top of page

Отдел прозы

Freckes
Freckes

Сергей Менжерицкий

Тихий двор на Патриарших

Частные хроники времён 90-х

            Глава 24. Чейндж, мама и пузырь

           

            Огненные трапеции, лежащие на стене, постепенно съезжают на пол. Со стороны улицы вдруг доносится удар – глухой, скрежещущий, с характерным звуком осыпающихся стёкол. Крылов вскакивает с кровати и, щурясь от солнца, выглядывает в окно. На перекрёстке столкнулись две машины: чёрный «мерседес»-кабриолет и бежевый «форд», из-под капота которого уже вовсю струится предательский дымок. Рейсовый автобус, едва отъехавший от остановки, встаёт перед ними и тревожно сигналит. Из помятых машин выбираются люди: седой мужчина с дублёным лицом, похожим на индейскую маску, и молодая женщина в джинсах, испачканных кровью. Женщина, прихрамывая, доходит до тротуара и садится на бордюр. Её быстро заслоняет собравшаяся толпа.

           

            Крылов легонько толкает Буртина в бок.

            – Подъём! 

            Из-под одеяла показывается свалявшаяся Валеркина борода.

            – Сколько времени?

            – Восемь. И на всю коммерцию нам – два часа… 

           

            Выйдя из гостиницы, они оглядываются на перекрёсток. Бежевый «форд» уже вовсю пылает открытым пламенем, густо дымя и раскидывая в стороны огненные брызги. Толпа, собравшаяся вокруг, отшатывается при каждой вспышке и тут же вновь смыкается, словно заворожённая. Язычки пламени отражаются в стёклах стоящих автобусов и кажется, что они тоже пылают. Издалека слышится пожарная сирена – резкая, булькающая.

           

            Они направляются вниз по улице, в сторону рекламного щита с надписью «TAMPICO». За ним начинается другая улица, упирающаяся в широкую рыночную площадь. С нею, собственно, и связаны их утренние планы, которые Буртин иронично называет "коммерцией". А именно: как-то исхитриться и продать собственные фотоаппараты, а на вырученные песо купить подарки и сувениры, без которых возвращаться в Москву – просто стыдно.

            Как они будут действовать практически, Крылов с Буртиным пока не определились. То ли встанут прямо посреди площади и, подняв над головой свои старенькие «Зенит» с «ФЭДом», крикнут «Сэйл!» То ли, завидев нужные вещи, предложат их хозяевам натуральный обмен. Но им почему-то верится, что этот пёстрый, шумный и кипучий рынок, мимо которого они проезжали столько раз – не подведёт…

           

            И ведь действительно – не подвёл! Уже спустя минуту Крылов с головой зарывается в тугие джинсовые дебри, а Буртин хватается то за глянцевые грампластинки, выложенные на соседнем прилавке, то за пёстрые матерчатые сумки, гроздьями свисающие отовсюду. Продавцы – два носатых брата-близнеца – наблюдают за ними с возрастающим интересом. Вскоре Крылов выныривает на свет, помахивая джинсами для Машки – небесно-синими "Ранглерами" с настоящим кожаным лейблом. Валерка же, в свою очередь, прижимает к груди матерчатую сумку с изображением ацтекского божества и с десяток грампластинок.

            – Готов?

            – Готов. 

            Крылов бросает джинсы на прилавок. Затем кладёт сверху сумку и пластинки. Затем снимает с шеи "Зенит" и, присовокупив к нему Валеркин "ФЭД", возлагает их по соседству. Затем многозначительно смотрит на носатых близнецов и обводит обе горки широким жестом:

            – Чейндж! Камбио! Си?

            Близнецы переглядываются. 

            – Эстас камерас?! Си?! Камбио?! 

            – Си, си! Эстас! Камерас! Камбио! Пор фавор!

           

            Для пущей убедительности Крылов суёт им свой «Зенит» прямо в руки. Близнецы озадаченно расстегивают кожаный футляр, щёлкают затвором, крутят кольца объектива, наводя фокус. А затем…

            – Си! Си! Камбио!!!

            Один из братьев вручает Крылову джинсы и сумку с пластинками. Другой, что-то пробормотав, хватает фотоаппараты и мгновенно исчезает среди прилавков и вешалок.     

            Буртин усмехается в бороду.

            – Испугались, что передумаем...

           

            С чувством исполненного долга они шествуют по рынку. Миновав цветочные и овощные ряды (и захмелев попутно от натиска невиданных красок, форм и ароматов), они оказываются в той его части, где торгуют морепродуктами. Здесь, среди пластиковых ящиков, наполненных льдом, вовсю потеют громадные аквариумы. В них что-то медленно ползает, плавает и карабкается. В ближайшем к Крылову аквариуме плотной массой встала рыба. Её так много, что она почти не шевелится. Лишь прижимается губами к стеклу, обозначая сотни беззвучно кричащих «о».

           

            Здесь же дымится жаровня, на решётках которой румянится и истекает соком нежнейшее рыбное филе. Рядом суетится хозяин – коренастый мексиканец в чёрном резиновом фартуке. Одной рукой он колдует над жаровней, а другой выхватывает из аквариума очередную рыбину. Бросает её на разделочную доску и – ррраз-два-три! Ловко отсекает ножом голову, а затем молниеносно пластает, смахивая внутренности в длинный лоток.

            Под ноги Крылову что-то шлёпается. Ах, да! Разумеется. Воздушный пузырь. Розовато-перламутровый, с перепоночкой. С тёмно-алыми каплями на концах. Точь-в-точь такой же, как много лет назад...

           

            Лето, лето. Пыльное, душное. Самое последнее перед началом долгожданной школьной жизни. Все друзья уже разъехались из Москвы – кто в деревню, кто на дачу. Поэтому и гулять почти не с кем. Хорошо хоть Димыч остался, лучший друг. С которым – хоть в ножички, хоть в чеканочку...

           

            Крылов придвигает стул к подоконнику, взбирается на него и с нетерпением смотрит во двор. Вон доминошники: сидят за своим длиннющим столом под липами и стучат костяшками. Вон тётя Шура и тётя Зина из третьего подъезда: прогуливаются вокруг клумбы с колясками и что-то вяжут на ходу. Вон дворничиха Аля: уже прошлась по двору метлой и теперь тащит за собой чёрный шланг, похожий на удава. Сейчас встанет посреди двора, откроет кран и начнёт всё кругом поливать. Сначала цветы, потом песочницу, потом землю под липами и напоследок – асфальт… Все здесь, только Димыча нет. Обещал ведь, что будет после обеда – и где?!

           

            Внезапно Крылов замечает маму: она спешит через двор в своём медицинском халате и несёт под мышкой длинный бумажный свёрток. Странно. Она ведь только что пообедала и умчалась на работу, а теперь опять возвращается. И что спрятано в свёртке?!

           

            Быстрые шаги на лестнице, поворот ключа в замке. Мама проходит на кухню и бросает свёрток на стол. 

            – Ау, Алёшка-матрёшка! Смотри, кого мама поймала…

            Он подбегает к столу и встаёт на цыпочки. На размокшей магазинной бумаге лежит огромная рыбина. Она смотрит на Крылова удивлённым глазом и беззвучно разевает рот. Мама улыбается. 

            – Это карп, Алёшка…

           

            Она затыкает раковину затычкой и наполняет её водой. Потом берёт рыбину и опускает в воду. Потом торопливо промокает руки полотенцем и оборачивается к Крылову.                

            – Всё, побежала… Пойдешь гулять – захлопни дверь. И со двора – никуда! Понял меня?

            – Угу.

            Дверь захлопывается. Крылов тут же бросается к раковине. Вот он, карп! Замер поперёк раковины и тихо шевелит плавниками.  

            – Лё-хаааааааа! 

            Это – Димыч. Он стоит прямо под окнами, руки в боки. А нога – на мяче.

            – В чеканку – будешь?

            – А ты карпа видел? Живого?

            – Ка-во?!

            – Рыбу! Во-от такую! 

            Через минуту они рассматривают карпа вдвоём. И трогают: сначала чуть-чуть, а потом, осмелев, тащат за плавники. Карп вдруг изгибается и бьёт хвостом по воде. Их окатывает брызгами с головы до ног, и они визжат от восторга. 

            – А дальше?

            – Что – дальше?

            – Чего с ним делать станешь? 

            В вопросе Димыча – плохо скрытая зависть.

            – Ну… Буду кормить. Ухаживать.

            – Ха! А где он жить будет?

            – В аквариуме. Завтра купим.

            – А до завтра?

            – До завтра он будет жить... В ванной!

            Димыч вздыхает.  

            – Здорово… А давай его прям сейчас перетащим?   

            – Давай!

           

            Они открывают краны и с нетерпением ждут, пока ванна наполнится водой. Потом находят большой целлофановый пакет, опускают в раковину и осторожно заталкивают в него карпа. Потом бегут с этим протекающим пакетом в ванную и – буххххх!!!

           

            В ванной карп заметно оживает. Он неутомимо носится взад-вперёд и страшно похож на подводную лодку. Эта мысль так нравится Крылову, что он посылает в бой всю свою игрушечную эскадру: крейсер "Аврору" (ура!), крейсер "Варяг" (ура!-ура!), сторожевик "Быстрый" (ура!-ура!-ура!). Карп периодически таранит их своим покатым лбом и иногда даже опрокидывает. Крылов с Димычем активно ему помогают: перевесившись через край, они лупят ладонями по воде и вызывают чудовищные волны, захлёстывающие пол.

            – Свистать всех наверх! Торррпеда по борту!

            – Бэмс!

            – Трэмс!

            – Лево руля!

            – Всё, "Аврора" кукукнулась…

            – Бумс!

            – Дынс!

            – "Быстрый", "Быстрый"! Я – "Варяг"! Пробоина ниже ватерлинии! 

            – Вижу, "Варяг"! Иду на выручку!

            ...Наверх вы товарищи все по мес-

            Там!

            Последний парад наступа-

            Ет!

            Врррагу не сдаётся наш гордый Ва–  

            Ряг!

            Пащщяды никто не жела-

            Ет!!!…

           

            Карп вдруг перестаёт носится по ванне. Лишь утыкается носом в дальнюю стенку и стоит, раздувая жабры. 

            – Устал, наверно. Видишь, как дышит… 

            – Или проголодался…  

            – Точно! Надо ему хлеба дать!

            Они приносят кусок чёрного хлеба и крошат в воду. Но карп почему-то не реагирует.  

            – Может, он белый любит?

            – Точно!!

            Они приносят и крошат белый. 

            – Может, он его не видит?

            Крылов тычет хлебом в рыбий нос. Карп брезгливо отплывает в сторону. Приятели озадачиваются ещё больше.  Димыч вдруг бьёт себя ладонью по лбу: 

            – Ему червяки нужны!

            – Точно!!!

            Они спускаются во двор. Там, в его самом сыром и отдалённом углу, среди зарослей крапивы и сирени, они выкапывают ямку и извлекают из земляных комьев несколько жирных дождевых червей. Потом возвращаются и бросают добычу в ванную. Черви ползают по дну и соблазнительно свиваются в кольца. Но карп почему-то остаётся к ним равнодушен. Димыч выпячивает нижнюю губу:  

            – Он не ест, потому что не видит дна! 

            – ...?! 

            – Он смотрит вниз, а там – ванна. И у него сразу пропадает аппетит.   

            – Точно!!!! 

            Они вновь спускаются во двор и поспешно набивают пакет землёй. Затем вытряхивают пакет в ванну. Когда муть оседает, они видят, что карп приуныл окончательно. И тут Димыч теряет к карпу всякий интерес.      

            – Ладно, Лёх. Я – домой. Мультики смотреть.  

            – Давай у меня посмотрим! 

            – Не-а. Я брату обещал…  

            Димыч уходит. Крылов возвращается к карпу. Он сидит на краю ванны и рассказывает ему, что попросит маму купить для него аквариум.

