ведь раньше ещё ни разу не умирал, понимаешь? Ни – ра - зу. Жил и жил себе, как обычный человек, целых двадцать пять лет. И ещё сто лет собирался, только вместе с тобой... Ты скажи хотя бы: это больно, а? Умирать? Или - более менее? И потом, когда умрёшь - есть там хоть что-нибудь? Или нет?

            - ...

            - Ладно, Шишкин. Всё. Я иду к тебе, слышишь?! 

            Он с силой ударяет подошвой по самому краю. От края отваливается белая глыбина и ухает вниз, в предрассветную дворовую прорву. И лишь спустя секунды, показавшиеся Крылову неправдоподобно долгими, снизу вдруг отзывается глуховато-рассыпчатым – аххххххххххххх! Он с любопытством заглядывает за кромку, над которой ещё вьётся летучая снежная пыль. Отсюда двор кажется не таким беспроглядно-чёрным, а на его донышке отчётливо видны прямоугольники мусорных контейнеров, похожие на спичечные коробки. 

            Он делает ещё полшага и торопливо отсчитывает про себя: «Пять, четыре, три, два…», собираясь на слове «ноль!» вот так же качнуться и повалиться в прорву, как снежная глыбина. И он уже произносит – «ноль!» и уже готовится – качнуться, но зачем-то вновь смотрит себе под ноги и цепляется взглядом за эти три дурацких спичечных коробка, раскиданных внизу. И чем дольше и пристальней он в них вглядывается, тем отчётливей представляет себе: утро.

            Как где-то в районе семи из-под арки выкатит мусоровоз с оранжевым маячком и наискось подрулит к контейнерной площадке. Как из мусоровоза выпрыгнет крепыш в болтающейся телогрейке, ухватится за скобы ближайшего контейнера, подёргает его вправо-влево и вдруг увидит – ЭТО. Расплющенное, жалкое, с вывороченной вбок рукой. Как вскоре соберутся дворники – татарка Малика с мужем, ещё кто-нибудь. Обступят, зацокают языками. Как затем Субботыч припрётся со своей клеенчатой папкой: походит вокруг озадаченно, носом покрутит, а затем матюгнётся и – шварк папкой об колено…

            Как обнаружат его записку и позвонят на Новокузнецкую. Как через час прикатят мать с отчимом – сонные, с кислыми рожами. Вылезут из запотевшей «Нивы», поздороваются с милицией. Как отчим сразу же начнёт компетентные вопросы задавать с юридическим уклоном.

            Как мать посмотрит на труп - с любопытством, а затем вздохнёт и так решительно, как сознательная колхозница из старых советских фильмов – отмежуется. Типа: «И чего ж это, сын, тебе в жизни не хватало? Мы что: ущемляли тебя в чём или условий тебе не создавали? Или требования к тебе предъявляли повышенные? Так не было такого, Алёша! И все люди подтвердят, которые нашу семью знают, как мы с папой для вас старались! Как всё делали, чтобы дети Алёша с Витей себя обделёнными не чувствовали… А для тебя, Алёша – в первую очередь! Потому что: как же иначе? Мне ведь Паша сразу сказал, когда только тебя увидел, маленького: «Я, Галя, теперь всё сделаю, чтобы Алешка меня папой считал. Все силы приложу…» И ведь прикладывал, Алёша! Думал о тебе, беспокоился, заботу проявлял. Побольше, между прочим, иного отца родного! Ещё лето на дворе, а он уже интересовался, что ты зимой носить будешь. А сколько всего мы для тебя в Военторге получали! И обувь, и брюки, и рубашки, из которых ты круглый год не вылезал. А сколько раз он тебя в пионерлагерь устраивал от министерства обороны! Потому что всегда хотел, чтоб ты здоровым рос и к чему-то полезному приобщался. И чтобы уже с детства понимал, что такое дисциплина и ответственность за свои поступки...»

