top of page

Отдел прозы

Freckes
Freckes

Сергей Менжерицкий

Тихий двор на Патриарших. Частные хроники времён 90-х

Роман
(продолжение начало в №84, 85, 86, 87)

            Глава 21. GORBY, Буш и Арлекино

           

            И вновь – небо. И океан внизу. И переливы в градации чёрного и обратно. И блики солнца, и туманная изморозь на иллюминаторе, всё более явственная с набором высоты.

            – Ну и как тебе Куба?

            – Нормально.

            Бурт ин в нарочитом изумлении морщит лоб:

            – Вы хотите сказать, сэр, что, проведя на гостеприимной кубинской земле целых два часа, вы не заметили главного?

            – А что я должен был заметить?

            – Я же сказал: главного!

            – Фиделя Кастро, что ли?

            – При чём тут Кастро?!

            – Отвали, Валер, а...

            Буртин не унимается:

            – А всё-таки! Вот вызовут тебя через неделю в комитет комсомола, и Коля Шмулько тебя спросит: «Ты на Кубе был? Был. Тогда давай отчёт подробный…» И что ты ему скажешь? Тоже – «отвали»?

            – Я скажу: на подлёте к аэропорту Гаваны мы с коллегой Буртиным обнаружили мощную свалку какой-то техники, ржавеющей под открытым небом. А в самом аэропорту нас отвезли в транзитный ангар, раскалённый от солнца, и промурыжили там часа полтора. Причём – стоя, так как мест для сидения в ангаре было раза в три меньше, чем пассажиров. А потом вновь погрузили в раздолбанные вагончики, прицепленные к таким же раздолбанным грузовикам, и отвезли обратно к самолёту. И перед тем, как войти в самолёт, я оглянулся и сказал себе: «Так вот ты какой – остров Свободы!» Всё.

            – Всё?!

            – Всё.

            – А креолки?!

            – Какие креолки?

            – Те стройные креолочки с автоматами, которые нас у трапа встречали. И ещё та мулаточка с кобурой на талии…

            – Ну – и?

            – Ты заметил?

            – Что именно?

            – Как они прекрасны, осёл! Как они божественно прекрасны!

            – Не спорю. Девушки фигуристые.

            – Это наши могут быть – фигуристые! Да и то, если всю жизнь фигурным катанием прозанимаются. А эти – грациозны, понимаешь? Гра-ци-оз-ны! От природы! Они об этом не задумываются даже, у них всё само собой получается... А эти глаза, пылающие страстью! А губы! А ноздри! А…

            Самолёт вдруг начинает трясти. В проходе возникает стюардесса. Она семенит по ковровой дорожке, касаясь пальцами спинок кресел и поочерёдно кивая то вправо, то влево:

            – Турбулентность, товарищи! Тур-бу-лент-ность! Волноваться не надо, надо пристегнуть ремни… Да-да, обычное явление. Болтаночка небольшая, скоро кончится… Турбулентность, товарищи, ремни обязательно… Да-да, разумеется. Штатная ситуация, абсолютно штатная. Если летали, прекрасно знаете…Фастен ёр белтс, плиз. Фэн-кью-ююю… Да-да, небольшой атмосферный фронтик. Мы как раз над ним проходим, он нас никак не задевает… Мамочка, ребёнка пристегните, пожалуйста. Да-да, скорее всего… Прессу не желаете? Журналы «Советский Союз», «Новое время», газета «Москоу ньюс»…

           

            Крылов берёт у стюардессы пару глянцевых журналов. Листает, всматриваясь в прыгающие перед глазами заголовки. Вот фото Горбачёва, обошедшее все газеты: он стоит возле машины и высоко держит на руках немецкую девочку. Рядом с ним – улыбающаяся Раиса Максимовна, а чуть дальше – ликующая толпа с транспарантами «DANKE SCHONE, MR. GORBY!!!» и «PERESTROJKA!!!» на фоне Бранденбургских ворот. Вот другое фото, тоже известное: Горбачёв встречается с Бушем и Бейкером. Смеются, руки друг другу жмут…

           

            …НАВСТРЕЧУ ХХI ВЕКУ: ЛИДЕР СССР ОБРАТИЛСЯ К АМЕРИКАНСКОМУ НАРОДУ.

            Из обращения М.С. Горбачёва: «Предлагаю превратить 90-е годы в декаду сближения США и СССР на базе общечеловеческих ценностей, освободить мир от страхов ядерной войны и недоверия, от искусственных барьеров между людьми и государствами. 1990 год должен стать поистине переломным в деле ограничения вооружений и их сокращения. Мы со своей стороны будем делать для этого всё!»

             

             ...НАША ОБЩАЯ ЦЕЛЬ.

            (Из выступления М.С. Горбачева в ООН)

            Мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес. Осознание этого требует, чтобы и мировая политика определялась приоритетом общечеловеческих ценностей. Сила и угроза силы больше не могут являться инструментом внешней политики... СССР принял решение в одностороннем порядке сократить свои Вооружённые силы. В ближайшие два года они уменьшатся на полмиллиона человек. К будущему 1991 году из ГДР, Чехословакии и Венгрии будут выведены и расформированы 6 танковых дивизий, а также десантно-штурмовые и ряд других соединений. Всего в Европе, включая территорию европейской части СССР, советские вооружённые силы уменьшаются на 10000 танков, 8,5 тысяч артиллерийских систем, 800 боевых самолётов. Существенно уменьшаются они и в Азии. Таким образом, мы переходим от экономики вооружения к экономике разоружения. Мы верим, что только на этом пути мы сможем покончить с эпохой войн, конфронтации и региональных конфликтов, с террором голода и нищеты...

           

            ...РУКОВОДСТВО США ПРИВЕТСТВУЕТ СОВЕТСКИЕ ИНИЦИАТИВЫ

            По словам Госсекретаря США Д.Бейкера, в связи с недавним объединением Германии Запад должен гарантировать странам – участницам Варшавского договора, что юрисдикция Североатлантического альянса не распространится на восток...

           

            ...КОНВЕРСИЯ: ПРОБЛЕМЫ И РЕШЕНИЯ.

            По приглашению Комитета советских учёных представители американской группы «Карнеги корпорейшн» посетили до недавнего времени одно из самых секретных и закрытых советских оборонно-космических предприятий – завод им. М. Хруничева. Делегацию, возглавляемую Гербертом Окуном, послом по особым поручениям Госдепа США, встречал директор завода, 52-летний Анатолий Киселёв. Приветствуя гостей, он сказал: «С 1965 года мы, в частности, производим «Протон», наиболее мощную и надёжную ракету-носитель в мире. Другое направление нашей работы – создание орбитальных станций: сначала «Салют», потом «Мир», который летает вот уже четыре года. В рамках разворачивающейся сейчас в стране конверсии мы стали производить продукцию и более приземлённого назначения: детские велосипеды «Дружок», лыжные алюминиевые палки, кастрюли, туристские палатки, наборы кухонной мебели. Руководством страны нам поставлена задача: за пять ближайших лет сократить выпуск оборонной продукции до половины от общего объёма производства. А теперь, господа, добро пожаловать в наш главный сборочный цех…»

             

            ...СКОЛЬКО НАС, КАКИЕ МЫ.

            В СССР опубликованы итоги Всесоюзной переписи населения, проведённой в январе 1989 года. Численность населения Советского Союза на 12 января 1989 года составила 286 миллионов 717 тысяч человек, из них 135,5 млн. мужчин и 151,2 млн. женщин. В городах живут 188,8 млн. человек, на селе 97,9 млн. человек. Городское население за последние десять лет увеличилось на 25,2 млн. человек…

           

            ...ГОРОЖАН ВСЁ БОЛЬШЕ. А ЖИЛЬЯ?

            Царская Россия оставила нам в наследство крайне убогий жилищный фонд. Первая мировая и гражданская войны нанесли ему непоправимый урон. Позднее, когда по темпам индустриализации Советский Союз обогнал страны Запада и миллионы крестьян превратились в городских рабочих, жилищная проблема обострилась ещё больше. Огромные потери жилого фонда страна понесла в годы Отечественной войны 1941-1945 гг. Были разрушены 1710 городов и посёлков, без крова остались двадцать пять миллионов человек. В послевоенные годы горожане жили скученно, большинство в бараках и коммунальных квартирах. Но в середине пятидесятых был принят на вооружение принципиально новый подход к жилищному строительству – ускоренные индустриальные методы. Сейчас в СССР ежегодно строится свыше двух миллионов новых квартир в год. Темпы стабильны. На 27 съезде КПСС была поставлена задача: к 2000 году обеспечить каждую советскую семью отдельной квартирой или домом. Для выполнения этой грандиозной программы в стране будет построено свыше 36 миллионов новых квартир…

           

            ...АРАЛЬСКОЕ МОРЕ: МЕДЛИТЬ НЕЛЬЗЯ…

            ...СЭВ: НОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ…

            ...РАЗУМ ДОЛЖЕН ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.