            – Тебе там будет хорошо, карп! Я обещаю! Там сверху будет светить специальная лампа, а снизу будут бежать пузырьки. И все мои знакомые будут приходить к нам в гости и смотреть на тебя. И я никому не дам тебя в обиду, слышишь? Никто на свете не посмеет ударить тебя или дёрнуть за хвост! Я буду твой лучший защитник и друг, и ты проживёшь у нас много-много лет, до самой старости! Я даю тебе честное слово, карп!

            Вечером приходит мама и хватается за голову: откуда эти лужи в коридоре? И что за срач в ванной?!!… Крылов пытается ей всё объяснить, но она лишь досадливо машет рукой и отправляет его в комнату. Потом приходит с работы отчим, ставит свой портфель в коридоре и говорит: «Устал я, Галь. Жрать хочу…»

           

            Крылов сидит в своей комнате и напряжённо вслушивается в звуки, доносящиеся из-за двери. Вот мама выжимает тряпку и спускает воду в туалете. Вот гремит посудой на кухне и что-то говорит отчиму: бу-бу-бу... Крылов не выдерживает и выбегает из комнаты. Его сердце подпрыгивает, как на ниточке: карп! карп! Он с тревогой заглядывает в ванную, но ванна уже пуста и сияет ослепительной белизной. Карп! карп!

           

            Он приоткрывает кухонную дверь. Мама стоит к нему спиной. Перед ней на столе лежит карп и смотрит на Крылова пристальным глазом. И вдруг. Мама. Берёт. Скалку. И. Со всего размаха. Бьёт. Карпа. По. Голове... Крылов зажмуривается от ужаса. Он хочет крикнуть, но крик застревает у него в животе. 

            – Гляди, Алёшка, какой у карпа пузырь! 

            Прямо перед ним – окровавленная мамина ладонь, на которой и вправду лежит что-то очень похожее на продолговатый воздушный шарик с перепоночкой. И крик, застрявший в его животе, вдруг мячиком выскакивает наружу.   

            – Ка-аааааааа-арп!!!

            Мама хмурится.

            – Что с тобой?!

            – Чего он орёт, Галь?

            Крылов убегает в свою комнату. Он бросается лицом в подушку и плачет – навзрыд. Мама приходит, садится рядом и обнимает его рукой, пахнущей чем-то сырым и жутким. Он отбрасывает эту руку и рыдает ещё сильнее. 

            – Ты объяснишь маме, что случилось?!

            – Кааааааааааааааааааааааааааааааа-арп!!!

            Мама смеётся с облегчением.

            – Вот глупенький…

            Она чмокает его в макушку и возвращается на кухню. И снова с отчимом – бу-бу-бу... Скоро по квартире растекается сильный запах жареной рыбы и лука. Он забирается в ноздри, проникая даже сквозь подушку.          

            – Алёшка-матрёшка, иди ужинать! 

            – …

            – Слышишь? Уже остывает!

            – …

            – Алёша, мы тебя ждём! Хватит вредничать! 

            – …

            – Да где же ты, в конце-то концов?!!

            – ...

            В комнату внезапно входит отчим. Он молча берёт Крылова за майку и, слегка приподняв, тащит на кухню. Усаживает на табурет, резко придвигает к его носу тарелку с дымящимся рыбным куском.

            – Жри, что дают.

            И Крылов, давясь с перепугу – ест.   

             

            Глава 25. Пикассо, вальс, Кетцалькоатль

           

            Возле гостиницы по-прежнему пахнет жжёной резиной. На месте утренней аварии чернеет бесформенное пятно с остатками пены по краям. Обугленный остов «форда» уже успели оттащить к обочине.

            – О-ла!

            Из синего «фольксвагена», припаркованного в переулке, показываются две энергично машущих ладошки с растопыренными пальцами, а следом за ними – два улыбающихся девичьих лица.

            – Аль-оша!! Валери-иииии!!!

           

            То, которое посветлее – это Летисия. Девушка крайне эмоциональная и непосредственная. Ходит в ярких футболках и любит распускать волосы по плечам. Любит по-детски заглядывать в глаза и спрашивать, спрашивать, спрашивать… («...Эту рубашку сшили в Советском Союзе? Правда?! И брюки? И туфли? А твои часы – тоже советские? Правда?! И они ходят? А у вас с собой есть советские деньги? Есть? А можно посмотреть? И сколько это? Пять рублей? А что тут нарисовано? Кремль? А давай меняться?!...»

            Взамен пяти рублей Крылов заполучил ацтекский календарь, в центре которого было изображено древнеиндейское божество с высунутым языком. Крылов спросил тогда: а почему божество дразнится? Летисия объяснила, что высунутый язык символизирует связь между миром живых и миром мёртвых. Вот сегодня человек живёт, радуется и наслаждается жизнью, а завтра вдруг – упс! – и нет его. И боги смеются… И тут же показала Крылову язык. И – рассмеялась.) 

           

            То, которое посмуглее – это Клаудия. Девушка тихая, стройная и задумчивая. Одевается неброско, но со вкусом: джинсики, белая блузка, расстёгнутая на пару верхних пуговиц. Чёрные волосы собраны в тугой аккуратный хвост. Вопросов почти не задаёт, лишь иногда улыбается про себя, чуть касаясь пальцами окружающих предметов. Легко, невесомо, словно балансируя. Словно удостоверяясь, что они – есть. Как однажды эстетски заметил Буртин: девочка на шаре Пикассо, только слегка повзрослевшая…

            – О-ла! Буэнас диас!

            Они забираются внутрь. За рулём «фольксвагена» – синьор Рамирес, папа Клаудии. Маленький и очень добродушный человек с седеющими висками, согласившийся отвезти их в Теотиуакан – город богов. Он жмёт им руки и через минуту они уже движутся в сплошном автомобильном потоке – гудящем, грохочущем и ослепительно сверкающем на солнце.

            День сегодня безветренный, как и все предыдущие, и дымное марево, окутавшее город, кажется ещё более плотным. От него першит в горле и пощипывает глаза. На светофорах их атакуют подростки: одни усиленно полируют тряпками лобовое стекло, другие демонстрируют глянцевые журналы с голыми красотками. Отполируют, покажут – и тут же тянут ладошку: да-аааааааай!

           

            На центральных улицах властвуют люди-драконы: странные типы, вальяжно разгуливающие в обнимку с пластиковыми бутылями, наполненными бензином. Пока машины томятся в пробках, они успевают наполнить рот бензином, а затем поднести ко рту зажигалку – и резко выдохнуть. И получается гигантский огненный язык, летящий и свивающийся в кольца. Пока язык догорает, из приоткрытых окон на асфальт сыплются монетки. Люди-драконы их подбирают и скалятся белозубо.

           

            Многоэтажный Мехико, к которому они с Буртиным уже успели привыкнуть – заканчивается. Будто с неба вдруг опустился невидимый пресс и сплющил город до выцветшей серой полоски, составленной из приземистых одно-двухэтажных домиков. Они жмутся друг к другу, щетинясь печными трубами, ржавеющими баками для воды и крестами телеантенн.

           

            Буртин спрашивает: это и есть трущобы? Летисия отрицательно качает головой. Говорит, что так живёт большинство горожан. Живут по три-пять человек в комнате, очень тесно. Но зато все друг другу помогают. А настоящие трущобы – тугуриос – будут дальше. В них обитают вчерашние крестьяне. В деревне работы нет и они, чтобы прокормиться, переезжают в Мехико. Днём берутся за самую тяжёлую и грязную работу, а ночью строят себе лачуги из мусора. Постепенно эти лачуги обрастают цементными стенами и крышами, к ним подводят электричество и воду. А лет через десять они становятся новыми городскими кварталами… Се ля ви. 

            Тугуриос выглядят так: на выжженных солнцем предгорьях, усеянных мусором и остовами машин, бессчётно лепятся серые скворешники, едва прикрытые кусками жести, картона или пенопласта. Среди верёвок с бельём подростки гоняют мяч. Пыль, пыль. Коричневато-серая и мелкая, как мука. И стаи собак на обочинах, лениво грызущихся между собой. И равнодушные горы вдали, похожие на иззубренный нож.

           

            За дорожным указателем с надписью «Pachuka» – пропускной пункт платной автострады. Длинная прямоугольная арка со множеством шлагбаумов и будками кассиров. Синьор Рамирес притормаживает и протягивает деньги. Шлагбаум распахивается. Впереди – идеально ровная асфальтовая прямая, упирающаяся в горизонт. Они движутся по ней всё быстрее, но в какой-то момент скорость скрадывается и, если б не посвист горячего воздуха в форточке – может показаться, что они стоят…

            – Гляди – кактусы!      

            – Где?!

            С холмов к автостраде сбегают громадные лопоухие уродцы в два человеческих роста. У Крылова захватывает дух: это они, они! Те самые, настоящие, из ковбойских фильмов его детства! Фантастически огромные и прекрасные. Именно такие, среди которых скакали отважные индейцы в кожаных штанах с бахромой. И которые так легко рисовать! Ведь было время, кстати, когда он буквально болел этими кактусами. Рисовал их везде: на школьных тетрадках, в учебниках, на стенах мелом…

           

            «Фольксваген» тормозит перед самым входом в Город Богов. Они выбираются наружу, но синьор Рамирес остаётся в машине. Крылов спрашивает Клаудию: разве твой папа не идёт с нами? Она объясняет, что отец бывал здесь много раз, да и оставлять машину без присмотра – опасно. Могут разбить стекло и украсть что-нибудь. Синьор Рамирес добродушно кивает: да-да, пор фавор.

            За стоянкой – широкая дорога, ведущая к пирамидам: то ли каменистая, то ли грунтовая, утоптанная до каменной твёрдости. По ней торопливо катит  свой ящик на колёсах торговец напитками. Подкатывает, приподнимает крышку. Из-под крышки валит густой белый пар. Внутри, среди кусков искусственного льда, теснятся запотевшие гранёные бутылочки. 

            – Аква минерале, спрайт, кола!

            Вдоль дороги перемещаются ещё несколько таких же ящиков на колёсах.  От каждого отлетает белое облачко – исчезающее, тающее. Летисия говорит, что эта дорога зовётся Улицей Мёртвых, Калле де лос Муэртос. Она тянется почти три километра и заканчивается пирамидой Луны. Вон той, которая – поменьше. А та, справа, самая большая и величественная – пирамида Солнца. А эти пирамидки по бокам имён не имеют, но тоже когда-то были храмами. Крылов интересуется: а почему именно – «мёртвых»? С чем связано?...

           

            О, это просто. По ней шествовали люди, приносимые в жертву. Это были самые благородные юноши и прекрасные девушки. Они шли, разодетые в костюмы разных богов, пели и танцевали, а толпа приветствовала их и осыпала цветами. Потом они направлялись к храму, богу которого их посвящали. На ступеньках их встречали жрецы и вели к вершине. Там их бросали на жертвенный камень и вспарывали грудь обсидиановым ножом, а сердце вырывали и бросали в особую чашу. Потом их тела сталкивали вниз, и они летели, кувыркаясь по ступенькам, по которым только что поднимались с величайшими почестями. А в главные праздники, когда жертвовали сразу многим богам, вся улица от края и до края заполнялась поющими и танцующими…

           

            Летисия поднимает вверх руки и, привстав на носках, начинает медленно кружиться в танце – то в одну, то в другую сторону. Её глаза чуть прикрыты, ладони над головой размеренно отбивают ритм. Крылов спрашивает: это древний ритуальный танец? Летисия смеётся: нет, конечно. Просто – экспромт. Её догадка, как здесь было тысячи лет назад… А вальс она танцует?… Вальс?… Ну, да. Вальс… Нет. Но она видела, как танцуют… 

            Крылов подходит и галантно склоняет голову. Летисия кокетливо приседает и кладёт ему руку на плечо. И они уже кружатся вместе: раз-два-три, раз-два-три. То в одну сторону, то в другую. И мельчайшие камешки скрипят под их подошвами, словно подпевая. Раз-два-три, раз-два-три… Эх, жаль, что фотоаппарата больше нет! Он бы попросил Валерку их сфотографировать. А потом бы хвастался перед Машкой: гляди-ка, Шишкин! Это я в знаменитом Теотиуакане, городе богов. Я танцую вальс на Калле де лос Муэртос, улице Мёртвых. Я танцую его с чудесной мексиканской девушкой Летисией, но думаю только о тебе, любимая, только о тебе…    

           

            «– Музыка вновь слышна,

            Встал пианист и танец назвал,

            И на глазах у всех,

            К вам я сейчас спешу через зал…»

            – О чём ты поёшь, Алекс?   