            Как отчим возьмёт её под локоть и перебьёт нарочито громко: "Всё, Галь, всё. Хватит. Нечего перед ним распинаться, перед придурком. Не заслужил он того, чтобы мы перед ним распинались. Был бы нормальный парень – жил бы и радовался, что живёт. И ещё бы близких благодарил, которые его, сопляка, от горшка вырастили и выкормили до взрослого состояния. А раз мозгов нет, значит – туда ему и дорога, тьфу!…» Как усадит её в машину и прихлопнет дверцу поплотней. И перед тем, как тронуться, тщательно протрёт стёкла изнутри старым вафельным полотенцем.

            И как уже по дороге – стопроцентно! – перескажет ей ту историю из своей курсантской юности, которую обычно за столом поминает, под водочку и под ветчинку с хреном. Про то, как один из его сокурсников, младший сержант Ярёма, за полгода до выпуска узнал об измене любимой девушки и застрелился в караулке. И как командир училища распорядился положить самоубийцу перед строем, а потом подошёл и плюнул ему в лицо. И все его замы тоже подошли и плюнули. И всем курсантам приказано было – подойти и…

            Ветер вновь ударяет в спину, словно подгоняя. Крылов взмахивает руками и инстинктивно делает шаг назад.  

            - А ведь плюнет, Шишкин! Я его знаю. Подойдёт и харкнет - тьфу! Смачно так, с оттяжкой. И буду лежать я тогда: жалкий, расплющенный и с харкотиной на физиономии. И даже ответить не смогу, представляешь? А потом, Шишкин, они поступят со мной так же, как поступили с моими бабушками - бабой Светой и бабой Нюрой. Сожгут, а урну с пеплом на Введенском зароют, в цветнике на папиной могилке. В мае, когда земля оттает. А до мая урну в квартире продержат. На балконе или в кладовке, среди банок с вареньями и соленьями...

            - А твоя мамаша, Шишкин - разве лучше?! Я ей звонил недавно, думал, может поддержка нужна. Да и просто набрать твой номер понадобилось, если честно. Чтоб не спятить... Взяла трубку, голос обычный. Дистиллированный, как в службе точного времени. Сказала, что всё в порядке и что очень много работает. Меня спросила, чем я сейчас занимаюсь. А потом вдруг: «Зачем вы звоните, Алёша? Маши больше нет. Эта страница вашей жизни перевёрнута. Вам уже двадцать пять, вам важно найти себя в профессии. Я вам советую: уйдите с головой в профессию! Это даёт смысл, это позволяет подняться над бытом...» Подняться над бытом, ха-ха-ха! Сговорились они, что ли? То невесту с квартирой подсовывают, то к ударному труду призывают... 

            Крылов отступает ещё на шаг и вновь усаживается на кирпичный выступ. Его бьёт озноб - то ли от холода, то ли от нервов. На последнем этаже дома напротив вдруг вспыхивает окно. В нём возникает полуголый мужик в одних трусах - всклокоченный, с опухшим лицом. Он открывает холодильник и достаёт бутылку пива. Прикладывается и пьёт не отрываясь - так, что виден его гуляющий кадык. Потом на кухне возникает женщина: низкая, грудастая, в цветистой ночной рубашке. Она что-то говорит, затем забирает бутылку у мужика и тоже прикладывается. Пока она пьёт, он обхватывает её сзади и мнёт грудь - привычно, размеренно. Допив, женщина приоткрывает форточку и выкидывает бутылку во двор. Затем форточка захлопывается и свет гаснет.

            - Они, они останутся, Шишкин! Мои мамаша с отчимом, твоя Маргарита Аркадьевна дистиллированная. Паяцы останутся, караулящие с ножами в подъездах. Их родители, их следователи, их прокуроры, их адвокаты, их суды... Даже вон те алкаши останутся, которым всё по хрену. Они, они победят и восторжествуют! А вот нас с тобой больше не будет, нигде и никогда! Ни чувств наших, ни мыслей, ни надежд. Будут лишь два холмика в разных концах Москвы, да две таблички заржавленные... И что мне делать прикажешь, а? Ведь тупик, Шишкин! Понимаешь? Ту-пик! Ведь получается тогда, что и жить - нельзя, и уйти - невозможно! Жить без тебя - это камера пытошная, а уйти...