            Тревогу вызывает обстановка, сложившаяся в Нагорно-Карабахской автономной области и вокруг неё. Активизировались действия сепаратистских и националистических объединений. Организуются массовые беспорядки, разжигаются национальная рознь и вражда. Минируются дороги и мосты, обстреливаются населённые пункты, захватываются заложники. В Баку и ряде других населённых пунктов дело дошло до убийств, грабежей и попыток насильственного изменения конституционного строя. Учитывая сложившуюся ситуацию, Президиум Верховного совета СССР принял 15 января 1990 года Указ «Об объявлении чрезвычайного положения в Нагорно– Карабахской АО и ряде прилегающих районов…»

           

            ...СИЛЬНЕЙШИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ ПОСЛЕДНИХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ.

            1970 – Перу – 67 тысяч жертв

            1976 – Гватемала – 23 тысячи

            1976 – Китай – 243 тысячи

            1978 – Иран – 15 тысяч

            1985 – Мексика – 5 тысяч

            1988 – Армения (СССР) – свыше 30 тысяч…

           

            ...ДЕВОЧКАМ И МАЛЬЧИКАМ.

            Загадка. У одного старика спросили, сколько ему лет. Он ответил – сто лет, но дней рождений у меня было всего двадцать пять… Может ли такое быть?

            Разгадка. Может, если он родился 29 февраля. То есть день рождения у него бывает только раз в четыре года…»

           

            Самолёт перестаёт трясти. Гул моторов, ещё минуту назад казавшийся напряжённо-вибрирующим, вновь обретает басовитую внушительность. Крылов откладывает журналы и улыбается. Уж с чем-чем, а с днём рождения у него – полный порядок! Двадцать третье февраля всё-таки, гарантированный праздник. День, когда все обязательно дома, все выспались и думают только о приятном. О том, к примеру, чем бы вкусненьким стол накрыть…

           

            – Алёша, подойди-ка сюда, сыночек!

            Крылов заходит в комнату, ещё месяц назад бывшую комнатой бабы Нюры. Здесь теперь очень пусто и ярко из-за пола, покрытого лаком, и новых обоев. Нет ни древнего малинового абажура с бисерной бахромой, ни круглого стола с ножками, похожими на львиные лапы, ни комода с ангелами, задумчиво склонившими лица. Нет кровати с бронзовыми набалдашниками, нет шкафа с овальным зеркалом, нет этажерок с книжками и лупоглазым телевизором КВН, нет бабнюриного кресла с высокой резной спинкой, украшенной замысловатым орнаментом. Даже запах пропал, который Крылову так нравился: сладковатая смесь валерьянового настоя, книжной пыли и чего-то ещё – невыразимо уютного и родного. Но Крылов понимает: так надо. Ведь бабу Нюру не вернёшь и бабу Свету не вернёшь. Так говорит мама. К тому же их вещи не исчезли совсем. Их просто временно выставили в коридор, впритык к стене, и укрыли газетами.

           

            Мама стоит у окна и держит в руках новую штору, изукрашенную огненно-рыжими петухами. Над ней, на железной стремянке, возвышается отчим. Он держит такую же штору и, размеренно перебирая пальцами, цепляет её к пластмассовым крючкам на карнизе. Закончив, он оборачивается к маме:

            – Давай.

            Мама отдаёт ему штору и, присев на корточки, обнимает Крылова.

            – Скажи друзьям, что мы ждём их не в шесть, а в семь. А пока иди на катке покатайся…

            Она что-то вкладывает в крыловскую ладонь, потом целует его в макушку и подталкивает из комнаты: шагом-марш! В коридоре Крылов раскрывает пальцы: на его ладони серебрится рубль! Новенький, юбилейный, с портретом Ленина и изображением крейсера "Аврора" в прожекторных лучах. Он мигом обзванивает Димыча, Толика и Валерку и сообщает, что празднование его дня рождения сдвигается на семь. А ещё у них есть целый рубль, который можно классно потратить на катке…

           

            Уже минут через двадцать вся компания, гремя коньками, переброшенными через плечо, дружно топает привычным маршрутом: мимо Шаболовки и Донского монастыря – прямиком к Ленинскому проспекту, а уже от него, по серпантинам Нескучного сада – вниз, к ЦПКиО. К манящей и сверкающей огнями парковой набережной, увешанной гирляндами. К ледяным дорожкам, где под громкую музыку беспрерывно скользят и кружатся пары. К широким деревянным скамейкам, на которых можно удобно переобуться. К сугробам, в которые можно классно зарыть ботинки и сэкономить гривенник на раздевалке. К ларькам с вывеской "Соки-воды", за запотевшими стёклами которых так соблазнительно дымятся громадные алюминиевые чайники и громоздятся свежеиспечённые песочные кольца и слоёные язычки.

           

            «…Ах, Арлекино, Арлекино,

            Надо быть смешным для всех,

            Арлекино, Арлекино,

            Есть одна награда – смех…!»

            Из всех парковых динамиков разносится песня про Арлекино, который то смеётся, то плачет, но, поскольку парк огромный, слова разлетаются по нему с опозданием и получается, будто Арлекино сам себя передразнивает: «ах, ах, ах…!» и «смех, смех, смех…!» – отчего Крылову становится ещё веселее и радостней на душе. И эта радость подхватывает его и заставляет с невиданной ловкостью резать лёд своими новенькими "канадами", заточенными под желобок – р-раз-два, р-раз-два! И сердце колотится в такт – р-раз-два, р-раз-два! И виражи он выписывает – просто на зависть: лихие и точные, как у Валерия Харламова. И спиной вперёд он уже ездит почти по-мальцевски, а если б ему сейчас дали клюшку, то он бы запросто щёлкнул по шайбе в стиле Петрова или Балдериса...

            Но и без клюшки – тоже классно! В конце концов, ведь можно поиграть и в обычные салочки. Собраться, посчитаться («...Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, всё равно тебе водить!...), а потом рассыпаться в разные стороны и кружить, кружить на коньках перед водящим, не давая ему приблизиться...

           

            Вдоволь набегавшись и насалившись, они причаливают к ларьку "Соки-Воды". Крылов замёрзшими пальцами извлекает из кармана свой новенький рубль и протягивает его продавщице:

            – Четыре кольца и четыре кофе, пожалуйста!

            – Кольца творожные?

            – Песочно-ореховые.

            – Так и говори, мальчик: песочно-ореховые…

            Продавщица ворчливо комкает губы и, вооружившись широкими никелированными щипцами, выуживает с лотка четыре румяных колечка, усыпанных жареным арахисом. Затем, слегка встряхнув чайником, разливает в стаканчики дымящийся кофе.

            – Не ошпарьтесь...

            – Ага.

            Друзья уже оккупировали ближайшую скамейку и, взобравшись на неё с ногами (вернее, с коньками), в нетерпении шмыгают носами. Крылов раздаёт каждому по стаканчику с кольцом, а затем и сам пристраивается на свободное место. Горячая сладость быстро разливается по кишкам. Носы перестают хлюпать, а щёки вспыхивают так, что снежинки тают на них, едва успевая коснуться.

           

            Допив кофе, Димыч ставит пустой стаканчик на коленку, а затем резко бьёт по нему сверху ладонью. Стаканчик сплющивается, в воздухе раздаётся восхитительный по громкости хлопок, напоминающий выстрел. И тут же – заливистый свисток, и три дружинника в алых повязках, выкатывающие из-за главной аллеи. Но от дружинников удрать – легче лёгкого! Стоит лишь опять рассыпаться в разные стороны, как они отстанут и лишь посвистят вдогонку в свои пластмассовые свистки.

           

            Крылов сходу вваливается в телефонную будку, промерзшую до хрустального сияния. Он набирает номер и аккуратно опускает в прорезь телефона-автомата двухкопеечную монетку.

            – Ма-ам!

            И почти тут же слышит ответный мамин голос, перекрикивающий телевизор:

            – Да-да, Алёша. Приходите. Всё готово…

            А парковое радио поёт, перекрикивая маму:

            «…Если снова

            Над миром гр-р-рянет гром,

            Небо вспыхнет

            Огнём,

            Вы нам только шепни

            Те,

            Мы на по

            Мощь

            При

            Дём!…»

           

            Крылов опускает трубку на рычажки, но из будки выбираться не спешит. Он вслушивается в песню из любимого фильма и мигом представляет его финальные кадры: огненно-алый диск заходящего солнца, на фоне которого – четыре кавалерийские фигурки в будёновках, медленно едущие к горизонту. На этом месте он всегда замирал, потрясённый, а его горло перехватывало отчаянное чувство зависти и обиды: как же так? Почему ему, Алёше Крылову, не повезло родиться в те далёкие и героические времена, когда неслись тачанки, и красная конница рубила и гнала белых по всем фронтам? Ведь и он сумел бы так: лететь, скакать и рубить направо и налево. Ведь и ему было бы по силам стрелять на ходу из пулемёта и уходить от погонь. Он даже был бы не прочь пасть смертью храбрых в бою за какую-нибудь стратегически важную высоту! Он лежал бы на ней, широко раскинув руки, а над ним склонились бы его боевые товарищи и торжественно клялись отомстить за него. А небо было бы затянуто дымом пожарищ и отблески пламени играли бы на суровых лицах бойцов. И отовсюду бы слышалась его любимая песня из «Неуловимых»:

             "Гр-р-ромыхает гражданская война,

            От темна до темна,

            Много в мире тропи

            Нок,

            Только прав

            Да

            Од

            На!…»

           

            – Ну и чё?!