            – Это русская песенка про вальс...

            «Я пригласить хочу на танец вас,

            И только вас. 

            И не случайно этот танец – вальс...»

            – А танго ты танцуешь?   

            – Танго – нет. А ламбаду – запросто! 

            Летисия смеётся и кокетливо грозится пальцем с маникюром в виде сердечка. И говорит, что ламбада – танец непристойный. Так считает её духовник.

            Перед пирамидой Солнца – прямоугольное возвышение, похожее на трибуну. К нему ведёт лестница с широкими каменными ступенями. На последней ступени сидит паренёк в просторной жёлтой футболке с номером "99" на груди и болтает ногами. Едва они оказываются рядом, он начинает что-то быстро объяснять на смеси испанского с английским. Летисия делает решительный жест рукой: «No!»

           

            Крылов спрашивает: чего он хочет? Она говорит, что паренёк приглашает их поучаствовать в ритуале жертвоприношения. Что у него в сумке есть всё необходимое: плащи жрецов, ритуальный нож и "полароид". И что он просит лишь доллар и гарантирует синьорам незабываемые эмоции и впечатления… Крылов удивляется: почему бы и нет, кстати? Идея забавная.     

           

            Спустя минуту паренёк расстилает под ногами кусок ярко-алой материи и интересуется: кто из девушек будет жертвой? Летисия указывает на Клаудию: «Она!» Клаудия ложится на материю лицом вверх и улыбается, щурясь от солнца. Паренёк вручает Летисии «полароид», Крылову с Буртиным раздаёт чёрные синтетические плащи, а сам нахлобучивает на голову резиновую маску жреца с драконьим оскалом: «Кетцалькоатль, си? Андерстэнд?!...» Затем он просит их встать на колени и придерживать жертву за ноги. Затем извлекает из-за пояса чёрный пластиковый нож с позолоченной ручкой. 

            – Ар ю рэди, синьорас?

            – Си, оф корз...

            – Файн!

            Он склоняется над Клаудией и наносит ей короткий и страшный удар в грудь (щёлк-щёлк! жжжжжжж…). Но удар страшен лишь с виду: в последний момент пластиковое лезвие замирает буквально в миллиметре от её блузки (щёлк-щёлк! жжжжжжж…). Клаудия нервно хохочет, как от щекотки. Паренёк отбрасывает нож и совершает энергичные пассы руками, демонстрирующие, как вырывает сердце и как оно продолжает биться в его руках, постепенно затихая (щёлк-щёлк! жжжжжжж...)

            Затем Крылов просит снять их вместе. Паренёк требует ещё доллар. Получив деньги, он отходит на шаг и – щёлк-щёлк! жжжжжжж… На полароидной пластинке медленно проступают силуэты: в центре – смеющиеся Летисия с Клаудией, по бокам – Крылов с Валеркой в мешковатых чёрных плащах. Крылов, подбоченясь, сжимает в руке нож.    

            – О-кей? Бьен? 

            – Мучо бьен. Грациас!

            – Гуд, фэнкью, адьё-ооооос!

             


            Глава 26. Соблазн, акила и везунчик


            Ступени, ведущие к вершине пирамиды Солнца – очень высокие и узкие, они сложены из разнокалиберных рыже-чёрных валунов, плотно пригнанных друг к другу. Их края сильно стёрты и отполированы до блеска. Крылов карабкается вверх, поддерживая девушек под локти и вслух отсчитывая ступеньки: девяносто восемь, девяносто девять, сто! Добравшись до сотой, он оглядывается. Валерка заметно отстаёт. Видно, что подъём даётся ему тяжело: по лбу струятся капельки пота, лицо покрыто багровыми пятнами.

            – Бросайте курить, коллега. Самое время.  

             – Кто не курит… Кххха-ааа… И не пьёт… Тот… Здоровеньким…  Кххха-ааа… Помрёт...

           

            Двести сорок три, двести сорок четыре, двести сорок пять… Уффф! Вершина пирамиды Солнца – это небольшая каменистая площадка, с которой открывается величественный вид на Улицу Мёртвых, остатки храмов и горы вдали. На площадке властвует ветер: шумит, шуршит по камням, растекаясь сотнями невидимых змеек. Клаудия говорит, что здесь – подлинный центр мира, и что сюда ниспадает энергия космоса, приносящая счастье. И нужно лишь встать на колени, плотно прижать ладони к камням и заряжаться, заряжаться, заряжаться.

           

            Они встают на колени и прижимают ладони к камням. Вскоре на площадке появляется Буртин. Он заряжаться не хочет. Он просто садится в сторонке, унимая одышку. А затем сообщает, что – кста-ти! Панорамка внизу не вполне соответствует той, которая была здесь много веков назад. Поскольку во времена величия Теотиуакана его пирамиды были тщательно оштукатурены и покрыты ярко-алой краской, а на их вершинах круглосуточно пылали костры…

           

            – …но в чём загадка, синьоры и синьориты! Ведь две тысячи лет назад в Центральной Америке никакой пирамидальной культуры и в помине не было! Были ольмекские курганы с базальтовыми истуканами, были самые примитивные технологии обработки земли и камня. А в первом веке вдруг возникает Теотиуакан! Как взрыв, как вспышка! Магический город тольтеков, умевший строить и воевать, создавать сложнейшие гидротехнические системы и исчислять траектории звёзд и планет. И растиражировавший себя от тихоокеанского побережья до Юкатана: Тикаль, Паленке, Чичен-Ица… И везде – одна мысль, одна страсть, одна воля! Вопрос только – чья именно. Ведь тольтеки и майя всегда отделяли себя от своих правителей. Они именовали их "властителями, пришедшими с запада", "братством жрецов", которые навязали им свою волю и веру. Хотя… Навязали – неточное слово! Скорее уж: соблазнили. Ведь пришельцев была горстка, а тольтеков и майя – миллионы. Тут не сила решала, а именно – соблазн, соблазн! Чужеземные жрецы сказали: вы слабы и унижены, но можете стать сильными и гордыми, как боги! Хотите? И люди ответили: хотим… Ну, а раз хотите, тогда стройте храмы и приносите жертвы! Поскольку земная жизнь и не жизнь вовсе, а лишь подготовка к жизни. К той самой, истинной, которая начинается на жертвенном камне и продолжается в небесах, среди богов и героев. А мы – ваши проводники в эту истинную жизнь. Мы не просто вонзаем нож в вашу плоть – мы помогаем вам по-настоящему родиться и очиститься от смертной кожуры, источника всех страданий. А наши храмы – это лестницы, ведущие к высшим мирам. И в тот момент, когда ваши окровавленные тела скатываются вниз по храмовым ступеням, ваши освобождённые души прямиком воспаряют к зениту…

            В душе Крылова шевелится раздражение: вот зачем, а?! Зачем он всё это рассказывает?! Неужто не понимает, что иногда лучше помолчать? Просто заткнуться и помолчать. Просто наслаждаться этой величественной красотой. Просто слушать ветер, посвистывающий в невидимую индейскую дудочку. Просто встать на колени и прижаться ладонями к этим древним камням, нагретым солнцем. И заряжаться, заряжаться, заряжаться… Эх, Валер! Не видать тебе счастья, старичок...

           

            – …чувство причастности к сотворению мира – вот что пьянило! Ведь жрецы внушали, что каждая жертвенная душа обязательно превращается в звёзду на ночном небосклоне и отвоёвывает у тьмы ещё немного пространства. И после каждой церемонии они указывали в небо и говорили: «Смотрите! Наши братья и сёстры заняли своё место в круге бессмертных…!» И люди, вглядываясь в звёздную пыль, жутко гордились тем, что тоже зажигают светила. И верили, и опьянялись своей верой ещё сильнее… Только была одна проблемка, синьоры и синьориты! Известная, кстати, любому пьянице. А именно: для поддержания привычной радости бытия доза выпитого должна регулярно увеличиваться. И жрецы это понимали, и заботились, чтобы ритуалы становились всё более яркими и впечатляющими. Чтобы храмов строилось всё больше, а их размеры становились всё грандиозней. И чтобы число людей, отправляемых на жертвенные камни, соответствовало достигнутому величию. И оно соответствовало! И там, где раньше убивали десятками, стали убивать тысячами. А убитых, чтобы не возиться, сваливали в ближайшие леса и озёра. Из-за чего окрестности наполнил смрад разлагающихся тел, а от местной воды горожане болели и умирали…

            Летисия чуть касается крыловского плеча и указывает пальцем вверх: смотри! Крылов поднимает голову. В бесконечной небесной синеве, выбеленной солнцем, медленно чертит круг огромная птица. Её крылья неподвижны и изогнуты, как древко лука, лишь на самых кончиках подрагивают перья, похожие на две растопыренные пятерни. 

            – Акила! Акила де монтанья! 

            – Акила? Орёл? Игл?

            – Игл, си…

           

            – …и, когда начались раскопки, археологи везде находили следы пожаров. Что означало: перед тем, как города были покинуты, их спалили дотла. Все, все без исключения, хотя и в разное время! А потом нашли письмена и рисунки, из которых стало ясно, что и в Теотиуакане, и в Тикале, и в Паленке, и в Чичен-Ице люди в конце концов восставали против жрецов. То есть – синьоры и синьориты! Миф бывает велик и прекрасен! Так прекрасен, что человеческое сердце не в силах ему противиться. Оно раскрывается, оно доверяет и жертвует. Оно упивается сказками про собственную исключительность. Оно слепнет, глохнет и млеет от сладости несбыточных надежд. Но как бы ни был всесилен миф – реальность всё равно сильнее! И старше, и мудрее любого мифа, пусть даже самого древнего и хитромудрого. Поскольку за ней – миллиарды лет и инстинкты, инстинкты! Которые – попробуй-ка отмени! Вот как, к примеру, отменишь инстинкт самосохранения? Или собственности? Их можно, конечно, обмануть и заглушить на время. Но они своё возьмут, рано или поздно! И даже в самых замороченных мозгах однажды родится сомнение. И раздастся вопль оскорблённого естества: «Лю-дииииииии! Нет небес и богов после смерти! Нет любви и тепла после смерти! Всё, что есть на свете – это наша жизнь и имущество, которые забирают жрецы. Они просто режут нас, как скотину, а сами купаются в роскоши и имеют все земные наслаждения, которые отняли у нас… Бей их!!!»

             

            Крылов склоняется к Буртину, потрясающему сжатым кулаком. 

            – Ва-лер... 

            – Что?!

            – Угомонись, а? Ты слышал, что сказала Клаудия?

            – Ну?

            – Она сказала, что сюда ниспадает энергия космоса, приносящая счастье. И если прижать ладони к камням, то можно зарядиться. На всю оставшуюся…       

            Валерка рассыпается ехидным смешком.

            – Кому зарядиться? Мне?! Да я давным-давно заряжен, Лёш! По самую маковку. Как родился – так сразу и зарядился… Ха-ха.    

            – Не пойму, что смешного.  

            – Не поймешь? 

            – Не-а.

            – Объясняю. Мне смешно, Лёш, что эти милые девочки всерьёз думают, будто угощают нас экзотикой. И будто они здесь – дома, а мы – так себе. Руссо туристо, проездом-пролётом…     

            – Разве нет? 

            – Лё-ош! Это мы здесь – дома, понимаешь? Мы! А они – в музее ископаемых древностей… Ты хоть знаешь, где находишься?    

            – Примерно.

            – Ни черта ты не знаешь! Потому что привык по верхам скакать и хватать, что попроще… 

            Клаудия спрашивает: почему они перешли на русский? Их что-то смущает? Есть проблемы? Крылов отвечает, что – напротив! Всё волшебно и удивительно. Просто коллега Буртин, изучив историю древних цивилизаций, только что совершил крупное научное открытие. Которым, разумеется, жаждет поделиться. Прямо здесь и сейчас.