            - Я объясню тебе, Шишкин, что значит - уйти! Это значит, к примеру, что уже сегодня мой Пал Палыч в милицию припрётся. Зайдёт к майору, который вчерашний протокол оформлял, и сообщит радостно, что, мол, пасынок-то - тю-тю! Руки на себя наложил. Нашкодил, придурок, а ночью влез на крышу и вниз сиганул. Вдрррызг! Видать, совесть заела. А, может, и просто - по пьяни... Он так скажет, Шишкин! Я знаю. А мать - подхватит. Обзвонит всех знакомых и будет им полдня очки втирать, каким я был мерзавцем и как близких в грош не ставил... Так всё будет, понимаешь? И уйду я, Шишкин, оболганным и оплёванным. И презренным, и жалким. В сто раз более жалким, чем сейчас! В тысячу, в миллион! Но ведь ты же сама говорила, помнишь? Что мужчина не имеет права быть жалким! Ни при каких обстоятельствах! Так ответь мне, пожалуйста: что мне теперь делать-то, а? Ты ведь мудрая, у тебя на всё рецепт имеется! Ответь мне, ну же? 

            - ...

            - Я жду, Шишкин!   

            - ...

            - Молчи-ииишь! Опять молчишь! Бросила меня одного, а теперь наблюдаешь, как я тут барахтаюсь перед смертью... Ладно, Шишкин. Ладно. Не нужно мне советов. Я и сам справлюсь. Вот посижу тут ещё чуть-чуть, подумаю и справлюсь. Ведь должен же быть выход, я знаю! Такая дверка маленькая как в русской народной сказке. Потаённая, волшебная. Которая - р-раз! - и раскроется внезапно...   

            Ветер свистит и толкается всё сильнее. И невидимки на проводах отплясывают, словно бешеные. И жестяные листы громыхают, как в барабаны. И окошко в небе уже разъехалось в громадную чёрную прореху, сквозь которую топорщатся звёздные шильца. Крылов отворачивается и утыкается лбом в колени. Он сидит, сжавшись в точку. Он забывает про время. Он вновь и вновь пытается представить себе ту сказочную дверку, которая вдруг раскроется и - спасёт. Он даже рисует её в воображении, штришок за штришком: деревянную, округлую, с коваными узорчатыми петлями и массивным кольцом вместо ручки. И он будто бы подходит, берётся за кольцо онемевшими пальцами и тянет, тянет изо всех оставшихся сил...  

            Крылов вскакивает на ноги. 

            - Я справился, Шишкин! Есть, есть выход! Ты только выслушай меня, ладно? Только не спорь, пожалуйста, и не перебивай. Потому что здесь каждое слово важно, понимаешь? Как на весах - жить или умирать... Так вот, Шишкин: нам нужно просто договориться друг с другом! Нам нужно просто взять и поверить, что всё, что случилось с нами в последний месяц - случилось не с нами, понимаешь?! Не со мной и не с тобой, А вон с тем снежным Пьеро и его возлюбленной Коломбиной... Это она, она погибла! Она исчезла и пропала из мира. Это о ней теперь убивается несчастный Пьеро, заглядывая за край... А вот у нас с тобой, Шишкин - всё наоборот! У нас с тобой по-прежнему - полный порядок! И вчера вечером ты, как обычно, вернулась с работы, а я уже ужин приготовил: картошечки нажарил, яишницы с луком. И сразу после ужина ты забралась под плед и сказала так жалостно: «Прости, Алёшка, но я уже сплю-ууууууу...» И когда ты уснула, любимая, я вдруг вспомнил, что в новостях обещали оттепель! И решил, разумеется, срочно почистить крышу над нашей комнатой, чтобы не было протечки, как в прошлый раз. И я оделся потихоньку и теперь вот стою на крыше, прямо над твоей головой, и защищаю тебя от всех природных стихий и катаклизмов... Ну как, Шишкин? А? Договорились? 