            В будку нетерпеливо просовывается голова Димыча. Валерка с Толиком ожидают снаружи, прижавшись расплющенными носами к стеклу.

            – Всё готово! Идём!

            Они извлекают из сугроба свои спрятанные ботинки – стылые, будто камни. Переодевшись и кое-как завязав шнурки, они возвращаются домой тем же маршрутом: по дорожкам Нескучного сада, через Ленинский проспект и сквер Донского монастыря, густо разлинованный лыжными колеями...

           

            Гарь, гарь, гарь. Такая, словно бумаги жгут, или тряпьё старое. Как раз у него во дворе жгут, на площадке возле мусорных контейнеров. Площадка здесь большая, удобная. На ней часто деревянные ящики сваливают из ближайшего пункта приёма стеклотары. Дворники их ломают и жгут по утрам. И ещё картон жгут и листья осенью. А ребята здесь любят бомбочки взрывать. Покупают несколько спичечных коробков, обёртывают фольгой и бросают в огонь…

           

            А вот и дым – очень густой и плотный. И искры взвиваются – россыпью, будто кто-то костёр ворошит. Они сворачивают под арку и машинально ускоряют шаг. Огонь, разгорающийся в самом углу двора, волнует и притягивает их, как магнит. Быстрее, ещё быстрей! Крылов почти переходит на бег. За ним, гремя коньками на плечах, торопятся приятели. Эх, успеть бы! Подбежать, найти какую-нибудь коробку, доску или ветку и тоже – поучаствовать. Метнуть их в самое пекло, в жар, в огненно-рыжие переплясы – и отпрыгнуть назад, чтоб не обожгло. И потом смотреть во все глаза, как разрастается пламя и как снег, лежащий рядом, вдруг начинает темнеть и вскипать пузырями…

            – Тащи-и-и!

            Это Фофа командует. Крылов узнаёт его нагловатую фигуру с болтающимся шарфом до колен. Его друзья тащат из темноты какой-то массивный предмет. Предмет описывает в воздухе короткую дугу и, перевернувшись, застревает прямо посреди потрескивающей огненной кучи. Его словно подсвечивают прожектором, и Крылов вдруг видит кресло с резными ручками и высокой спинкой, обитой тёмно-коричневой кожей. Пламя проворно обхватывает кресло со всех сторон и бежит по его изгибам, свиваясь в колечки.

           

            Крылов цепенеет: ведь это бабнюрино кресло! И ещё днём, когда он уходил на каток, это кресло вместе с другими бабнюриными и бабсветиными вещами спокойно стояло в коридоре его квартиры и было укутано газетами! Крылов растерянно всматривается в темноту, сгустившуюся за костром. На ней, словно на фотобумаге, проступают хорошо знакомые очертания: вот бабсветино пианино, скособоченно торчащее из сугроба. Вот шкаф с резными ангелами, лежащий на боку. Вот этажерка с нотами: половина их выпала и рассыпалась в снег. А вот, кажется…

           

            Кто-то выдёргивает ящики из бабнюриного комода и переворачивает их ногой. Из ящиков вывыливаются туфли, платья, какие-то воротнички с крючочками, ночные рубашки с линялыми панталонами, застиранные покрывала и скатерти со следами чернильных пятен. Следом летят в снег стопки носовых платков, кружевных салфеток с вышивкой, пачки писем, туго перевязанных тесьмой, и пара деревянных иконок.

            И в последнюю очередь выпадает альбом: тот самый, в тёмно-красном бархатном переплёте, содержимое которого Крылов знает почти наизусть. Ведь он столько раз листал его под присмотром бабы Нюры! И повторял за ней старательно, водя пальцами по блёклым фотокарточкам: "Это – папина мама, Анна Ивановна. А это – папин папа, Илья Михайлович, твой дедушка. Он тоже был медиком и помогал людям… А это твой прадедушка, Михаил Михайлович. Видишь, какой у него геройский вид? С саблей, с крестами. Потому что он воевал против турок за освобождение болгарского народа…"

            Крылов бросается к альбому и ухватывает его за корешок. И тут же сталкивается лбом с Фофой, который, оказывается, тоже нагнулся за альбомом. Крылов, не обращая внимания на резкую боль, вцепляется в реликвию обеими руками.

            – Это мой альбом!

            – Ага. Жди.

            – И все эти вещи – тоже мои!

            – Это с какой-такой радости?

            – Это моих бабушек вещи! Из нашей квартиры!

            – А зачем тогда выбросили?

            – Кто выбросил?!

            – Твои мамаша с отчимом.

            – Врешь!!!

            – Зуб даю!

            Фофа остро чиркает пальцем по переднему зубу и Крылов вдруг понимает, что – нет, не врёт. И сразу чувствует, как его горло перехватывает невидимой леской, а в глазах что-то щиплет предательски. Он отворачивается, словно загораживаясь от дыма.

            – Толенька, это ты?

            На краю освещённого круга возникают две коротконогие фигуры в дублёнках. Та из них, которая пониже, держит под руку ту, которая повыше. Крылов узнаёт толиковых родителей: Андрей Сергеевич работает директором кулинарии на Шаболовке, а Полина Глебовна – завскладом на фабрике "Ударница", и мама периодически достаёт через них всякий дефицит: гречку, рис, говяжью вырезку, красную рыбу, наборы шоколадных конфет "Вечерний звон" и сливочную помадку.

            Полина Глебовна вглядывается в Крылова:

            – Ой, и Алёшечка здесь! И Валерочка с Димой… С днём рождения, Алёшечка. Здоровья тебе и успехов в учёбе… Ой, а чего это жгут-то?

            Крылов пытается ответить, но леска вновь сжимается, и он лишь беззвучно, по-рыбьи, разевает рот. Ему на помощь приходит Толик:

            – Это его бабушек вещи. А Фофа их сжечь собирается.

            Полина Глебовна оборачивается к мужу:

            – Ты представляешь, какое безобразие?!

            Андрей Сергеевич солидно откашливается и машет в сторону Фофы толстым дублёночном рукавом:

            – Брысь отсюда!

            – А чё я сделал-та?!

            – Брысь, говорю!

           

            Фофа отступает в темноту, за ним отступает вся его мигом притихшая орава. Андрей Сергеевич деловито обходит вещи, лежащие на снегу. Он разворачивает их, обстукивает, обмеривает и даже обнюхивает, и при этом что-то непрерывно мяучит себе под нос: "...Креслице неплохое… Крепенькое… Стульчики ничего… Комодик, если подреставрировать... Секретерчик как раз в угол пойдёт… Шкафчик на дачку… " В последнюю очередь он подходит к бабсветиному пианино и поднимает крышку, но крышка вдруг вываливается у него из рук, а вслед за ней на снег высыпаются десятки чёрно-белых клавиш. Андрей Сергеевич досадливо морщится: "Вот шпана голозадая! Угробили инструмент…" – и аккуратно возвращает крышку на прежнее место.

            Потом он идёт куда-то звонить и минут через пять во дворе появляется дядя Фёдор – рубщик мяса из кулинарии, одетый в белый халат, перепачканный кровью. Он легко подхватывает даже самые громоздкие вещи и относит их в квартиру Толиковых родителей, а Крылов, Толик, Димыч и Валерка ему помогают, то есть носят вещи помельче. И Крылов обнаруживает, что невидимая леска, стянувшая горло, понемногу слабеет. И он уговаривает себя, что всё не так ужасно, как кажется. Ведь они с Толиком дружат с детского сада и он, Крылов, всегда сможет придти к нему в гости и запросто посидеть в уютном бабнюрином кресле...

           

            Потом Крылов идёт домой, чтобы одеться к собственному дню рождения, и прячет за спиной альбом, отвоёванный у Фофы. Дома он кладёт его к себе под матрас и, переодевшись в праздничное – белую рубашку и чёрные брюки – входит в бывшую бабнюрину комнату. Посреди комнаты уже раздвинут новый обеденный стол, только вчера привезённый из мебельного магазина, и его окружают такие же новые стулья, пахнущие лаком. Над столом сияет новенькая пятирожковая люстра, а на окнах висят новые шторы, изукрашенные огненно-рыжими петухами. В центре стола высятся чугунная утятница и большая миска с салатом. В углу комнаты, на диване, похрапывает отчим.

            Мама носит из кухни блюда с едой, Крылов ей помогает. В последнюю очередь он ставит на стол бутылки с лимонадом. Бутылки – из холодильника, и поэтому прямо на глазах покрываются испариной. Скоро приходят Димыч, Толик и Валерка. Они неспешно раздеваются, вручают Крылову подарки и проходят в комнату.

            Отчим уже не спит, а сидит на диване. По его варёно-красному лицу видно, что он изрядно подшофе.