            Летисия хлопает в ладоши: это правда, Валерий? Ты совершил открытие?! Буртин говорит, что на открытие – не претендует. Но отмечает ряд исторических параллелей, которые очевидны. К примеру, между цивилизацией Теотиуакана и цивилизацией СССР. Более того! Лично он считает, что советская цивилизация является прямой реинкарнацией древних империй Мезоамерики, лишь перемноженной на масштаб и технические достижения двадцатого века... Разве сталинские высотки и кремлёвские башни с рубиновыми звёздами на шпилях не являются прямой цитатой пирамид Теотиуакана с пылающими на вершинах ритуальными кострами? Разве алое знамя большевизма не есть возрождение древнеиндейского культа пролития жертвенной крови? Разве Красная площадь с замурованными в стене прахами, могилами и Мавзолеем главного жреца не есть органическое продолжение здешней Улицы Мёртвых? Разве по ней не маршируют многотысячные колонны, готовые жить и умирать во славу возвышенных утопий? И разве смыслом существования СССР не является тотальная война с реальностью – так же, как это было в Теотиуакане?…

           

            – …большевики сказали: русские люди! Сегодня вы слабы и унижены, но однажды вновь станете сильными и гордыми! Вы будете творцами нового прекрасного мира, где не будет власти денег, а будут всеобщее братство и изобилие! Вы зажжёте яркие путеводные звёзды, по которым человечество наконец-то выберется к счастью. И ваш подвиг, ваши мысли и героические имена останутся в веках. Хотите?... И русские люди ответили: хотим!… Ну, а раз хотите, тогда готовьтесь к великим битвам и величайшим жертвам. Ведь по дороге к счастью столько помех! А главная помеха – это те, кто любит собственность. И сначала мы вычистим их в России, а затем и на всём земном шаре… Тут ведь логика простая, синьоры и синьориты! И лукавая, как при ритуальном убийстве: устраняется не человек, устраняется лишь препятствие к идеалу! И убивать в этой логике – легко, легко! Ведь каждый убитый, получается – не боль, не тоска и не ужас смертный, а лишь ступенька сверкающей лестницы, устремлённой в великое и прекрасное завтра. И чем больше этих ступенек уложено – тем лучше… И вот укладывала их матушка-Россия, как могла. Старалась-тужилась, пьянея от собственной избранности. А в итоге-то – что? А в итоге – как у древних майя с тольтеками. Огляделись однажды – а вокруг лишь смрад, нищета и вода отравленная. И родные косточки под ногами…

            Крылов ещё плотнее прижимает ладони к камням. Тепло льётся, пульсирует, с каждым ударом сердца поднимаясь всё выше и выше. Тепло заполняет всё его существо, клеточка за клеточкой. Делает его лёгким, почти невесомым. Таким же гордо парящим над миром, как вон та острокрылая птица в вышине – акила, орёл, игл. И даже валеркино бурчание вдруг перестаёт его раздражать. Оно плавно вплетается в шум ветра, глохнет, растворяется...

           

            «...Нам посчастливится, Шишкин! Я знаю! Ведь мы с тобой – настоящие везунчики! Так говорят эти древние пирамиды, это небо и этот гордый орёл! И – вот увидишь! – я обязательно выменяю для нас отличную квартирку в тихом центре. В тех же Неопалимовских, к примеру. Или даже на Патриарших! А что? Запросто! И нас, Шишкин, всю жизнь будет окружать такая красота! Ты представь только: летний вечер. Ты сажаешь нашего маленького в коляску, берёшь меня под руку и мы вместе выходим во двор. Двор у нас большой и уютный, с шикарной клумбой посредине, засаженной анютиными глазками. С качелями, горкой и песочницей, в которой румяные карапузы сосредоточенно лепят свои куличи… И потом мы идём на Патриаршии и делаем там несколько кругов – солидно и неспешно. А потом устраиваемся на скамеечке под тенью старых лип и ты достаёшь из пакета термос с кофе и разливаешь в стаканчики. И сладковатый аромат от них плывёт, растекается. И вечерние тени упрямо лезут нам под ноги – длинные, будто змеи…»

           

            В гостинице их встречает профессор Флорес. Обнимает, хлопает по плечам. Вручает дипломы участников философских чтений и дарит на память по глиняной черепашке. Объясняет, что внутрь следует налить воды, а сверху посыпать газонными семенами. И через некоторое время – если, конечно, всё делать правильно! – черепашки покроются нежной травкой и будут чрезвычайно радовать глаз.

           

            Ровно в шесть возникает Мемо. Он их тоже обнимает, хлопает по плечам и дарит гамак. Следом приходит Мануэль и дарит несколько аккуратных машинописных страничек, озаглавленных: «Эссенция ла Либертад». Затем возникает Александрина и дарит пепельницу с надписью: «Эту пепельницу я украл в отеле «Буэна Виста».

             

            Быстро накрывается стол: бутерброды, кола, ромашковый чай. Крылов со своей стороны выставляет две бутылки "Пшеничной" и баночку красной икры. В разгар проводов на пороге возникает сосредоточенный Слава из посольства. Он молча постукивает пальцем по циферблату: пора! Они усаживаются на заднее сиденье тёмно-синего посольского лимузина и едут в аэропорт. Слава сегодня сух и лаконичен. Он просит их ещё раз проверить паспорта и билеты. Крылов и Буртин проверяют.

           

            Крылов глядит на улицы, мелькающие за тонированным стеклом. Странное ощущение: всего за пять дней они стали привычными. Вон тот поворот на авениду Реформа: сколько раз они его проезжали? Много, много! И там всегда сидит эта миловидная девушка с цветком в волосах, торгующая газетами. А уж сама авенида уже выучена почти наизусть: со всеми её зеркальными небоскрёбами, людьми-драконами, изрыгающими огонь, сквером Аламеда, марьячос и крылатым ангелом Независимости, устремлённым, как бабочка, в манящую прохладу парка Чапультепек.

            А то, что стало привычным – уже чуть-чуть своё. А со своим расставаться – всегда грустновато. Тем более, если понимаешь, что не вернёшься сюда уже ни-ког-да. И Валерка это понимает. А уж Слава – тем более. Поэтому, кстати, и помалкивает. Даже радио включил погромче, демонстрируя, что в дальнейшие разговоры вступать не намерен. И он по-своему – прав, прав! Действительно: ну о чём говорить с идиотами, которые в первую же свою загранкомандировку умудрились стать невыездными?!!

            Слава провожает их до стойки паспортного контроля. Когда они оказываются по другую сторону металлического шлагбаума, его лицо внезапно озаряется улыбкой, которая так подкупила их несколько дней назад.

            – Удачи, парни. Всё будет хорошо.

            – И тебе, Слав... 

            Салон «илюшина» заполнен на треть. Крылов устраивается у окна и поднимает шторку. Лайнер легко разбегается, пересчитывая швы бетонной дорожки, и по касательной плавно уходит вверх. Его крыло режет глянцевый лист, на котором: дрожащие созвездья Мехико, туманные контуры гор и розовеющее закатное небо, слегка подёрнутое облаками. 

           


            Глава 27. Запад, шило, бога нет


            – …вот говорят: Восток, Запад. Груды книг понаписаны, чтобы объяснить, в чем между ними разница. А вся разница – лишь в пропорции, понимаешь? В соотношении меры иллюзий и меры реальности в человеческих мозгах. На Востоке это соотношение всегда было в пользу иллюзии, в пользу власти жрецов, причём – с огромным отрывом. Ну, он и живёт соответственно, переползая из одной деспотии в другую…

            – А Запад?

            – А Запад, Лёш, даже в средние века не позволял жрецам сесть себе на голову. Да, была инквизиция, были религиозные войны. Факт. Но, по большому счёту, они были лишь инструментом, с помощью которого европейские монархии делили мир. Амбиции жрецов там всегда вдохновлялись и контролировались волей светских властителей, а не наоборот. Поэтому и чувство реальности в мозгах преобладало. Ну, а в наше время, после всех революций и войн, Запад своих жрецов практически упразднил. То есть вытеснил их в церковные и прочие резервации, а сам железной рукою строит мир кристального разума, основанный на науке и технологиях. И строит новую власть, которая сама по себе – тоже технология, а вовсе не храм, не миф и не подарочек свыше. Вот поэтому Западу, Лёш, вопросы веры давно и глубоко безразличны. Он их считает уделом дикарей или дурачков блаженненьких… А теперь вопрос на засыпку: мы в этой системе мировых координат – кто? Как думаешь?

            – Ну… 

            После Кубы пассажирам раздают пледы, и свет в салоне блекнет, скукоживаясь до нескольких желтоватых пятен. Крылов откидывает спинку пустующего переднего кресла и с удовольствием вытягивает ноги: красота! Внизу, на тысячи километров вокруг, лёг угрюмый океан-океанище. А ты паришь над ним в тепле и довольстве, разморенный ужином с жареной курочкой, да ещё и собственные ноги разглядываешь, торчащие из-под пледа… Только у Валерки почему-то – всё наоборот. У него после ужина – очередное обострение духовных исканий...

           

            – …ацтеки, Лёш! Самые настоящие! Потому что у нас уже тысячу лет – одна и та же жреческая традиция, которая пожирает всё лучшее, что в стране нарождается. Только у ацтеков была в чистом виде теократия, а у нас какая-то помесь дикая теократии с идеократией, и жрецам нашим всё время разного хочется: то им третий Рим подавай, то голландский "парадиз" на болоте, то, наоборот, мировой пожар с диктатурой пролетариата. А на реальность, Лёш, им всегда начхать было – хоть царям, хоть коммунистам. Они её запросто кромсали и насиловали в угоду своим буйным фантазиям… Так это ж страшно удобная система, понимаешь? Особенно для тех, у кого с мозгами слабовато. Присосался к верховной масти – и шпарь по жизни паровозом, и конкуренции – никакой. Можешь любые ресурсы разбазаривать. Можешь лучших людей страны на смерть посылать, а потом, когда выжившие спросят: «Как же так? За что мы жизнь и здоровье клали?» – заявлять с глубокомысленным видом: «Так это ж вы за Родину клали, товарищи дорогие! Приносили себя, так сказать, на алтарь Отечества. Выполняя, так сказать, свой священный долг…» А ещё лучше вообще никого не слышать и не замечать. Ни больных, ни калечных. Чтобы те своими культями нашей державной красоты не портили…

            – Натяжка, Валер. У нас, согласись, КПД повыше, чем у ацтеков. Да и людей на площадях никто не…

            – Но по сути-то! По сути! Ведь та же мифология людоедская, один к одному. Та же галиматья взамен реальности. Те же ацтекские храмы повсюду, только масштабом покруче. И в каждом, куда ни ткнись – наши совковые жрецы восседают. Полубоги, блин, с жирными жопами. Которые не работу делают, а ритуалы блюдут во славу марксизма-ленинизма… Ведь их последняя фантазия про мировую революцию сдулась ещё в начале двадцатых! Ещё тогда стало ясно, что идейка – тухлая, из пальца товарища Ульянова высосанная. И что двигать её дальше – значит полстраны на кладбище отправить... Но ведь двигали же! Тащили-волокли её через весь двадцатый век! Сотни миллионов людей в бараний рог согнули, издевались и изгалялись над ними так, как никакому Чикатило не снилось. И ради чего, Лёш? А?! Вот ради чего, спрашивается, моих дедушек убили, а бабушек в тайгу выбросили с малыми детьми? Ради чего они там промучились всю жизнь? И ради чего я, потомок коренных питерцев, теперь должен голову ломать, как мне из этой глухой тайги выбираться?… А ради того только, чтобы нашей жреческой касте жилось припеваючи. Других причин нет. И теперь вопрос вопросов: вот как, а? Как им столько лет это удавалось? Как огромный народ вместо того, чтобы этим недоумкам вовремя башки поотрывать, сам им горло под нож подставлял? Покорно на смерть шёл. Подличал, унижался, лгал до посинения. По первому же свистку мчался, куда власть укажет. В любой медвежий угол, в любые пески зыбучие – без разницы. Зарывал там молодость и здоровье, а взамен получал лишь ворох почётных грамот да малогабаритку панельную… И это – в лучшем случае! А в худшем – закуток в гнилом бараке. А потом выходил на каком-нибудь партсобрании, бил себя в грудь и говорил с придыханием: спа!-си!-бо! Партии, правительству и лично дорогому и любимому за всё, что они для нас делают… Ведь вопрос же? Воп-рос! Сейчас любой журнал бери от «Нового мира» до «Огонька», и везде одно объяснение – страх! Страх, страх, страх. Террор, репрессии, ГПУ-НКВД-КГБ. Как будто сговорились, ей-богу! Как будто повод ищут – оправдаться… Не-е-ет, ребята! Врёте! На одном страхе семьдесят лет не продержишься. Тут похитрее пружинка имелась…

           

            По Валеркиной переносице скатывается капелька пота. Он поспешно лезет в карман за платком. Платок старый и застиранный. На его нижнем краешке виднеется крупная заплатка, аккуратно обмётанная женской рукой.