            - ...

            - Ну же, Шишкин! Решайся!

            Из-за домов, примыкающих к Садовому, вновь слышится нарастающий гул. Он то сбавляет обороты, то опять раскручивает свой занудливый маховик – ууууууу!

            - Это троллейбусы, Шишкин! Уже полпятого, и у нас почти не осталось времени! Так да или нет?

            - ...

            - Да или нет?!

            С края крыши вновь срывается белая глыбина. За нею - ещё и ещё.

            - ...а-аааааааххххххххх!

            - Что?

            - ...а-аааааххххх!...

            - Да?!

            - ...а-аааххх...

            - Я знал, Шишкин! Я верил, что ты согласишься! Что ты не бросишь меня одного!   

            Крылов смеется, как ребёнок. Он встаёт на четвереньки и ползает по крыше взад-вперёд, раскидывая снег руками. Снег очень сухой и лёгкий, он просыпается сквозь перчатки и мгновенно разносится ветром. Минут через двадцать Крылов распрямляется:

            - Ур-ра!!!

            Он бодро ныряет в чердачное оконце и наощупь движется к люку, натыкаясь на дымоходы и шершавые балки стропил. К его лицу липнут обрывки паутины, но он смеётся от счастья. Он распахивает люк, сбегает по железной лестнице вниз и вновь оказывается перед дверью квартиры. Войдя в прихожую, он достаёт свою ночную записку, торчащую из кирзового сапога, и рвёт её в мелкие клочья.

            - Привет, ребята! Привет, древняя коммуналка, насквозь пропахшая кошками! Это я, я, Алёшка Крылов! Я вернулся, я жив и у меня всё пре-крас-но!...

            Он разувается в коридоре, тихо-тихо, и входит в комнату на цыпочках. Войдя, он садится на стул возле двери и пристально вглядывается в очертания пледа на диване. 

            - Спи, Шишкин! Спи, мой глазастик беспокойный! Спи, моя жемчужинка рода человеческого! Ведь у тебя завтра будет трудный день. Ты встанешь, выпьешь кофе с бутербродом и помчишься в своё издательство. Там ты устроишься за столом и будешь вычитывать гранки. А гранки - это очень большая ответственность, я знаю! Гранки - это почти готовая книга, и накосячить в гранках ты не позволяешь себе никогда...

            - А помнишь, кстати, мой последний рассказик? Про бравого десантника Дудоладова? Про которого ты говорила, что он - плоский, как камбала? Так вот: вчера я был у Стаса, и он сказал, что мой сержант пользуется успехом! И что читатели просто жаждут продолжения... А ещё, Шишкин, он заказал мне рассказ для нового дамского журнала. На целых четыреста рэ, между прочим... О чём конкретно? Сложный вопрос. Я и сам, если честно, пока плохо представляю - о чём. Хотя... О несчастной любви, вот о чём! Об одном очень глупом и доверчивом Пьеро, прошляпившем свою единственную Коломбину... И поэтому спать, Шишкин, мне сейчас категорически запрещается! А разрешается лишь выпить чашку крепкого чаю и быстренько сесть за работу... 

            Он идёт на кухню и включает свет. От освещённого круга на полу во все стороны прыскают тараканы. Он ставит чайник на плиту и машинально всматривается в шкалу термометра, прибитого за стеклом. Минус три. Отлично. Пусть лучше мороз, чем слякоть. И Машке на работу будет идти приятней. Она это любит: шагать по утреннему морозцу и чтоб снег под фонарями блестел...

            Жар от горящей конфорки с гудением поднимается вверх, раскачивая сохнущее на верёвках бельё. Прекрасно. Ему, кстати, тоже пора устроить постирушки. Вон сколько всего накопилось: рубашки, брюки, носки. Постельное белье вообще месяц не менял... И как это Машка допустила, интересно?! 