            – З-здрравия желаю, молодёжь! Как настроение?

            – Хорошее, дядя Паш…

            – Атс-тавить! В ваши годы настроение бывает только отличным! Так какое у нас настроение?

            – Отличное, дядя Паш…

            – Ещё разок!

            – Отличное, дядя Па-аш!!!

            – Во-от. Другой разговор.

            Он оборачивается к Крылову, стоящему в дверях.

            – А виновник торжества где застрял?

            Крылов подходит к дивану. Отчим протягивает ему бумажный свёрток:

            – Получай.

            Крылов вынимает из свёртка новенькую книжку в твёрдой обложке. На ней изображён танк Т-34, несущийся сквозь дым и взрывы, а под танком пламенеет заголовок: «ОРУЖИЕ ПОБЕДЫ». Крылов открывает книжку и на титульном листе читает: "Алексею в день рождения – с пожеланием отличной учёбы и железной дисциплины. Ведь только так ты сможешь стать по-настоящему сильным и полезным стране человеком. И научишься всегда побеждать! 23 февраля 1973 года."

            Потом они садятся за стол и наедаются до отвала. А поздно вечером, когда Крылов приходит в свою комнату, он видит, что его кровать застелена новеньким постельным набором. И когда заглядывает под матрас, бабнюриного альбома в тёмно-красном переплёте уже не находит. И клянётся себе, что завтра утром он обязательно спросит маму про исчезнувший альбом. Но ни на следующий день, ни даже через неделю он этого почему-то не делает. А потом его записывают в секцию борьбы в Лужниках, и он на первой же тренировке вывихивает руку. И ему, само собой, становится совершенно не до альбома…

           

            Горы, горы, горы. Мощные и угловатые, будто волнорезы. И самолёт вновь взбирается вверх, ярус за ярусом, сохраняя между собой и горами безопасный зазор. И ровный гул моторов, к которому Крылов уже успел привыкнуть, вновь неприятно истончается и переходит в вибрирующий свист. И среди этого свиста вдруг рождается слово – узкое, как кинжальное остриё: "КОРТЕС…"

            – …был бандит! Он думал только о золоте! Он убил ради золота тысячи людей и разрушил Мехико!

            Это говорит смуглолицая соседка Буртина. Она говорит по-русски, но с сильным акцентом. Её глаза блестят, на щеках проступают яркие пятна. Она явно задета за живое. Но Валерке, судя по всему, её возмущение – до лампочки. Его распирает от накопленных знаний. Он жаждет спора.

            – У Монтесумы была полумиллионная армия, а у Кортеса – лишь горстка испанцев.

            – Зато у него были пушки! А у ацтеков – только луки, копья и деревянные мечи…

            – Кортес победил не только пушками.

            – Ну да. Ещё подлостью и обманом...

            – А в чём обман?

            – Он вошёл в Мехико и был принят там, как бог. А вместо благодарности захватил Монтесуму в заложники и потребовал золота. А потом дождался, когда самые знатные ацтеки собрались в храме, и всех перерезал ради украшений…

            – Се-кун-доч-ку! Во-первых, он захватил Монтесуму лишь тогда, когда обнаружил, что тот плетёт интриги. А резню в храме, между прочим, устроил вовсе не Кортес, а Педро де Альварадо… Вы, кстати, какими источниками пользовались? Берналь Диас? Лас Касас? Отец Саагун?

            Мексиканка обдаёт его испепеляющим взглядом и отворачивается, показывая, что разговор окончен. Валерка разочарован: быстрая победа не входит в его планы. Спустя минуту он вновь забрасывает удочку:

            – Глория, ну вы же историк! Неужели вы действительно думаете, что целая империя могла развалиться лишь из-за нескольких пушек и злой воли одного человека?

            – Мне неприятна эта тема. Пор фавор.

            Крылов наклоняется и легонько толкает приятеля в бок:

            – Оставь девушку в покое. Лучше меня просвети. Мне нужнее.

            – А что тебя интересует?

            – Отчего развалилась империя ацтеков. И кто несёт за это персональную ответственность.

             

            Глава 22. Шантаж, колёсико и жаба

           

            Горы, горы, горы. Ещё более внушительные, чем раньше. А между ними – белесые струйки облаков с грязно-жёлтым подбрюшием, ленивыми змейками сползающие в долину. И уже там, внизу, они дружно сплетаются в один серый бесформенный ком, внутри которого то и дело вспыхивают грозовые жала, раздвоенные на концах.

           

            – …то есть испанцы оказались очень мощным историческим продуктом, понимаешь? Сплавом, в котором соединились чрезвычайно эффективные крови и цивилизации. И когда в конце пятнадцатого века они разгромили мавров и вышли к побережью, их королевство представляло собой идеальную машину экспансии. Такой как бы бронебойный наконечник Европы, нацеленный за океан...

            – Я понял, Валер. И эти крайне эффективные испанцы сожрали крайне неэффективных ацтеков…

            – Стоп. Я разве сказал, что ацтеки были неэффективны?

            – Ну, по смыслу…

            – Ацтеки, Лёш, были по-своему очень эффективны! Они к шестнадцатому веку всю Центральную Америку на колени поставили и данью обложили. Другое дело, что эта эффективность была… ну, скажем… слишком местечковой, что ли… Ты представь: двадцать тысяч лет назад, когда монголоиды уже освоили Азию, несколько племён перебрались на Аляску. И, кстати, сделали это легко, так как в районе Берингова пролива существовал перешеек. А чуть позже, во время таяния ледников, уровень океана поднялся и перешеек затопило. И получилось, что эти племена остались как бы сами по себе, а остальное человечество – само по себе… То есть они развивались, конечно! Обживали новые земли, строили селения и города. Но их развитие шло внутри одной цивилизации, понимаешь? Сначала были ольмеки, потом тольтеки и майя. А затем возникли ацтеки и собрали все индейские достижения в единый имперский кулак. То есть ацтеки, Лёш – это их пик, понимаешь? Максимум, чего смогла достичь цивилизация, которая, в отличие от испанцев, тысячелетиями варилась в собственном соку…

            Иллюминатор озаряется грозовой вспышкой – настолько яркой, что Буртин на мгновение замирает с полуоткрытым ртом, а его смуглая соседка инстинктивно вжимается в кресло. Крылов скашивает взгляд за стекло: грязноватый облачный ком, ещё недавно мирно ворочавшийся между горами, успевает вскипеть, как молоко на плите, и расплескаться уродливой кляксой в полнеба.

           

            – …они пришли в долину Мехико последними, когда вся земля уже была поделена. Они были нищими кочевниками и местные культурные народы их презирали. Им отдали лишь голые скалы посреди озера и разрешили остаться, чтобы использовать на самой грязной работе. Но у этих нищих были слишком горделивые жрецы, которые считали, что процветанию соседей они могут противопоставить лишь безграничную веру в собственных богов. И чем сильнее богатели соседи, тем фанатичней верили ацтеки… И знаешь, во что это противостояние вылилось?

            – Нет.

            – Король Кулуакана собрался повоевать с тепанеками и решил привлечь в союзники ацтеков. И поступил так, как было принято: отослал ацтекскому вождю в жёны свою самую красивую дочь. Ну, а через какое-то время получает известие: можешь приезжать. Он обрадовался, набрал подарков и поехал к новым союзникам в гости. Его встретили и отвели в храм, чтобы он возжёг огонь в честь их главного идола Уицилопочтли. А когда дрова разгорелись, король увидел свою дочь. Вернее, её содранную кожу, наброшенную на плечи главного ацтекского жреца…

            – Ох, ёлки…

            – Потом, естественно, Кулуакан объединился с тепанеками и они вместе сбросили ацтеков в прибрежные плавни. И даже добивать не стали, так как плавни кишели ядовитыми змеями и москитами, от укусов которых люди сходили с ума… Но ацтеки выжили и под руководством жрецов основали свой город на воде – Мехико-Теночтитлан. А ещё умудрились стать лучшими рыбаками всего озёрного края и в оплату за рыбу долгие годы брали только камни… Ты представляешь, Лёш, а?! Силу гордости человеческой? Сто лет подряд ловить рыбу, возить её своим злейшим врагам, менять на корзины с камнями и упорно засыпать их в основания собственных зданий и храмов. И ждать часа, когда можно будет мстить…

            – Дождались?

            – А как же! Когда соседи ослабли от междоусобиц, ацтеки напали на них, покорили и обложили данью. А ещё через сто лет заставили платить дань почти все индейские города от атлантического побережья до тихоокеанского…

            – Молодцы.

            – Я и говорю: чемпионы. Хотя… Теократия есть теократия, Лёш! Вот, послушай…

           

            Буртин извлекает из кармана пухлую записную книжицу в коричневом переплёте. Перелистывает её, водя указательным пальцем сверху вниз.