           

            – …поскольку миф – всегда! – величайшая неправда. Но: замешенная на величайшей красоте! Вот в чём проблема! Ведь правде красота не требуется, понимаешь? Она ей даже противопоказана. Говорят же: голая правда, да? Что значит – настоящая и безыскусная. А вот для мифа, Лёш, красота и искус – это всё. Его воздух, его пища, его единственный шанс заарканить жизнь. Я тебе больше скажу: именно он красоту раздувает и возвеличивает, а потом ею клянётся и за нею прячется, оправдывая любые свои преступления… Ты даже не представляешь, Лёш, как прекрасен был Мехико до прихода испанцев! Град на озере, центральноамериканская Венеция. Тысячи каналов и плавучих садов. Великолепие дворцов, блеск и роскошь процессий. Искусства цвели пышным цветом... В общем, чудо чудное и диво дивное. А в основании всех этих чудес и див – реки крови и разорение провинций. И вечный ужас простых работяг, что вот-вот прибудут сборщики дани от Монтесумы, а откупаться будет нечем, кроме как жизнями собственных детей… Знаешь, Лёш, у меня в детстве над кроватью картинка висела: Красная площадь, залитая солнцем, а на переднем плане – Мавзолей. Я утром просыпался, открывал глаза и у меня от этой красотищи дух захватывало! И ещё от гордости, что в мире есть такое великое место… А лет в двадцать, когда впервые в Москву попал, прямо с вокзала помчался на Красную площадь. Приехал, вышел из метро, дошагал, взглянул – и сердце забилось, как ошалелое, и ноги ватные, и слёзы по щекам. От счастья, Лёш, от счастья! От того, что ведь действительно – красота и величие неописуемые! Такие, за которые что угодно отдашь: жизнь, разум, последнюю рубашку… Ведь Щусев, когда Мавзолей проектировал, он всё понимал! И про нашу традицию тысячелетнюю, и про тех, кто у власти. И он взял – да и вписал в Красную площадь ацтекскую пирамиду. Не египетскую, заметь, а именно – ацтекскую! А она там встала, как влитая, и превратила окрестный пейзаж в мощнейший символ веры. В место, где у миллионов людей от экстаза башню сворачивало и они готовы были полмира спалить за эту красоту… Зато теперь, Лёш, я Москву – не-на-ви-жу! Даже больше ненавижу, чем когда-то любил! А от улицы Горького меня просто тошнит. Гляжу на эти портики с капителями, на эти арочки с финтифлюшечками и меня от ненависти трясти начинает...

            – Вообще-то, Валер, большинство москвичей в панельках живёт. И тоже в очередях за продуктами давится…

            – Э, нет, Лёш! Извини-подвинься! Вы, москвичи, – главная обслуга, вы всегда при кухне. Вам обязательно что-то перепадает. А мне недавно мать в письме написала, чтоб я ей мыла привёз. Понимаешь? Мы-ла! У нас в Приозёрске его уже полгода нет, давись не давись… Но это – ладно! Частности-подробности. Суть в другом: у нашей власти троглодитской, которая десятки миллионов душ сожрала и не поморщилась, всегда имелось под рукой одно волшебное зеркальце. И в этом зеркальце она была с гарантией – всех румяней и белее. И знаешь, как это зеркальце называлось? А называлось оно: наша творческая интеллигенция. Умная, ушлая и страшно охочая до денег, баб и хороших квартир… Она, она это троглодитство цементировала! Так уж умела его изукрасить и подать, что у народа от любви к своей коммунистической родине случался беспрерывный оргазм. Читали Горького с Маяковским – оргазм. Брались за Шолохова с Алексеем Толстым – опять оргазм. А Багрицкий с Пастернаком, а Дунаевский с Шостаковичем! А Эйзенштейн с Роммом! А Мухина с Шадром… Какие книги, Лёш! Какая музыка! Какое кино! Какая скульптура! Энергетика, страсть, импульс! И архитектура, кстати! Щусев, Жолтовский, Иофан… И всё это – вместе, понимаешь? Слитно, мощно, одним ошеломляющим ударом. И народ, естественно – верил! Поскольку: да разве ж может такая красотища да с истиной не дружить?! И разве могут гении так открыто злодейству прислуживать и из его рук ордена получать?… И вот: рубили, давили, кромсали себя по живому, калечили ближних и дальних, но – одновременно! – грезили себя самыми добрыми, гуманными и всемирно отзывчивыми. Возвели махину страхолюдную на шестой части суши, но при этом верили, что прекрасней страны нет и быть не может…

           

            Крылов зевает, чуть прикрывши ладонью рот.

            «...Странное свойство у человека – всё усложнять. Начал с ацтеков, а в итоге развёз целую философию с политэкономией. В аспирантуру намылился, что ли?...»

           

            – …в тотальном отпадении от реальности, Лёш! Причём всех, всех абсолютно! От Кремля до самых до окраин. Почему наши жрецы отпали – это ясно. Поскольку вне мифа про скорый рай земной они были – никто, и звать их – никак… Но ведь и у народа нашего с реальностью – война! Ведь если тебе десятки лет вдалбливали, что чёрное – это белое, а белое – это чёрное, ты от любой реальности шарахался, как от чумы. Бежал, спасался, уши затыкал. Жил на сто двадцать рэ в месяц, имел одни штаны запасные да шифоньер с радиолой и считал себя – ого-го! Гражданином великой державы, которая, если захочет, покажет Америке кузькину мать… Вот это большинству душу и грело, кстати. Что от моего, Васи Пупкина, имени сытым и благополучным буржуям могут в любой момент воткнуть ядерное шило в задницу… И это даже не идиотизм, понимаешь? Это летаргия какая-то завистливая. Гипноз покруче, чем у Чумака с Кашпировским... 

           

            «...а на фига ему аспирантура, интересно? В его-то бородатые тридцать пять? Неужели жаждет ещё три года тесниться с женой и ребёнком в институтской общаге? Хотя… Он же сам говорил, что ему в его Приозёрске работать негде. А аспирантура – это выход, как ни крути. Пусть временный, но выход. Реальная возможность ещё три года спокойно пожить в Москве, на казённой жилплощади. А после аспирантуры – мало ли. Вдруг работа подвернётся с московской пропиской? А там и в очередь на квартиру поставят, как остро нуждающегося…»

           

            – …пока наш верховный жрец вдруг не возжаждал во всемирную историю вписаться. Но не генсеком узколобым, а величайшим гуманистом и спасителем человечества от ядерной угрозы. Чтоб потом – золотом да по граниту... Ведь наш Михаил Сергеич, когда все эти игры в демократию затевал, искренне думал, что советский народ – это сплошь бодрячки румяные с агитплакатов. Которые в свободное от ударной работы время классиков марксизма-ленинизма перечитывают да по театрам с консерваториями ходят. И что – раз-два! – там подчистим, тут подправим, скажем волшебное слово "гласностьперестройкаобновление" и заживём, как на Западе.… И он нашей славной интеллигенции приказал – включите гласность! Дайте гласность! И она взяла под козырёк и дала гласность! Талантливо, страстно, как всегда. В предвкушении очередных премий, званий и персональных дач. Показала сдуру, в каком дерьме страна плавает. Объяснила популярно, что так дальше жить нельзя. А народ поглядел-поглядел, послушал-послушал, да и очнулся от летаргии. И открытие вдруг сделал – эпохальное. Что он, оказывается, вовсе не чудо-богатырь и не надежда всего прогрессивного человечества, как привык думать, а нищий забулдыга с пьяной рожей, насквозь больной и несчастный… Ты вспомни, Лёш, что тогда началось! Какой вой на весь Союз поднялся!…

           

            «…и тогда он прав, прав, наш вечный студент Валера Буртин! Тогда он – молодец. Только выглядит это всё равно диковато. Когда человек вроде про высокие материи рассуждает, а на самом деле, если зреть в корень – сражается за элементарную житейскую выгоду. Но ничего, Валер. Ты рассказывай. Готовься в свою аспирантуру, обкатывай на мне свои ораторские приёмчики. А я буду слушать. Потому что я ведь тебя отлично понимаю, Валер. Как будущий советский папашка будущего советского папашку…»

           

            – …кр-расоту приоткрыли, а там – ужас! И выяснилось, что мы со всеми нашими гордыми красотами – банкроты полные. Сидим по самые ноздри в трясине и ждём своего Кортеса, который нам путь укажет к нормальной человечьей жизни. А Горбачёв – это наш Монтесума. Который бегает, суетится, заклинания лепечет про «обновлённый социализм», но от него уже вообще ничего не зависит. Поскольку – какое, к чёрту, обновление, если валится всё?!!… А Кортес, между прочим, уже здесь, здесь! Только звать его не Эрнан, а Бенджамен. Сэр Бенджамен Франклин, приятный такой дядечка со стодолларовой купюры. Главный шерп-проводник из мира иллюзий в мир суровой действительности. И его уже никакими танками и ядерными бомбами не остановишь. И все вокруг только и думают, как бы на его сторону переметнуться…

            – Ясно, Валер. Но в аспирантуру, тем не менее, собираешься. 

            – Кто сказал?

            – Ну, впечатление сложилось...

            – Глупое впечатление. Да и смысла нет… Вот мы с тобой – кто? Номинально – будущие редакторы советских газет и журналов. То бишь – часть идеологической машины. Но машина-то скоро сдохнет! И жрецы наши, судя по всему, выбросят её на помойку. И нас с тобой выбросят заодно, вот увидишь! Отредактируют под самый корешок. Им, Лёш, тогда совсем другая обслуга потребуется, не испорченная моральным кодексом строителя коммунизма…Ты обрати внимание: кто у нас сейчас самые крутые кооперативы, СП и биржи учреждает под видом обновления социализма? Заметил, нет? Кто в первых рядах? Да те же партейцы с комсомолией... Неужели ты до сих пор не понял, какое время наступает?

            – Какое?

            – Грубой и циничной делёжки, коллега. Где на карту будет поставлена – жизнь. Моя, твоя, всех вокруг. И спасётся лишь тот, кто раньше других перестанет быть ацтеком. У кого в башке пропорция сдвинется, понимаешь? От Востока – к Западу. То есть реальности насущной станет больше, а всякой шизухи и мусора завирального – меньше. Кто в эту реальность зубами вцепится, как в последнюю надежду, и будет только у неё учиться…

            – А мусор, как я понимаю…

            – Всё – мусор! Вся эта бредятина про жертвенность и бескорыстие, которой нас с детства пичкали. Пыль, дым, туман, ядовитый газ, повреждающий разум… Мне почему американские города нравятся – знаешь? Там вранья нет. Там каждое здание, каждая улица – утилитарны, и всё вокруг человеку в бесплодные иллюзии унестись не даёт. Там на каждом шагу напоминание, что ты не пуп земли и не герой-богоносец, призванный спасти погрязшее в грехах человечество, а всего лишь прямоходящий хищник из отряда приматов, склонный к каннибализму. И изволь поэтому элементарные законы и правила соблюдать, а не гадить ближнему на голову под соусом высокой духовности...