            Чайник вскипает, выбросив струйку свистящего пара. Крылов сыплет в кружку побольше чая, заливает его кипятком и ждёт, пока настой не приобретает почти кофейную густоту. 

            «...Страна гибнет - какая глупость! Миф, обман, ловушка для простаков. Потому что... Ты теперь моя страна, Шишкин! Слышишь?! И я буду жить отныне - только для тебя! Я буду патриот одной-единственной Шишкиной Марии Михайловны! Я всё для тебя сделаю, слышишь?! Ты хотела квартиру - будет тебе квартира! Большая, красивая и в самом центре. Ты хотела дачу зимнюю - будет тебе дача зимняя! Двухэтажная, с балконом и с настоящим английским камином... Я клянусь, Шишкин! Вот увидишь - я теперь для тебя любые горы сверну! Я буду работать, как проклятый, я буду ночи не досыпать, но у нас с тобой будет всё! Лишь бы ты была рядом, здесь, близко. Дышала, смеялась, смотрела в глаза. Чтобы руку протянуть - и... А ты будешь рядом, обязательно! Ведь мы с тобой договорились, правда? А договор - это и есть бог всех честных людей. Единственный, великий и милосердный...» 

            Глава 35. Плед, кораблик, идиот

            Закончив с чаем, он открывает кладовку и достаёт узел с Машкиными вещами. Приносит в комнату, развязывает и возвращает всё на прежние места: косметику раскладывает на тумбочке, тапочки ставит возле дивана, халатик вешает на гвоздь у двери. Затем усаживается за стол, включает лампу и придвигает к себе пластмассовый стаканчик с карандашами. Внезапно стаканчик опрокидывается и карандаши со стуком рассыпаются по полу. Крылов испуганно оборачивается. Но Машка по-прежнему безмятежно сопит, с головой укрывшись пледом...

            Хо-ро-шо. Он подбирает карандаш с остро отточенным грифелем, кладёт перед собой чистый лист бумаги и задумывается на минуту. Так.

            «...........Пьеро и Коломбина (рассказ).

            Я просыпаюсь от яркого солнца и от холода. Ветер раскрыл форточку, ворвался в комнату и шелестит газетами на полу. Я захлопываю форточку и гляжу сквозь стёкла во двор. Внизу - ржавые крыши с остатками снега и льда, чёрные деревья и чей-то балкон с развешенным на веревке бельём. Солнца не было больше двух недель и глаза отвыкли от яркого света, притерпелись к серым мартовским дням - тихим, бесснежным.                                                                      

            Я одеваюсь и выхожу на улицу. Снег на солнечной стороне тротуара почернел и набух талой водой, по Садовому с гулом катит машинный поток и ветер доносит запах гари. Площадь перед метро уже превратилась в слякотную кашу из песка и снега, и в этой каше толкутся люди, что-то покупающие и продающие.

            В метро я покупаю три ярко-красных тюльпана в хрустящем целлофане, и цветочница приветливо кивает мне. Я поднимаю букет над головой и вступаю в человеческую реку, движущуюся к эскалаторам. Я плыву вниз и чувствую, как люди оглядываются на меня. Они наверняка думают: кто этот странный тип в костюме Пьеро и с букетом вызывающе ярких тюльпанов? И зачем он своим видом раздражает серьёзных и сосредоточенных людей, спешащих на работу в час пик?  

            - Я еду к Коломбине! Слышите? - шепчу я в ответ и загораживаюсь от них целлофаном. 

            На конечной станции уже нет ни мраморных колонн, ни гигантского эскалатора - стены здесь выложены белой кафельной плиткой, а на улицу ведёт простая лестница с каменными ступенями. Я выхожу под ослепительно синее небо и тут же замечаю автобус, подползающий к остановке. Я бегу к нему и едва успеваю вскочить на заднюю площадку. Автобус катит по шоссе среди снежного поля, я смотрю на исчезающие за холмом серые башни Москвы, на знакомую церквушку с золотой луковкой - я еду к Коломбине!