            «…Мы живем в эпоху пятого Солнца. Но на что были похожи предшествующие эпохи? Первое из пяти солнц было Солнцем Оцелота. В то время мир был окутан тьмой, а люди жили, руководствуясь лишь звериными инстинктами. Они были глупы и в конце концов их всех съели оцелоты. Второе солнце было Солнцем Воздуха. Это была эпоха духов и прозрачных существ. Но люди в то время не понимали, что должны быть покорны, и боги разгневались и превратили их в обезьян. Третьим было Солнце Огня. В это время люди вновь забыли о богах. Все реки пересохли и все живое погибло в огне, кроме птиц, которым удалось улететь и спастись. Четвертым было Солнце Воды, священный Тлалок, который уничтожил всех людей, наслав всемирный потоп. Пятый период – тот, в котором живем мы. В нашем Солнце объединились все четыре предыдущих стихии – животная энергия, воздух, огонь и вода. Но мы не можем утверждать, что это солнце пребудет вечно. Его существование полностью зависит от того, как мы чтим богов и соблюдаем ритуалы. И если боги вновь будут позабыты, Солнце снова погибнет, а вместе с ним – и все мы…» Въезжаешь в смысл?

            – Более-менее.

            – Въезжаешь, что это – шантаж?

            – Чей шантаж?

            – Жрецов! Ты пойми: миром всегда правили те, кто его объяснял. И жрецы объяснили его так, чтобы властвовать вечно…

            Валерка выпрямляется в кресле и слегка приосанивается. Его борода воинственно нацеливается в крыловскую переносицу, а взгляд становится крайне холоден и надменен.

            «…Дети Ацтлана! Помните, что наше Солнце родилось из жертвенной крови богов и ему, чтобы двигаться в небе, нужна наилучшая пища. Помните, что именно на нас боги возложили священный долг каждодневно питать наше любимое светило драгоценным нектаром чальчиуатль…»

            – Чаль… Чего?!

            – Чальчиуатль, коллега. А, если по-простому – человеческая кровь. То есть, если брать сердцевину ацтекской мифологии, там присутствует вполне лукавая шаманская логика. Смотри: человеку, чтобы двигаться, постоянно требуется пища. Так? Так. Значит, и солнцу, чтобы двигаться, тоже требуется пища. И рекам, чтобы течь. И земле, чтобы плодоносить… Следовательно, пища требуется всему, что существует в мире. Но мир, говорили жрецы, был замешен на жертвенной крови богов. А люди были созданы – следи за мыслью! – лишь для того, чтобы поддерживать своей кровью движение мира, созданного богами. То есть главное назначение человека – это вовремя взойти на жертвенный камень, питающий кровью небо и землю… Гениальная мифология, кстати! Предельно людоедская и циничная – но и гениальная одновременно!

            – А в чём гениальность?

            – В достижении абсолютной власти над массой! Жрецы задали ацтекам смысл бытия. Они освободили их от фундаментальных человеческих страхов: страхов смерти, боли, неизвестности и превратили в идеальных исполнителей своей воли. Которые смерть в бою или на жертвенном камне воспринимали не как тотальный ужас, а как трамплин для полёта в божественно прекрасный и беззаботный мир... Тут ведь психология, Лёш! Одно дело, когда ты – современный человек, а тебя вдруг хватают и собираются резать, и ты отчётливо понимаешь, что тебя ждёт. А другое дело, когда ты и сам искренне веришь, что после удара ритуального ножа воспаришь в небеса и соединишься с бессмертной стаей братьев орла, провожающих солнце к зениту…

            – Красиво. А в чём цинизм?

            – А в том, что как раз себя жрецы под нож пускать не собирались. Наоборот! Они построили общество, основанное на массовых ритуальных убийствах, но сами заняли в нём максимально тёплое и безопасное местечко. И максимально почётное, кстати! Поскольку жрец в ацтекском понимании – это не маньяк-потрошитель, живьём вырывающий сердца, а мудрый проводник народа в его светлое загробное завтра…

           

            Гигантская туча, которая, казалось, вот-вот настигнет их самолёт, внезапно исчезает, вновь открывая чистейшую небесную синеву. И кристаллики изморози, обрамляющие иллюминатор, опять вспыхивают тысячами ослепительных игл.

            – …и каждый их император был ставленник жрецов и сам жрец. И перед тем, как принять власть, он клялся своей касте на верность и обещал, что её храмы станут ещё величественней, а ритуалы – ещё грандиозней. Поэтому львиная часть дани, которую ацтеки собирали с покорённых провинций, уходила в храмы. И большая часть пленных, которых они захватывали, приносилась в жертву богам. Но жертв всё равно требовалось больше, намного больше! Поскольку… Как бы тебе объяснить… Индейцы воспринимали реальность через жрецов. А жрецы были зациклены на древних мифах, которые обеспечивали им власть и богатство. Поэтому любую проблему – от наводнения до засухи – они объявляли результатом недостаточного поклонения богам и решали самым удобным и выгодным для себя способом. То есть, опять же – через ритуальные убийства. И чем серьёзней выглядела проблема, тем больше крови они жаждали пролить. С их подачи смерть стала универсальным ответом на все вопросы жизни, понимаешь?…

           

            Буртин вновь листает свою записную книжку.

            – Вот, послушай… «Богатства жрецов были огромны и освобождались от всяких налогов. Храмы владели не только постройками и бесчисленными культовыми ценностями, но и обширными земельными угодьями, а также множеством деревень. В провинции Тецкоко, к примеру, пятнадцать самых крупных деревень занимались лишь тем, что ремонтировали и снабжали местные храмы всем необходимым, включая дрова для их никогда не гаснущих костров… Поэтому всё больше молодых людей знатного происхождения стремились стать жрецами и обучались в религиозных школах. Каста росла, количество праздников и ритуалов умножалось в геометрической прогрессии. Мехико-Теночтитлан, сосредоточивший несметные богатства империи, стал грандиозным культовым центром, где днём и ночью над бесчисленными большими и малыми алтарями курился дым от костров, а по улицам шествовали процессии, прославляющие то или иное божество… Жизнь горожан почти без остатка заполнялась участием в этих шествиях и церемониях, всё более пышных и кровавых. Владыками Теночтитлана приносилось в жертву до тридцати тысяч мужчин в год, не считая женщин и детей, но бывали случаи, когда десятки тысяч умирали за сутки. Так, в частности, было во время освящения двойного храма Уицилопочтли-Тлалока, на алтарях которого по приказу императора Ауицотля было умерщвлено двадцать тысяч пленных. Они бесконечной вереницей взбирались по ступеням пирамиды к её вершине, где их уже поджидали жрецы в чёрных одеяниях. Там каждого клали на жертвенный камень, вспарывали грудь и вырывали сердце. Затем ещё бьющееся сердце демонстрировали солнцу и бросали в специальную чашу – куаушикалли, наполненную сердцами предыдущих жертв. Затем пинками сбрасывали тело с пирамиды и всё повторялось снова и снова… Когда империя достигла своих пределов и покорять уже стало некого, потоки военнопленных, исправно стекавшиеся в столицу, иссякли. И тогда жрецами был найден выход, получивший название «шочияойотль», или «война цветов». По приказу ацтекского императора владыки покорённых земель обязаны были по очереди выставлять своих воинов для сражений с превосходящими силами Теночтитлана. Эти сражения носили подчёркнуто театральный характер. Там никого не убивали и даже не ранили. Смысл действа заключался в другом: позволить ацтекам захватить как можно больше пленных для жертвоприношений и, таким образом, соблюсти обычай. Но вскоре даже «война цветов» не смогла удовлетворить ненасытную потребность Теночтитлана в жертвенном «материале». И тогда ацтеки, отбросив условности, заставляли побеждённых платить им дань живыми людьми. Чем, разумеется, навлекли на себя их величайшую ненависть…» Впечатляет?

            – Ужас.

            – Ужас. Причём отлично продуманный и срежиссированный… Я ещё вот чего долго не мог понять: почему ацтекские жрецы с таким маниакальным упорством уничтожали именно лучших? Самых талантливых, самых ярких, самых достойных. Ну, ясно, когда речь идёт о врагах – но они ведь и своих не щадили!

            – Ну – и?

            – Всё просто, Лёш. Власть жрецов была основана на мифах. То есть на системе представлений, требующих слепой и фанатичной веры. И они прекрасно понимали, что любое сомнение – пусть даже самое невинное! – несёт угрозу их господству. А свойство сомневаться и задаваться вопросами, как известно, присуще именно ярким и незаурядным людям… Жрецы лишь следовали инстинкту самосохранения. Они создали империю воинствующих посредственностей, готовых без раздумий подчиняться и убивать. И любой, кто хоть немного выделялся из общего ряда…

            – Натяжка, Валер.

            – В чём?

            – Ты говоришь: «теократия», «шантаж», «хорошо спланированный ужас»… Но это с позиций атеиста Буртина, летящего в реактивном лайнере на высоте десять тысяч метров в одна тысяча девятьсот девяностом году. А вот с позиций древних язычников, не имевших даже малейшего научного…

            – Стоп, Лёш! Я понял. Дальше ты скажешь: у египтян были свои идолы и жрецы, и у античных греков с римлянами были свои идолы и жрецы. И у всех народов на определённом этапе истории возникали свои идолы и жрецы, которые их тиранили, воздвигали храмы с гробницами и заговаривали пустоту…

            – Именно.