            – А мораль? А совесть?

            – Ха! Какие именно, Лёш?! Ты уточни! В нашем царстве-государстве их много сменилось, этих моралей-совестей… Сначала языческая была в чистом виде, когда – око за око и зуб за зуб. Потом христианскую заимели, но с какой-то уж слишком гнусной подкладкой. Когда, с одной стороны: возлюби ближнего своего, как самого себя, а с другой, если ближний этот – мужичок крепостной, делай с ним, что хошь. Хошь на дыбу вздёрни, хошь борзыми затрави, хошь в картишки продуй вместе с женой и потомством… Тысячелетие крещения Руси недавно отметили, а рабство у нас когда упразднили? Официально? А? Сто тридцать лет назад! По историческим меркам – вчера! А неофициально, кстати, оно и сейчас процветает... Так ты какую из этих моралей предпочитаешь? 

            – То есть бога – нет?

            Буртин морщится, как от боли.

            – Бог, бог… Мать моя любит повторять: «Бог-то есть, да не про нашу честь. А если нету чести, не жди от бога вести...» Ты ещё про «всё позволено» вспомни.

            – Естественно. 

            – Да неестественно, Лёш! Понимаешь? Не! Естественно! Поскольку – против естества человеческого. Фёдор Михалыч в прошлом веке дичь сморозил, а простачки да убогие её повторяют, как попугаи... «Всё позволено, всё позволено…» Да наоборот же! Если нет высшего арбитра в делах человеческих – а его, к сожалению, действительно нет! – тогда людям, хошь не хошь, надо уметь друг с другом договариваться, поскольку бардак никому не выгоден. А вот если внушать себе постоянно, что есть некий вселенский громила, который заведомо на твоей стороне, вот тогда как раз – бардак и ад кромешный. Поскольку от его имени можно любые гнусности и подлости творить… Бог, вера, дым кадильный – это всегда игра не по правилам, понимаешь? Такой подленький приёмчик в конкурентной борьбе. Дубинка увесистая, которой слабые и ущербные пытаются уравнять до собственного убожества сильных и успешных…

           

            Капли градом катятся по Валеркиному лбу. Носовой платок давно вымок и он хватается за бумажные салфетки, оставшиеся от ужина.    

            – Договор, правила, контракт – вот бог свободного человека! Его единственные мораль и совесть. А мы всерьёз договариваться не хотим и не умеем. Поскольку для этого нужно заранее думать и ответственность брать, а нам заранее думать и ответственность брать – в лом. Нам всё проще спихнуть на бога, царя и товарища Сталина, а уж там – как кривая вывезет… Знаешь, Лёш, я, если б мог, все эти пафосные разговоры про бога и духовность в России вообще запретил! Лет на тридцать как минимум. А вместо этого обучал бы людей элементарным житейским прописям. Не ври, не подличай, не плутуй. Пообещал – сделай. Взял на себя обязательство – устное, письменное, не важно! – выполни… С этого надо начинать в реальность возвращаться, понимаешь?! С азов. Человечьего. Общежития. А то врут, подличают, предают, объегоривают друг дружку на каждом шагу, а потом – шасть к боженьке! В грехах покаяться и мелочь в ящик бросить. Бросят, пупок перекрестят – и ладноть…

            – Ох, Валер… Такое впечатление, будто тебя всю жизнь обкрадывали и предавали.

            Буртин глядит на Крылова – в упор.    

            – А у меня впечатление, Лёш, что тебя ещё жареный петух не клевал. По-настоящему. 

            – Что?!

             

            Глава 28. Скрип-скрип, пупырышки и Феликс


            « …Ты в курсе, как по-испански – крокодил? Кокодрило… 

            …а именно – удручающее незнание диалектики!…

            …а в худшем – под суд, бля! За клевету, на х…й, и измену    Родине!…

            …Си, си! Эстас камерас! Камбио, чейндж, пор фавор…

            …Кааааааааааааааааааааааааааааааа-арп!!!

            …Вот сегодня человек живёт, радуется, а завтра – упс! – и нет его. И боги смеются…

            …Танго – нет. А ламбаду – запросто!… 

            …Это мы здесь – дома, понимаешь? А они – в музее ископаемых древностей…

            …Кетцалькоатль, си?…

            …Щёлк-щёлк! Жжжжжжжж…

            …и нужно лишь встать на колени, прижать ладони к камням и заряжаться, заряжаться, заряжаться…

            …Акила! Акила де монтанья!…

            …Они просто режут нас, как скотину, а сами купаются в роскоши и имеют все земные наслажденья, которые отняли у нас…

            …Ке эста эскрита аки?…  

            …и сладкий дым из наших стаканчиков вьётся, плывёт, растекается…

            …и ради чего, Лёш? А? Вот ради чего, спрашивается, моих дедушек убили, а бабушек в тайгу выбросили с малыми детьми?…

            …Не-е-ет, ребята! Врёте! На одном страхе семьдесят лет не продержишься…

            …а всего лишь прямоходящий хищник, склонный к каннибализму…   

            – Бог-то есть, да не про нашу честь! А если нету чести, не жди от бога вести...

            …Фёдор Михалыч в прошлом веке дичь сморозил, а простачки да убогие её повторяют, как попугаи…

            …Везунчик, везунчик! И баловень…  

            …Ке ора эс?…»

           

            Гул моторов – ровный и умиротворяющий. Но стоит лишь закрыть глаза, как в сознании вдруг распахивается невидимая створка и оттуда выскакивают наперегонки все сегодняшние слова и картинки. Летят, толкутся, закручиваясь пёстрой спиралью, и Крылов знает, что остановить их можно лишь одним способом. А именно: постараться вспомнить о чём-то простом и ясном. Надёжном, близком и родном – до печёнок. Ну, к примеру... Вот! О скверике Донского монастыря. Самый испытанный вариант, кстати.

            И пусть это будет – осень. Пусть аллеи уже укрыты листвой и пусть немного пахнет дымом, поскольку листву – жгут. И пусть это будет поздний вечер, когда в скверике уже нет никого: ни детей, ни собачников, ни поджарых физкультурников, убегающих от инфаркта, и лишь слышатся крики ворон, прищепками облепивших деревья… Или пусть это будет – зима. Потому что с зимним Донским у Крылова связаны целых два ослепительных счастья: самое свежее, январское, когда были здесь с Машкой и целовались под башнями, как ошалелые, и другое, самое-самое давнее, детское. В котором: мама сажала его в санки и катала по аллеям бегом. И так разворачивалась нарочно, чтобы санки падали на бок, и он кубарем скатывался в снег, визжа от восторга. И главная сладость была – предвкушать. Когда летишь, сжимая варежками саночный обод, и ждёшь разворота, и сердце колотится. И знаешь, что ещё чуть-чуть, ещё секунда – и нужно будет падать, падать, па…

           

            Снег, обметавший губы, быстро оттаивает и струйкой стекает по подбородку. Он переворачивается на спину: прямо над ним – вечернее небо в редких снежинках и немигающее око фонаря в радужном ободке. Уффф! Крылов вскакивает на ноги и смеётся от счастья. Мама тоже смеётся, выдыхая пар. 

            – Ну что, Алёшка-матрёшка? Накувыркался? Всё, концерт окончен. Сейчас отряхнёмся – и домой…

           

            Мама вынимает из сумки короткий веник, который всегда берёт на прогулки, и начинает энергично обметать снег с крыловского пальто. Держит его рукой за воротник и разворачивает в разные стороны. То спиной повернёт, то животом. Веник шумит, трещит и швыряет в его лицо мелкие ледяные катышки. Крылов зажмуривается и пытается защититься руками.

            – Стой смирно, порося! 

           

            Пытка веником закончена. Мама вновь сажает его в санки и везёт по аллее домой. Тихо, тихо. Слышно только, как её болонья шуршит и как полозья поскрипывают. Скрип-скрип, шур-шур. Даже в сон клонит. А что? Можно и подремать на ходу. Время есть. Ведь сначала должна закончится эта длиннющая монастырская стена с башнями. Потом надо будет свернуть к Шаболовке и пересечь трамвайные пути. И уж там, совсем рядом – дом, дом! Тёплая комната, где его заботливо разденут и тут же переоденут в сухое. Там – ужин, просмотр мультиков и напоследок, когда он уже влезет под прохладное одеяло – мама сядет рядом и будет читать ему сказки. Про Василису Прекрасную и про Серого Волка, про Никиту Кожемяку и про Марью Моревну, про сестрицу Алёнушку и про братца Иванушку. Или самую любимую и пугающую – про Терем-Теремок… 

           

            «...Стоит в поле теремок, он ни низок, ни высок. Прибежала мышка-норушка и спрашивает:

            – Терем-теремок! Кто в тереме живет?

            Никто не отозвался. Тогда зашла мышка в теремок и стала в нём жить. Прискакала лягушка-квакушка:

            – Терем-теремок! Кто в тереме живет?

            – Я – мышка-норушка. А ты кто?

            – А я – лягушка-квакушка!

            – Ступай ко мне жить!

            И стало их двое. Прискакал зайчик-побегайчик:

            – Терем-теремок! Кто в тереме живет?

            – Я – мышка-норушка… И я – лягушка-квакушка… А ты кто?

            – А я – зайчик-побегайчик!

            – Ступай к нам жить!

            И стало их трое. Прибежала лисичка-сестричка:

            – Терем-теремок! Кто в тереме живет?

            – Я – мышка-норушка… Я – лягушка-квакушка… Я – зайчик-побегайчик… А ты кто?

            – А я – лисичка-сестричка!

            – Ступай к нам жить!

            И стало их четверо. Пришел к терему медведь-топтыш:

            – Терем-теремок! Кто в тереме живет?

            – Я – мышка-норушка… Я – лягушка-квакушка… Я – зайчик-

            побегайчик… Я – лисичка-сестричка… А ты кто?

            – А я – медведь-топтыш, всех вас давиш!

            Забрался медведь на терем и всех раздавил…»

           

            Скрип-скрип, шур-шур. Сколько они уже едут? Долго, долго! Так долго они ещё никогда не ездили! Крылов открывает глаза и страшно удивляется: он с головы до ног обёрнут в какую-то плотную серую бумагу, из которой выглядывает лишь его лицо. А ещё он видит незнакомую улицу: очень широкую, ровную и укрытую чистейшим нетронутым снегом. Улицу без прохожих и машин. Без привычных магазинов с морозным узором на окнах. Без сберкассы, без булочной, без киосков «Союзпечать» и «Мороженое». Только фонари сияют с обеих сторон и от мамы отходят две бледные тени, похожие на стрелки будильника. Скрип-скрип, шур-шур… Куда это они едут, спрашивается? И зачем мама укутала его в эту дурацкую серую бумагу?!   

            Он набирает в лёгкие побольше воздуха:

            – Ма-ам! 

            Но мама будто не слышит, лишь продолжает идти, шурша своей болоньей. И стрелки будильника волочатся за ней, словно приклеенные.

            – Ма-а-ам! 

            Но она всё молчит. Всё шагает и шагает. 

            – Ма-ааааа-ам…!

           

            Фонари гаснут одновременно, как по команде. И становится так темно, словно на мир набросили гигантское ватное одеяло и ещё подоткнули с боков. Скрип-скрип, шур-шур. Глаза начинают привыкать к темноте и он вновь различает фигуру мамы в развевающемся пальто, а над нею – колкие россыпи звёзд. Скрип-скрип, шур-шур. Нижний край неба постепенно светлеет и наливается серебром. Следом всходит луна – круглая без изъяна. И тут вдруг Крылов обнаруживает, что улица – вовсе не пуста! Что она с обеих сторон заставлена множеством мавзолеев: точь-в-точь таких, как Мавзолей Ленина у Кремлёвской стены. И чем дольше он вглядывается в их очертания, облитые лунной глазурью, тем более знакомыми они ему кажутся. 