            Автобус тормозит у кладбищенского забора. Я вхожу в широко раскрытые ворота и шагаю по асфальтовой дороге, среди бесчисленных оград и обелисков. Над моей головой ненужно горят фонари, под ногами хлюпают лужи.

            Наконец я спускаюсь с дороги и вдруг обнаруживаю, что талая вода собралась в небольшое озерцо и затопила могилку Коломбины! Из воды торчит лишь угол металлической таблички и плавают мимозы, которые я принёс раньше.   

            - Не волнуйся, Коломбина! - говорю я бодро, - Сейчас мы что-нибудь придумаем!

            Я оглядываюсь по сторонам и замечаю пустой деревянный ящик. Я мигом выламываю из него дощечку и пытаюсь пробить в снегу водосток. Но дощечка быстро рассыпается, под снегом - толстая ледяная корка, которую так просто не одолеть. По моему лицу ползут солёные капли, я усаживаюсь на ящик и говорю без уныния:

            - Ничего, Коломбина! Сегодня я куплю походную лопатку с крепкой ручкой и завтра мы пробьём здесь замечательный водосток! Потерпи немножко!   

            Отдышавшись, я отламываю ещё одну дощечку, носовым платком привязываю к ней тюльпаны и спускаю свой кораблик на воду. Он уверенно скользит по воде и причаливает к табличке. 

            - Ур-ра! - кричу я и хлопаю в ладоши...»

             Ч-чёрт. Пальцы совсем не слушаются. Отморозил, наверное, пока на крыше сидел. Ладно. Фигня. Сейчас разотрём их чуть-чуть - и порядок... Крылов по очереди растирает пальцы и вновь берётся за карандаш...       

            «...Я спрашиваю у спешащих мимо людей - где найти СУД? Они останавливаются на секунду, удивлённо пожимают плечами и спешат дальше. Наконец какая-то старушка указывает в сторону набережной. У старушки маленькая сухая рука, похожая на птичью лапку.

            Я иду вдоль чугунной ограды набережной, по реке движутся льдины, ветер здесь особенно пронизывающий и беспощадный, но мне совсем не холодно, мне даже жарко, это странный жар, от которого кружится голова.   

            Я останавливаюсь перед серым зданием с колоннами, толкаю дверь и оказываюсь в плохо освещённом вестибюле с широкой каменной лестницей, ведущей наверх.

            - Вы опоздали! - вдруг говорит мне человек в погонах, перегораживая дорогу, - Заседание началось! 

            - Пустите... - тихо прошу я, - Я Пьеро, понимаете? 

            Человек исчезает, я медленно поднимаюсь по лестнице, держась за перила. Зал полон, люди стоят в проходах, я пытаюсь подойти ближе, но передо мной - живая стена. 

            - Смотрите, Пьеро! - шепчутся вокруг, - Это Пьеро!

            - Не мешайте! - говорю я и приподнимаюсь на носках, чтобы увидеть - СУД.

            Впереди - три высоких кресла с гербом, а справа, за деревянным барьером - человечек в зелёном свитере. Я не вижу его лица! Он сидит, сгорбившись и опустив голову, видна лишь бритая макушка и торчащие уши.

            - Подними голову, паяц! - тихо приказываю я, - Подними голову!

            - Скажите, подсудимый... - вдруг доносится голос из судейского кресла, и человечек поднимает голову. Я чуть не вскрикиваю: вместо лица у человечка - меловая маска с двумя неровными отверстиями, похожими на чёрные лепестки. Паяц - мёртв!  

            - Скажите, подсудимый - когда-либо ранее вы встречались с потерпевшей? Были знакомы?

            - Нет. Никогда.

            - Почему вы оказались в тот вечер на лестничной клетке?