            – Так я ж не спорю, коллега! Да, тиранили. Да, воздвигали. Да, тратили уйму времени и сил на заговаривание пустоты. Но в любой великой цивилизации, пусть даже насквозь теократической, всё равно сохранялось пространство свободы, понимаешь? Всегда оставалась частичка ресурса, которая, вопреки любому мракобесию, расходовалась на мысль, на творчество, на чистое знание, которое двигало общество вперёд… Но ацтекские жрецы, Лёш – это отдельный разговор! Они построили теократию, которая сжирала ресурсы общества – це-ли-ком! Они превратили Теночтитлан в гигантскую воронку, куда со всей империи стекались неисчислимые богатства и десятки тысяч лучших людей. Но эти богатства расходовались лишь на содержание жреческой касты и возведение новых храмов, а лучшие люди выстраивались в длинные очереди к жертвенным алтарям… И так каждый день, из века в век. Другие стороны жизни ацтеков не интересовали в принципе. Они были равнодушны к любым ремёслам, напрямую не связанным со служением богам. Они достигли высочайшего мастерства в ювелирном деле, в работе с перьями и драгоценными камнями, но, к примеру, в обработке земли дальше примитивной сохи так и не продвинулись… А колесо, Лёш! Они умудрились даже не изобрести колеса! И все грузы по имперским дорогам перетаскивали на собственных спинах. Хотя… Стоп. Вру. Было у них колесо. Вернее, колёсико. Но использовали они его исключительно в детских игрушках!…

            Крылов прикрывает глаза.

           

            «…Вот увидишь, Шишкин – я буду первоклассным папашей! Чудо-папашей, папашей-мечтой! Знаешь, я тут прочёл недавно, что будущая судьба ребёнка, оказывается, наполовину зависит от того, как его отец относился к матери во время беременности. Я буду невероятно нежен с тобой! Я стану ловить каждое твое слово и исполнять любой твой каприз. Я буду следить каждый день, как растёт твой животик, и постоянно разговаривать с ним, чтоб мои добрые флюиды положительно влияли на ребёнка… А когда он родится, я найму мастера и попрошу остеклить нам балкон. И тогда ты сможешь в любую погоду выкатывать туда коляску и наш маленький будет постоянно видеть солнце, небо, облака! И мы будем брать его на руки и показывать ему: улицу, людей, машины, капли дождика на стекле, проносящихся птиц, тополиный пух и окна, окна, окна! А когда он чуть-чуть подрастёт, мы обязательно купим ему автомобильчик с педалями. Они в "Детском мире" продаются: такие яркие, блестящие, с мягким сиденьем и толстыми шинами. Ох, Шишкин! Как же я в детстве мечтал о таком автомобильчике! У меня тогда друг был, Толик, он на нём по двору катался. А потом останавливался, вылезал и тряпочкой фары протирал, как взрослый... И как же мы ему завидовали, ты даже не представляешь! Так вот, Шишкин: я в лепёшку расшибусь, но наши с тобой дети никому и никогда завидовать не будут! Я на трёх работах буду пахать, я…»

            – …они закольцевали время! Они пустили его по кругу бесчисленных ритуалов и наивно верили, что так будет вечно. Им просто в голову не могло прийти, что там, за океаном, есть другие материки и народы, эволюция которых окажется на порядок динамичней, чем ацтекская. И которые очень скоро постучатся к ним в дверь…

            – Ага. И причём – прикладами...

            – Прикладами, пушками – не суть! Главное, что в итоге сшиблись две имперские машины и вскоре выяснилось, что имперская машина Европы, представленная господином Кортесом, оказалась мощнее и эффективней центральноамериканской, представленной господином Монтесумой. И это – факт. А все позднейшие разговоры про ужасную погибель великой индейской культуры… Так ведь культура – это часть мифологии, понимаешь? Вернее, её воплощение в камне, в металле, в чём угодно. Культурой ацтеков были их идолы, их жрецы, их ритуальное золото, их храмы с алтарями, их манускрипты, их бесконечные пляски на костях. И Кортес быстро понял, что бить надо не столько по конкретным индейским головам, сколько по мифологии, которая в этих головах гнездилась. А бить по мифологии – это и есть: сбрасывать идолов, сокрушать алтари, развенчивать жрецов и сжигать манускрипты...

           

            «...ты не поверишь, Шишкин, но я в последние полгода стал в церковь заглядывать. Так, на всякий случай. Покупаю там пару свечек и ставлю перед иконой Николая Чудотворца – одну за близких, а другую – за нас с тобой. Перекрещусь – и скорее назад, на улицу, чтоб никто не заметил. Смешно, правда? Вроде нормальный комсомолец, а свечки ставит и даже крестик на шее носит. А с другой стороны: ведь есть, есть в жизни вещи, которые ни в какие формулы не укладываются! Вот та наша встреча июньская: разве она была простым совпадением? Да, да, согласен! Никто не мог знать, что в тот день в Москве будет совершенно не июньская духота и я свалю с семинара по истмату – причём именно в сторону Неопалимовских! И что именно в это время ты помчишься туда за своей корректурой. Но – если вдуматься, Шишкин! Если спросить себя: разве может быть так, что наше с тобой теперешнее счастье, которое – свет, воздух, небо, единственный смысл! – родилось лишь из сцепления ничтожных случайностей? И почему бы не представить на секундочку, что за совпадением наших маршрутов и судеб скрывалось что-то гораздо большее, что-то такое…»

             

            – …и каста решила: пора откупаться! Пусть испанцы возьмут золото. Пусть возьмут себе лучшие драгоценности и красивейших женщин. Но лишь бы оставили в покое храмы и жрецов Теночтитлана. Лишь бы не мешали, как прежде, вершить ритуалы и добывать нектар чальчиуатль... И Монтесума отсылает к Кортесу посольство, нагруженное золотом, и соглашается платить любую дань, но при условии, что испанцы не войдут в его город. А Кортес, почувствовав фарт, отдаёт приказ спалить все свои корабли и объявляет, что у них теперь единственный путь – только вперёд, в священную столицу ацтеков! И вскоре, несмотря на все мольбы Монтесумы, входит в Теночтитлан с тридцатитысячной армией, где самих испанцев – лишь отряд в четыреста человек, а остальные – их индейские союзники, набранные из бывших данников ацтеков. И Монтесума объявляет испанцев легендарными посланниками бога Кецалькоатля и с почётом провожает их во дворец своего отца, наполненный золотом. Там они живут, не зная отказа ни в чём, и наблюдают из окон, как на алтарях ацтекских храмов день и ночь совершаются жертвоприношения, а по улицам расхаживают толпы жрецов, трубящих в морские раковины и бьющих в барабаны из змеиной кожи…

           

            «...судьба, бог, предопределение – как угодно назови. Но только совсем не случайность, понимаешь?! Я шёл в июне по Неопалимовскому и вдруг слышу – мелодия знакомая. Смотрю – в доме напротив окошко раскрыто, а оттуда – радио:

            «...Музыка вновь слышна,

            Встал пианист и танец назвал.

            И на глазах у всех

            К вам я сейчас спешу через зал.

            Я пригласить хочу на танец вас

            И только вас.

            И не случайно этот танец – вальс…»

           

            И меня будто током ударило! И сразу вспомнилось: семьдесят пятый год, школа, актовый зал, торжественный сбор в честь окончания учебного года. И одна-единственная пара на паркете, вальсирующая под музыку…

            «Вихрем закружит

            Белый танец,

            Ох, и услужит

            Белый танец,

            Если подружит

            Белый танец

            Нас…»

           

            Ты – маленькая, тонкая, в платье из сиреневого газа, а рядом твой старательный кавалер в белоснежной рубашке и чёрном галстуке-бабочке. И все вокруг хлопают, улыбаются и машут нарциссами... И я так отчётливо тебя вспомнил, Шишкин, что даже остановился на тротуаре, чтоб дождаться, когда песня закончится. И вдруг прямо из-за угла – ты, ты! Такая серьёзная, спешащая. С замшевой сумкой на длинном ремне, отлетающей влево. Ровно через пятнадцать лет. И я лишь успел повернуться и крикнуть вдогонку: «Вас Маша зовут? Шишкина?!!...»

             

            – …обвиняют в корыстолюбии. В том, что ради обогащения он был готов на всё. Ладно, допустим. А теперь представь: в ноябре 1519 года, в самом центре Мехико-Теночтитлана, сидит корыстолюбец Кортес и наблюдает, как ацтекские жрецы каждый день кромсают ножами молодых и здоровых мужчин и женщин. И его, естественно, душит жаба. Поскольку он отлично знает, какой доход могут приносить молодые и здоровые мужчины и женщины, если их не резать, как баранов, а использовать в качестве рабочей силы. А ещё он видит, что богов у ацтеков – свыше двух тысяч, и каждому положен свой храм, в котором прислуживают от нескольких десятков до нескольких тысяч жрецов. И тут жаба душит Кортеса ещё сильнее, поскольку он реально представляет себе масштаб ресурса, который ежедневно пускается на ветер жреческой кастой… Ты в курсе, кстати, как выглядел типичный ацтекский жрец?