           

            Да и как не узнать эти каменные громады, уступами уходящие в небо? Вон та, впереди – пирамида Луны, а чуть дальше и справа – пирамида Солнца. И эта улица называется… Ну да, да! Калле де лос Муэртос, Улица Мёртвых. Ведь именно по ней он сегодня шествовал в весёлой компании с Валеркой и двумя чудесными мексиканочками, и даже вальс танцевал! А прямоугольное возвышение напротив – тот самый жертвенник, где вершился их шутливый обряд. Где они стояли в чёрных плащах, а верховный жрец торжественно вырывал сердце из груди прекрасной Клаудии. И «полароид» сверкал – щёлк! щёлк! жжжжжжжж…

           

            Жрец, кстати, по-прежнему здесь: сидит, нахохлившись, спиной к Крылову и зябко кутается в плащ. Так утомился, бедный, в ожидании туристов, что притащил сюда самую обычную кухонную табуретку и теперь устроился на ней, поджав ноги. И даже – вот умора! – кухонный стол притащил. Тоже обычный, с пластиковой поверхностью и квадратными ножками. Точь-в-точь такой, какой имеется чуть ли не в каждой московской квартире. За которым обычно умещается вся семья, а если раскрыть столешницу – то и гости. И на котором и тесто катают, и мясо отбивают, и овощи режут. И даже бельё гладят, если гладильная доска поломалась… Странный он всё-таки тип, очень странный! И спина у него какая-то странная: намного шире, чем была днём. И на ногах у него вместо ярких кроссовок – почему-то чёрные сапоги. Офицерские, с высокими голенищами. И знакомые – до мельчайших…

            – Устал я, Галь. Жрать хочу.

            Жрец оборачивается. Крылов вздрагивает: так это ж его отчим собственной персоной, Пал Палыч Волочай! Упёрся локтями в стол и кухонным ножом поигрывает. И то воткнёт его в разделочную доску, то вытащит.      

            – Так что у нас на ужин, мам-муль? Рыбка?

            – Рыбка, Паш. Карп.

            – Карп, карпец, кар-пам-пунчик…

            Отчим довольно мурлычет себе под нос. Крылов страшно удивляется: откуда он тут взялся, интересно? И о каком карпе речь?! 

            Мама вдруг наклоняется и расправляет угол плотной бумаги, царапающей крыловскую щёку. Он невольно скашивает взгляд: там, на самом бумажном краешке, он замечает цифры, размашисто вписанные простым карандашом. Так, как обычно пишут продавцы в мясных или рыбных отделах...  Крылов вздыхает с облегчением. И понимает, что всё происходящее – шутка. Такая же забавная, как дневное жертвоприношение Клаудии. И что мама специально завернула его в магазинную бумагу, чтоб слегка попугать. И сейчас она развернёт бумагу и скажет: ну что, Алёшка-матрёшка, испугался? Страшно быть карпом? То-то же!... И – рассмеётся. И Крылов тоже рассмеётся. И Пал Палыч рассмеётся, поигрывая ножиком. А потом мама приготовит всем какую-нибудь вкуснятину. Жареную картошку, яичницу с луком или макароны по-флотски. И они дружно усядутся за стол…

            – Тащи-ка его сюда, мам-муль!

           

            Мама хватает Крылова за бока. Так сильно, что даже сквозь бумагу он чувствует её беспощадные пальцы. Хватает, выдёргивает из санок, потом взбегает вверх по ступенькам и бросает прямо на разделочную доску. Затем одним движением освобождает от бумаги и начинает раздевать: расстёгивает пуговицы на пальто, стаскивает свитер, рейтузы, валенки с калошами… Крылов цепенеет: что она делает, а?! Ведь сейчас зима, а он лежит на этой холодной доске с совершенно голым животом, покрытым зябкими пупырышками, и вот-вот простудится! И завтра у него будут ангина и температура сорок, и боль будет молоточками стучаться в его затылок, а лоб – гореть…

            Крылов пытается крикнуть, но вместо крика выходит какое-то жалкое: шшшшшшш… Он отчаянно сучит ногами, он вцепляется в свою последнюю неснятую вещь: цигейковую шапку-ушанку, туго завязанную под подбородком.

            – Держи, чтоб не брыкался...

            Отчим хватает его за шею и за ноги и крепко прижимает к столу. Мама наконец справляется с шапкой и оборачивается к отчиму:     

            – Подай-ка мне скалку, Паш. 

           

            Крылов вдруг видит себя со стороны: крохотным голым человечком, беспомощно разевающим рот. И он не может поверить, что это – он, он! Тот самый Алёшка Крылов, который ещё днём разгуливал здесь весёлым интуристом и легко взбегал на пирамиды Солнца и Луны. И заряжался жизненной энергией, и вновь убеждался, что он, безусловно – везунчик! И счастливчик, и баловень, достойный своего маленького счастья… И как объяснить этим странным ночным чудовищам, похожим на маму и отчима, что он – человек, а не рыба? И что в Москве его ждут беременная Машка и отдельная квартира с телефоном? И что бить его поэтому скалкой по голове, а затем резать, жарить и есть – нельзя, нельзя, нельзя!…

            – Ма-а-а-ааааааааааааааааааааа!!!...

           

            Кто-то сильно толкает его в плечо: раз, другой, третий. Звёздное небо Теотиуакана с ломаным контуром пирамиды Луны стремительно валится вбок. Сквозь него вдруг прорываются солнечные блики и проступает белоснежная накидка с синей надписью "АЭРОФЛОТ", углом свисающая с переднего кресла. Слева возникает всклокоченная валеркина борода.

            – Проснулся?

             – А…га.

            – Ну и чудно. А то спал, спал, а потом вдруг развопился, как резаный. И стал руками махать во все стороны… Кошмар приснился?

            – Угу.

            В проходе появляется стюардесса. Идёт, касаясь пальцами кресел. Останавливается рядом с Крыловым, смотрит сочувственно:

            – Всё в порядке? 

            – Да. Вы меня извините, пожалуйста…

            – Ничего страшного… Минералки хотите?  

            Она приносит минералку. И заодно протягивает Крылову тонкую книжицу в пёстрой обложке.   

            – Почитайте. Улучшает настроение. 

             

            «...СБОРНИК ПОЛИТИЧЕСКИХ АНЕКДОТОВ № 11.

            ***

            Попросили прибалты у Горбачёва независимости. Горбачёв посовещался с Политбюро и отказал. Тогда прибалты попросили независимости всего на две минуты. Горбачёв подумал: да что они успеют-то за две минуты? – и разрешил. А через две минуты ему звонит Шеварднадзе и докладывает, что на первой минуте прибалты объявили войну Финляндии, а на второй минуте сдались в плен…  

             ***

            Пресс-конференция Горбачёва. Западная журналистка спрашивает:

            – Скажите, господин Горбачёв – как это вам всего за пять лет удалось развалить державу, которая создавалась тысячу лет?

            – А… это… ну… дык… Оп-паньки!

            ***

             Штирлиц вошёл в здание Управления имперской безопасности и на двери своего кабинета обнаружил табличку: «Резидент советской разведки». "Гласность!", – сразу догадался Штирлиц. 

             ***

            Сидят два чукчи на берегу Ледовитого океана. Один спрашивает:

            – Хочешь, однако, я тебе политический анекдот расскажу?

            – Не надо, однако. А то ещё сошлют куда-нибудь…

             ***

            Ленин и Дзержинский стоят на балконе. Ленин спрашивает:

            – Скажите, голубчик, вы смогли бы гади геволюции пгыгнуть с  балкона?

            – Конечно!

            – Таки пгыгайте!

            Дзержинский прыгает. Ленин не спеша спускается вниз. Подходит к его трупу, смотрит презрительно: 

            – А говогили – «железный Феликс, железный Феликс… «Газ-маз-ня!!!»

             

            Настроение у Крылова и впрямь улучшается. Да и с чего ему быть плохим, интересно? Ну, приснилась абракадабра. Мало ли. Зато сейчас голова ясная, настроение бодрое. Скоро дозаправка в Ирландии, потом ещё часа три лёта над Европой – и Москва, Москва! Прилететь – и сразу Машке отзвониться, прямо из аэропорта. Восьмое марта всё-таки, должна быть дома. Дождаться, когда откликнется, и сразу выпалить в трубку: «Здравствуй, Шишкин! Это – я!!!…»

            Он всматривается в иллюминатор. Там, впереди, на месте долгожданного ирландского берега, сплошной стеной встала облачность: свинцово-серая и текучая, как молоко. И самолёт ныряет в эту облачность, и Крылову кажется, будто кто-то вдруг – щёлк! – и выключил солнце.

             

            (...разрыв в три недели...)

             


            Глава 29. Лом, лопата и роддом


            Вдох-выдох, раз-два.

            Крылов упорно движется сквозь вьюгу, тяжело ворочая лопатой и оставляя за собой полоску чистого асфальта. Пройдя метров двадцать, он выпрямляется: сердце колотится, как сумасшедшее, а к рукам словно гири привесили. За окном почтового отделения пожилая почтальонша уже закончила раскладывать утренние письма и газеты; уже товарищ Сайкин успел промчаться мимо в своей чёрной «Волге», солидно отсверкав мигалками и отбулькав сиреной; уже прохожие длинной цепочкой потянулись к метро; уже небо просветлело, почти сравнявшись серостью с домами – и только он, дворник Алексей Крылов, отстаёт...

           

            Во двор неуклюже вползает мусоровоз. Из него выскакивает коротконогий крепыш в ватнике и начинает хватко ворочать контейнеры. Контейнеры по очереди зависают над бункером и опрокидываются, рассыпаясь мусорным звоном. Последний крепышу чем-то не нравится: он оттаскивает его в сторону и в сердцах колотит сапогом по ржавому боку. Затем подскакивает к Крылову.

            – Какого хера, а?! Сказано ж было: жратву в контейнер не валить! Вон как примёрзла!

            – …

            – Чего молчишь? 

            – Это не я.

            – А кто?

            – Кафе...      

            – А мне по херу, кто! Территория – твоя, отвечаешь – ты! Короче: бери и долби. И пошустрей...         

            Крылов лезет в контейнер. Там он обнаруживает гигантский заледенелый ком, состоящий из картофельных очисток, капустных листьев, луковой шелухи, рыбьих голов, остатков каши и склизлых мясных ошмётков. Ком накрепко примёрз к краям контейнера и закупорил его, словно пробкой. Крылов бьёт и бьёт по нему лопатой изо всех сил, пока не удаётся освободить от него примёрзшие края. Крепыш вновь подцепляет контейнер и благополучно опрокидывает его в машину.

            – Кури, студент…    

           

            Мусоровоз уезжает, выстреливая напоследок чадным облаком отработанной солярки. Крылов присаживается на корточки: его руки дрожат, перед глазами плывут зеленоватые круги. Он окидывает взглядом кусок тротуара, оставшийся неубранным: тот плотно забит снегом и туманится вьюжными вихрями, долетающими с Садового.

            – Медленно, медленно!

            Из полумглы проступает щуплая фигура Субботыча. Начальник ДЭЗа идёт через двор, решительно ложась грудью на ветер и разрубая воздух своей клеенчатой папкой. И – с ходу, радостно, прямо в ухо:

            – Хреново работаешь, Алексей!

            Крылов выпрямляется.

            – Снега много, Владимир Иванович...

            – А завтра ещё больше насыплет! И чего тогда – вообще не работать? На боку лежать и бабу гладить?

            – Я работаю, Владимир Иванович...

            – Ни хер-ра ты не работаешь! Как из Мексики вернулся – на всё начхал. Решил, что раз за границу слетал – теперь пуп земли, что ли? Пусть, мол, теперь другие работают, а я буду только деньги получать и занимать служебную жилплощадь? Так решил, да?

            – Нет.

            – Ещё раз повторяю: хочешь работать – работай. Не желаешь – пиши заявление и выселяйся. Час тебе на сборы…   

            – Хорошо, Владимир Иванович... 

            Субботыч смотрит из-под шляпы – пристально. 

            – Заболел, что ли? Чего квёлый?   

            – Всё нормально, Владимир Иванович.

            – А чего синяк под глазом?

            – Упал.   

            – Если баба ушла – плюнь. Другая найдётся. 

            – Что?! 

            Субботыч усмехается.