            - Не могу объяснить. Не помню. 

            - Что вы ей сказали, помните?

            - Нет.

            - А она вам?

            - Не помню.

            - Посмотрите внимательно - это ваш нож?

            - Мой.  

            - Этим ножом вы ударили потерпевшую?

            - Наверно...

            Я теряю всякий интерес к спектаклю. Ведь паяц уже мёртв и мне здесь делать нечего. Я спускаюсь по лестнице, в голове стучат молоточки, строгий человек в погонах вновь удивлённо смотрит на меня. Я распахиваю дверь и опять оказываюсь на выстуженной ветром набережной.

            Быстро темнеет, загораются фонари, я медленно иду вдоль чугунной ограды и думаю лишь об одном - о своей комнате, о стакане горячего чая и о диване, на который можно свалиться и уснуть. Я знаю, что стоит мне хорошенько выспаться - и головная боль отступит, исчезнут розовые круги перед глазами, наутро я встану бодрым и свежим, поеду к Коломбине и расскажу ей, что паяц - мёртв... Но, господи, как же я мог забыть! Ведь завтра талой воды в озерце прибавится и могилку Коломбины затопит окончательно! Этого никак нельзя допустить!

            Я оглядываюсь по сторонам и замечаю хозяйственный магазин в двух шагах от набережной. Я вхожу в стеклянные двери и на минуту останавливаюсь, чтобы отдышаться. Мимо меня движутся люди с сумками и пакетами, я тоже иду вдоль прилавков, пытаясь отыскать походную лопатку в брезентовом чехле.   

            Рядом со всякой мелочью - отвёртками, замками и петлями - я вдруг натыкаюсь взглядом на большой нож с чёрной пластмассовой ручкой. Я мгновенно узнаю этот нож! Точно такой же лежал на столе у судьи!  

            - Простите, - обращаюсь я к продавщице, - Я хотел бы купить у вас эти ножи!

            - А сколько вам нужно?

            - Все! Все, какие есть!

            Девушка пожимает плечами и достаёт из-под прилавка картонную коробку. 

            - Здесь тридцать штук. На девяносто четыре-шестьдесят... 

            - Хорошо.

            Я иду к кассе, плачу деньги и кассирша выбивает мне розовый чек. Я внимательно рассматриваю его. Что-то новенькое. Раньше не было розовых чеков. Девушка протягивает мне коробку, и я спрашиваю: 

            - Теперь у вас розовые чеки?

            Девушка смеётся и, отвернувшись, вдруг снова выкладывает на витрину нож с чёрной пластмассовой ручкой. 

            - Девушка, я прошу вас - уберите этот нож!

            Я говорю медленно, с трудом. Боль в затылке не даёт мне возможности улыбнуться и поэтому мои слова звучат слишком грубо. Продавщица перестаёт смеяться и внимательно смотрит на меня.

            - Ты чокнутый? - спрашивает она. - Уходи! Здесь магазин, а не цирк!

            Я заставляю себя улыбнуться.   

            - Девушка, милая, я вас очень прошу! Девушка, я умоляю - уберите его подальше! Ведь уже вечер и времени совсем не осталось!

            Продавщица наклоняется и так же тихо говорит мне на ухо:

            - Если не исчезнешь, я вызову милицию. Слышишь, идиот? Считаю до трёх...

            Я торопливо киваю. Молоточки в голове стучат всё сильнее. И вдруг в окне я замечаю пьяного паяца с мёртвыми глазами, который вихляющей походкой приближается к магазину! Я подбегаю к стеклянному прилавку и изо всех сил бью по нему кулаком. Я слышу, как кричит продавщица, я пытаюсь нашарить среди осколков нож и поскорее спрятать его.

            Меня сильно толкают, и я валюсь на спину. Из моих ладоней льётся что-то красное и липкое, я вижу над собой несколько испуганных и удивлённых лиц.

            - Помогите! Истекаю клюквенным соком! - ору я на весь мир и болтаю ногами...»