            – Не-а...

            – Длинные волосы до пят, обмазанные человеческим жиром. Чёрный балахон, заскорузлый от крови. На поясе – обсидиановый нож для разделки жертв. Лицо, уши, язык и конечности иссечены ритуальными надрезами, из которых сочится гной. Плюс к этому каждый жрец давал обет безбрачия и, как правило, был вынужденным гомосексуалистом, сожительствующим с другими жрецами. А ещё – каннибалом, постоянно употребляющим в пищу жертвенную плоть… Я думаю, Лёш, что Кортесом, помимо корысти, двигало ещё и чисто человеческое отвращение. И он в какой-то момент решил для себя, что на компромисс с людоедами не пойдёт и власть с их вождём делить не станет. Наоборот, сделает всё, дабы извести дьявольскую касту на корню. Ну, а дальше… Дальше, Лёш, начались политические шахматы, в которых Кортесу равных не было. Ход первый: он захватывает Монтесуму и делает своим заложником. Ход второй: он является в главный храм Мехико и лично ниспровергает ацтекских идолов. Ход третий: жрецы, спровоцированные разгромом в храме, поднимают восстание. Кортес с боями покидает Теночтитлан, а затем возвращается уже с двухсоттысячным индейским войском, которое горит желанием окончательно разобраться с ненавистным городом. И методично, улица за улицей и храм за храмом, отправляет ацтекскую теократию на свалку истории. Чем, кстати, оказывает народам Центральной Америки просто грандиознейшую услугу…

            – То есть благородные идальго, по-твоему, никого не грабили и не завоёвывали. А изо всех спасали несчастных индейцев из глубокой исторической ямы, в которой те уныло барахтались...

            Буртин смеётся.

            – Грабили, Лёш! И завоёвывали! И чёрт знает что ещё делали, о чём даже вспомнить жутко. Но, по большому счёту, – всё-таки спасали, да! Из дикой, кровавой и абсолютно бесперспективной ямы. И ведь спасли, между прочим! Вытащили, вымыли, придали им облик человеческий. Законы приняли, по которым индейцы объявлялись свободными, а их продажа в рабство наказывалась смертью. А смешанные браки, Лёш! А потомки от смешанных браков, соединившие в себе лучшие качества обеих рас! И в результате возникла новая конкурентоспособная нация, которая через триста лет сумела скинуть власть метрополии и основать собственное независимое государство. И построила Мехико – самый большой город на земле… Знаешь, я б на месте мексиканцев поставил Кортесу памятник. Из чистого золота, во весь рост. И надпись бы высек: «Спасибо тебе, малинче, что вырвал нас из ада наших иллюзий…»

             

            «…и знаешь, Шишкин – мы поженимся красиво! Это будет скоро, в июне, в самый белый и жаркий от солнца полдень. Сначала мы отправимся в ЗАГС, а уж затем махнём на Воробьёвы, в храм Троицы Живоначальной. И тамошний батюшка нас спросит торжественно: "СогласенлитыраббожийАлексейвзятьвжёнырабубожиюМарию? СогласналитырабабожияМариявзятьвмужьярабабожияАлексея?"

            И мы выдохнем: «Да!… Да!…»

            А после венчания мы выйдем из церковных врат и свернём направо, к липовой аллее, и окажемся на самой кромке цветущих воробьёвских холмов. И оттуда увидим Москву, похожую на хрустальную чашу с серебристым речным ободком. И, не сговариваясь, отыщем взглядом наши с тобой волшебные Неопалимовские, и будем пить эту чашу всю жизнь и до самого дна…»

             

            Горы, горы, горы. Крепостная стена из гор. Вот эти, пониже и почаще – с вершинами, похожими на зубцы. А вон те, повыше и пореже – точь-в-точь крепостные башни со сверкающими снеговыми шапками. А тончайшие облачка прямо над ними – словно флаги средневекового замка. Развеваются, реют, плывут горделиво.

           

            «...Уважаемые пассажиры! Через двадцать минут наш самолёт произведёт посадку в международном аэропорту Мехико-Сити. Согласно данным метеосводки, температура воздуха в районе аэропорта 26 градусов по Цельсию, осадков не ожидается. Напоминаем, что разница времени между Москвой и Мехико составляет восемь часов, поэтому не забудьте перевести стрелки ваших…»

           

            Горы внезапно сдвигаются и обступают самолёт так, что становится заметно, как по их скалистым бокам гуляет ветер, выдувая из трещин скопившийся снег. Но там, впереди, уже возникает спасительная расщелина, ослепительно белая от солнца. И «Ильюшин», качнув плоскостями, отважно бросается в эту расщелину и – ааааххххх! – мгновенно оказывается на обратной её стороне. Крылов приникает к иллюминатору. Пространство мира, ещё секунду назад безнадёжно стиснутое горами, вдруг разверзается гигантской дымящейся сковородкой. И на её бугристом дне, испещрённом миллионами капилляров, что-то медленно струится, сверкает и плавится.

             

            (...разрыв в одну неделю...)

             

            Глава 23. Троцкий, Слава, клоуны

           

            Звук шагов по коридору – с подчёркнутым акцентом на каблук.

            Это – Мемо. Худенький мексиканец, щеголяющий в идеально начищенных ботинках и солнечных очках в пол-лица. Он – помощник самого профессора Флореса и заодно – персональный гид и ангел-хранитель уважаемых советских гостей. Тук-тук-тук. Громко, бодро. Над самым ухом.

            – Морнинг!

            – Привет, Мемо…

           

            Крылов сонно усаживается на кровати, кутаясь в одеяло. Буртин продолжает похрапывать, отвернувшись к окну. По его плечу, по тумбочке и по стенке с распятием пролегли три огненных трапеции.

            – Планы?

            – В десять за нами заезжают Клаудия с Летисией и везут на пирамиды. Потом возвращаемся сюда. В семь вечера появляется Слава из посольства и отвозит нас в аэропорт. Всё.

            Мемо кивает, причудливо отразив комнату очками.

            – О-кей. Увидимся в шесть.

           

            Крылов смотрит на часы: полвосьмого. Эх, подремать бы ещё часок! А то из-за разницы во времени между Москвой и Мехико в голове полнейшая каша. Ночью бессонница и разговоры с Валеркой, которого вечно распирает от идей, а к рассвету – краткий сон, прерываемый Мемо. И в итоге – мятая физиономия и реальность, дрожащая, как желе… Но он не жалуется, боже упаси! Разве эти несколько суток, прожитые им на другом конце земного шара – уже сами по себе не чудо и не подарок судьбы? И разве он, Алексей Крылов, вытянувшийся сейчас на узкой гостиничной кровати под бронзовым распятием – не её баловень и везунчик? Ещё какой! Хотя, конечно, нужно честно признать: начиналось всё довольно напряжненько…

           

            В зале прилёта они заметили картонку со своими именами: «Mr. Krylov! Mr. Burtin!» Ею весело размахивала девица в джинсовой куртке. С боков её подпирала компания из нескольких человек – не менее джинсовых и весёлых. Дальше были похлопыванья по плечам и попытки Буртина общаться на испанском, закончившиеся дружным хохотом и переходом на спасительный английский («Я – Александрина. Это – Мемо, он вас повезёт в гостиницу… Это – Фелипе, мой жених…. Это – Мануэль, он журналист… Ну, а это – Клаудиа. Видишь, как покраснела? Значит – уже влюбилась… В тебя, в тебя!).

           

            Их зелёный «фольксваген»-жук, попетляв по бесчисленным эстакадам, вскоре выбрался на широкий проспект, обрамлённый огромными пальмами, рекламными щитами и ржаво-серыми многоэтажками, густо таранящими небо. Вдалеке, в дымно-сизом мареве, золотилась крылатая фигурка в развевающихся одеждах («...Это – наш Ангел Независимости. А вон там – видишь? – самый высокий небоскрёб в Латинской Америке – Торре Латиноамерикана. Как ни странно, пока не падает... У нас недавно землетрясение было, слышал? Сильное, много людей погибло... А сколько тебе лет, Алекс? Двадцать пять? И до сих пор не женат? Собираешься? И девушка есть? Здорово. А правда, что в СССР, чтобы жениться, требуется разрешение коммунистической партии? Нет? А что нужно? Квартира? И у тебя есть квартира? Скоро будет? А сколько стоит квартира в Москве? Нисколько?! Государство даёт?!…»).

           

            Их поселили в небольшой гостинице на одной из улиц, примыкающих к авениде Реформа. Гостиница принадлежала католической церкви, согласившейся приютить двух московских студентов по просьбе профессора Флореса, организатора их прилёта в Мехико. Сам профессор явился ближе к вечеру и, радушно улыбаясь в усы, сообщил, что завтра в университете, где он преподаёт, как раз начинаются философские чтения. И что выступления советских гостей, разумеется, их открывают («…Кто открывает? Мы открываем?! Но, профессор: нас ведь никто не предупреждал! И, потом: мы не философы, мы – редакторы! У нас своя узкая специализация…»).