            – Ты думаешь – я не в курсе? Что у меня на жилсекторе происходит? Мне докладывают: жила с Алексеем барышня, теперь не живёт. Я говорю: ну, тогда ясно всё… 

            – У меня к вам просьба, Владимир Иванович.

            – Слушаю.

            – Вопрос с кафе решите, пожалуйста. Они пищевые отходы ко мне валят, а мусорщики ругаются. А я им сто раз говорил…      

            – А ты им обратно вали. Прямо под дверь...

            Вдох-выдох, раз-два.

            Закончив с тротуаром, Крылов возвращается к мусорной площадке: выравнивает контейнеры, подбирает рассыпанное кругом тряпьё, бумагу и битые бутылки. Потом, как обычно, проходится по двору: чистит ступеньки перед подъездами, прокладывает дорожки к скамейкам. Доделав последнюю, он вдруг замечает угловатую фигуру в старомодном пальто и шапке-ушанке с кожаным верхом. Фигура отделяется от подъезда и медленно движется прямо к нему, периодически выбрасывая вперёд палку с массивным набалдашником. Приблизившись, она застывает, грозно опершись на палку, и издаёт то ли хрип, то ли кашель:

            – Кхххр-ррр…

            Перед Крыловым – старик лет восьмидесяти. Худой, носатый, с лицом, похожим на иссохшую морковь. С кустистыми бровями, сведёнными к переносице. И с неподвижным взглядом желтоватых зрачков, в глубине которых – ненависть.

            – Кхххр-ррр…

            Крылов озадаченно вслушивается, пытаясь понять. И вдруг – догадывается.  

            – А! Так это – вы?! Гражданин Абросимов Кузьма Пантелеич, почётный чекист и член партии с одна тысяча девятьсот тридцать пятого года? Который на меня постоянно доносы строчит? Здрасте вам, Кузьма Пантелеич… Слушайте, а почему вы так жаждете меня посадить? Неужто лишь за то, что я к вашему царственному выходу не успеваю дорожки почистить? Всего– навсего? И ради такой мелочи вы готовы уничтожить человека?… Ну-ууу, Кузьма Пантелеич! Это мерзко. Это подлость с вашей стороны. Хотя… Я вас отлично понимаю! Ведь это была ваша любимая работа, правда? Вынюхивать, выслеживать и сажать. Вы ведь всю жизнь из кожи вон лезли, лишь бы отличиться. Чтоб взамен: оклады, премии, усиленный паёк. Должность в Москве, квартирка в центре. Почётная старость с прогулками на свежем воздухе… А теперь получается, что я вам заслуженный кайф обламываю, да? Ради которого вы стольких людей уморили… Слу-у-ушайте, Кузьма Пантелеич: а вам не кажется, что это – глубоко неправильно? Когда ради почётной старости одного засранца у тысяч людей отнимают их молодость, любовь, жизнь? 

            – Кхххр-ррр…

            – Знаете, гражданин Абросимов – плевать я хотел на вашу почётную старость. И на вашу героическую юность. И на ваши дебильные доносы – тоже плевать. И на вашу страну тупорылую, которая таких, как вы, делала начальниками. Так в сегодняшнем доносе и напишите: «Дворник Крылов открыто и демонстративно плюёт на меня, на органы и на всё советское государство в целом…» Вы чего хотели-то: напугать меня до смерти? Чтоб я сразу в обморок падал при вашем появлении? Так поздно уже. Ушёл поезд. Я уже целый месяц ничего не боюсь, понимаете? Во-об-ще. Раньше – да, боялся. Поскольку – было что терять. А теперь мне терять нечего! У меня всё отняли: дом, любимую. Такие же засранцы, кстати, отняли, как и вы. Ба-альшие любители красивой и почётной старости...

            – Кхххр-ррр… Мррр-разь!

            Старик вдруг замахивается палкой. Крылов инстинктивно делает шаг назад и выставляет лопату перед собой. Кромка лопаты оказывается точно на уровне стариковской переносицы. Палка бессильно повисает в воздухе, опускаясь всё ниже, пока не утыкается в снег. Старик ковыляет к подъезду, хрипя, плюясь и припадая на левую ногу.

           

            Из-под арки показывается татарка Малика с метлой под мышкой. Её щёки пылают радостным румянцем.

            – Слюшай, Алёша! Иди! Зарплату дают! 

            – Так вроде завтра обещали… 

            – Сейчас дают!  

           

            Весь ДЭЗовский коридор заполнен народом. В основном, татарами – круглолицыми, приземистыми. Они стоят вдоль стен в своих аккуратных ватниках и что-то быстро обсуждают по-татарски, поигрывая чётками. Иногда проскальзывает знакомое: «наряд», «расценки», «снеговые». Крылов занимает очередь. Потом он подписывает ведомость, и бухгалтерша отсчитывает ему сто четыре рубля. Он спрашивает – и это всё?! А где же его снеговые?! Почему ему не начислили снеговых?! Ведь у него очень сложный и ответственный участок: на правительственной трассе, с почтой, с кооперативным кафе, с большой контейнерной площадкой, с безумным ветераном НКВД… Бухгалтерша лишь пожимает плечами: все вопросы к начальнику. Только он распоряжается, кому и чего начислять.  

           

            Выйдя на улицу, он сворачивает к ближайшему таксофону и звонит Стасу. Трубку берёт Оксанка и напряжённым голосом просит подождать. Крылов ждёт. В трубке слышатся смех, возня и ритмичные шорохи, плавно переходящие в приглушённый стон. После минутной паузы наконец возникает расслабленный голос Стаса:

            – Н-даааааааа…

            – Привет, Стас. Я насчёт гонорара. Ты мне сто рублей…

            – О, Лё-о-ош… Всё помню, всё знаю. Ты в Москве?

            – Да.

            – Подъезжа-ай...  

           

            Крылов возвращается к себе в комнату. Переодевается, заваривает чай покрепче. Пока чай стынет, включает телевизор. Крутит ручку, перескакивая с канала на канал.  

            «…конечно, это будет шашлык! Для начала через харьковских знакомых достаём молочного поросёнка. Потом режем так, чтоб не слышали голодные соседи. Потом разделываем и варим из костей бульон. Потом бульон выпиваем, чтобы набраться сил для дальнейшей готовки. Потом через ташкентских знакомых достаём лук, специи и перец. Потом всё добытое помещаем в просторную посуду, добавляем уксуса с водой и даём настояться. Потом надеваем на шампуры и… Что это вы на меня так смотрите, товарищ?!   

           

            …влияние благоприятное – Солнце в тригоне с Плутоном. Успех и удачу вам могут принести новые дела и новые поездки, в том числе в зарубежные страны. Сегодняшний день благоприятен для духовных занятий и умственной работы, для оккультных и сокровенных наук, для новых открытий и вообще всего, что несёт перемены и изменения, переломы и преодоление всего старого и отжившего в пользу нового и прогрессивного. Интимной близости избегайте с 10.30 до 13.45. и с 20.45 до 24.00…  

           

            …попытки ввести в оборот нашего искусства эротику выглядят убийственно жалкими. Какая, к чёрту, эротика, если в стране – по пять квадратных метров жилья на человека?! Давайте скажем честно и прямо: у нас напряги с хатой, граждане! Вчера напряги с хатой, сегодня напряги с хатой, завтра напряги с хатой. Куда, к примеру, податься сексуально активным организмам после просмотра фильма «Маленькая Вера»? Да особо некуда, если честно! А наша вечная толкотня в автобусах и изнуряющее стояние в очередях? Тут уж не до любви, сами понимаете. Побыстрее бы в койку и спать, так как завтра снова на работу с двумя пересадками и пятью нервотрёпками… 

            …в этом новом голливудском боевике Мэл Гибсон выступает в роли обаятельнейшего торговца наркотиками Дэйла Маккьюзака, который устал от своего весьма прибыльного, но крайне хлопотного бизнеса и решил предаться радостям тихой семейной жизни в союзе с эффектной и одинокой хозяйкой итальянского ресторанчика Джо Энн, в роли которой предстаёт блистательная Мишель Пфайфер...

            …да-ааааа! Какой неожиданный сюрприз преподнёс нам Стив Шумовски! Многолетний опыт ветерана боёв без правил пока явно превалирует над амбициями его более молодого соперника. Вы только посмотрите, что творится на арене! Что творится!!!…»    

           

            На экране телевизора – круглая площадка, забранная металлической сеткой. Там один полуголый человек сидит верхом на другом полуголом человеке и размеренно молотит его увесистыми кулаками. Затем вдруг вскакивает и, подпрыгнув, с размаху врезается лежащему коленом в лицо. Раз, другой, третий. После третьего удара наконец-то вмешивается судья: он оттаскивает победителя в сторону и склоняется над лежащим. Тот безуспешно пытается встать, мотая чёрной кляксой вместо лица....

           

            Стук в дверь: негромкий, но настойчивый.

            – Да?

            Дверь приоткрывается. В проёме возникает Оля со своим огромным животом, выпирающим из-под расстёгнутого халата. Её волосы спутаны, вокруг глаз – тёмные обводы. Она стоит, одной рукой упираясь в дверной косяк, а другой поддерживая живот.

            – Начинается, Лёш. Надо в роддом звонить…    

            Крылов выхватывает у неё из пальцев листок с телефоном и бежит на улицу. У ближайшего таксофона, как назло, вырвана трубка. Он бежит дальше, к Садовому, и там находит исправный аппарат.

            – Это роддом? Пришлите машину, пожалуйста. По адресу…

            – Все машины на вызовах. Оставьте заявку.   

            – И сколько ждать?      

            – Часа полтора.

            – Но тут схватки, понимаете…

            – Если схватки – везите сами.                

            – У меня нет машины...             

            – Нет машины – ловите такси. Что за беспомощность, папаша?! 

           

            Он возвращается в квартиру и помогает Оле собраться: укладывает вещи в сумку, подаёт пальто, застёгивает ей молнии на сапогах. Потом осторожно ведёт по лестнице, делая передышку на каждом этаже.

            Они выходят на улицу и встают у самой кромки проспекта. Крылов усиленно машет перчаткой, пытаясь остановить такси. Но все машины с шашечками беззастенчиво катят мимо, не желая связываться с беременной. Тогда он прячет Олю в подъезде и на его поднятую перчатку мгновенно откликается жёлтая таксишная «Волга». Он наклоняется к дверце:

            – Нужно женщину в роддом отвезти.   

            – Извини, командир, но…  

            – Двойной тариф. Я прошу.

            Пауза, щелчок зажигалки.

            – А женщина где?

            – В подъезде. 

            – Ладно. Зови...

            Они движутся по завьюженному проспекту – медленно, словно наощупь. Таксист – грузноватый мужик с красными мясистыми ушами – чертыхается на каждом светофоре. Говорит, что такого апреля в Москве ещё не бывало. Когда ночью плюс пять и воды по самое брюхо, а с утра минус пять и снег, как в феврале. А под снегом – лёд...   

           

            Во дворе роддома разрыта траншея, из неё густо валит пар. Рядом, уткнувшись ковшом в гору свежей земли, застыл бульдозер. Крылов расплачивается с таксистом и спрашивает: есть ли у того ещё час времени? По тому же двойному тарифу? Таксист отвечает, что – есть. 

            Крылов провожает Олю до приёмного покоя. 

            – Всё будет хорошо, Оль. Ты только не волнуйся, ладно?

            – Ладно.

            – А после выписки позвони Субботычу. И мы тебя заберём – либо я, либо Мунку.  

            – Спасибо, Лёш.

            Крылов выходит во двор и садится в машину. Таксист вновь щёлкает зажигалкой:  

            – Жена?

            – Соседка.

            – Во как! А муж где?

            – Бросил её на последнем месяце. Ушёл к другой женщине.     

            – Во как... Теперь-то куда?

            – Патриаршие. Потом – Востряковское.  

            – Кладбище?

            – Кладбище.

            Таксист усмехается. 

            – Что это у тебя сегодня, парень: то роддом, то кладбище? 

            – Так случилось...  

fon.jpg
Комментарии

Partagez vos idéesSoyez le premier à rédiger un commentaire.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page