             

            Услышав про узкую специализацию, профессор разулыбался ещё сильнее и достал из портфеля глянцевую программку. Раскрыв её, гости остолбенели. Первым пунктом философских чтений значилось: «Валерий БУРТИН (СССР, Москва, Институт редактуры): ПЕРЕСТРОЙКА И ЛИТЕРАТУРА». Вторым: «Алексей КРЫЛОВ (СССР, Москва, Институт редактуры): ПЕРЕСТРОЙКА И НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ». Они переглянулись. Деваться было некуда. Альтернативой мог быть только полный и оглушительный позор. Валерка хмыкнул: «А что, коллега. Темки нормальные. Лично я бы – впрягся. Ты-то как? Иго-го?» Крылов вздохнул: «Иго-го…»

             

            Едва они поужинали (полкурицы-гриль, пара тонких лепёшек-тортильяс, чай из ромашки, джем...) и экстренно сели писать доклады, как в номере возник Мемо. Сказал, что Мануэль просто рвётся взять у них интервью. Короткое, минут на пять. Следом возник взъерошенный Мануэль с диктофоном и спросил с ходу: а как, собственно, в СССР теперь относятся к Лео Троцкому? По-прежнему ненавидят и считают врагом народа? Крылов замялся. Его познания о Троцком были крайне скудны и ограничивались лишь сталинской фразой про «политическую проститутку» и ледорубом Рамона Меркадера... Пока Крылов мялся, Буртин взял инициативу на себя. Он сказал, что фигура Троцкого давным-давно принадлежит истории, а коли так, то и ненавидеть его – непродуктивно, а продуктивно всячески изучать и исследовать... Мануэль переспросил взволнованно: значит, Лео Троцкий – уже не враг советского народа? Я вас правильно понял, товарищи?!… Абсолютно.

           

            Наутро их привезли в большой конференц-зал в центре Мехико и познакомили с переводчиком-литовцем. Он, оказывается, в своё время как-то умудрился жениться на мексиканке и эмигрировать... Увидев ряды велюровых кресел, заполненные хорошо одетыми людьми, Крылов напрягся ещё сильнее, чем накануне: ну и ни фига ж себе чтения! Тут целый конгресс, не меньше! Один стол для участников чего стоит: длинный, с полусотней торчащих микрофонов, похожих на ресницы гигантского ока. Которое смотрит на тебя – в упор, и словно спрашивает: ну что, Алексей Александрович? Готов к испытанию? Сейчас проверим, что ты за птица, и почему именно тебя прислала сюда твоя великая страна… Какое счастье, всё-таки, что Валерке выступать первым!

           

            Буртин говорил, почти не заглядывая в записи. Сказал, что его тема – весьма обширна и, дабы не растекаться, он коснётся лишь феномена так называемой «возвращённой» литературы, родившегося в эпоху гласности. Назвал романы Платонова, Булгакова, Гроссмана, Пастернака и Солженицына, рассказы Шаламова и повести Зощенко… Сказал, что в своё время этих художников жестоко преследовали и называли очернителями великой и прекрасной советской действительности, но теперь уже всем очевидно, что именно они и были наиболее честными и глубокими её выразителями...

           

            В этот момент у микрофона, стоявшего в глубине зала, вдруг возник человек. Крылов не смог разглядеть его лица – лишь безупречно-белый клин сорочки и такие же манжеты, медленно описывающие круг. Он сообщил, что работает в советском торгпредстве, но философией – интересуется. И, по его мнению, вышеперечисленных господ вряд ли можно назвать по-настоящему крупными творцами. Да, они талантливы. Но их таланту присущ один общий недостаток и даже порок! А именно – удручающее незнание диалектики! Отсюда и мировоззренческие провалы, и скудость идейного горизонта, и рабское преклонение перед подробностями, и зацикленность на переживаниях узкого круга лиц...

           

            -...ведь есть, согласитесь, судьбы отдельных людей, а есть исторический процесс в це-лом! Судьбы отдельных людей могут складываться по-разному, и трагически тоже. Но эти трагедии не должны заслонять от нас общую позитивную картину! За деревьями не должен теряться лес! И если над лесом прошла гроза и часть деревьев уничтожила молния, это вовсе не значит, что весь лес теперь – калека и погорелец… Да, безусловно! Был культ личности Сталина, были определённые ошибки, из-за которых пострадало много невинных. Но потом они были реабилитированы, а наша партия дала случившемуся самую принципиальную оценку!… Кстати, почему-то громче всех кричат про репрессии люди, которых никто и пальцем не трогал! Вот лично вы, уважаемый докладчик – разве обижены советским государством? И откуда такой нездоровый настрой к стране, которая вас выкормила и образовала?!…

           

            Буртин ответил, что истинная любовь к родине подразумевает честный и всесторонний взгляд на её историю. И что так называемая «диалектика» в устах советских вождей всегда была лишь ширмой, прикрывающей самый дикий и хамский произвол. А что касается права говорить о репрессиях, то лично у него это право есть. Поскольку его дед по отцу был потомственным инженером-путейцем и обеспечивал прибытие товарища Ленина в революционный Петроград в октябре 1917-го. А дед по матери был известным питерским врачом и в годы гражданской войны самоотверженно спасал раненых красных бойцов. Но после убийства Кирова они были арестованы и расстреляны как замаскировавшиеся вредители, а их семьи были высланы в сибирский город Приозёрск, состоявший из тюрьмы, церкви да полутора сотен избушек-завалюшек...

           

            – …и так сложилось, уважаемый, что мои будущие папа с мамой, которым было всего шесть лет, оказались соседями по такой избушке и совместно хлебали отвар из картофельных очисток, который им готовили мои интеллигентные бабушки. А потом они выросли, поженились и остались работать в Приозёрске учителями местной школы. При этом, конечно, они всегда мечтали вернуться в родной город, и в пятьдесят восьмом году, когда моих дедушек реабилитировали, они отправились в Ленинград хлопотать насчёт жилья. Но их прежние квартиры, естественно, были заняты, а свободных у Ленгорисполкома, естественно, не нашлось. И они вернулись обратно в Приозёрск и продолжали искренне верить в правоту наших светлых коммунистических идеалов. Настолько искренне, что часть своих зарплат регулярно тратили на покупку облигаций государственного внутреннего займа и всё ждали, что с помощью этих денег наша экономика вот-вот достигнет невиданных высот, и мы заживём в нормальных бытовых условиях… Им очень много чего обещали, кстати! И квартиры, и путёвки, и зарплаты достойные. Хрущёв даже коммунизм к восьмидесятому году пообещал – и они ему верили! Да и как можно было не поверить генеральному секретарю ЦК КПСС?! И вот они верили-верили, работали-работали – и доработали до пенсии. И теперь, так сказать, пожинают плоды. А плоды следующие: как ютились они в бревенчатой завалюхе, куда их сунуло НКВД полвека назад – так и ютятся. Как питались с огорода – так и питаются, поскольку даже за деньги в магазинах купить нечего. Зато почётных грамот у нас в доме – навалом! Все красивые, с тиснением. Мать их сначала на стенку вешала, а потом стала в пачки связывать и в сундук класть, поближе к облигациям. Так и лежат теперь рядышком – грамоты с облигациями… Я, когда домой приезжаю, всегда спрашиваю: ну что, мать, не спалила ещё свои фантики? А она отмалчивается. До сих пор надеется, сердешная, что государство ей долги вернёт…

           

             Зал зааплодировал. Манжеты перестали описывать круги и уплыли к выходу. Слово предоставили Крылову. Он сказал, что его тема тоже весьма обширна и что он также не хотел бы растекаться. Поэтому сосредоточится на другом феномене перестройки, а именно: на невероятной (в десятки миллионов читателей!) популярности статей экономического характера, публикуемых в литературных журналах. Он привёл имена Шмелёва, Пияшевой, Попова, Афанасьева, Найшуля и пересказал по памяти наиболее яркие пассажи из их публикаций. И закончил выступление на весьма оптимистической ноте:

            – ...ведь каждый день что-то меняется! Открываются кооперативные кафе и магазины. Создаются совместные предприятия с зарубежными фирмами. И если в начале перестройки их было несколько десятков, то сейчас уже… э-э-э-э-э… несколько тысяч! В общем, тенденция такова, что здравый смысл и рыночные ценности обязательно победят!

           

            Крылову тоже похлопали. Потом выступили ещё несколько ораторов. Они говорили по-испански, очень быстро и страстно. В их возгласах мелькали слова: «демокрасия», «сосиализмо», «империализмо», «революсьон», «либертад»… Литовец пытался было переводить, но скоро сбился. Затем их окликнул Мемо и попросил выйти в фойе. Он сообщил, что на улице ждёт человек из советского посольства, который очень хочет с ними побеседовать. Буртин спросил Мемо: это обязательно? С ним беседовать? Мемо пожал плечами: он представился замом вашего атташе по культуре…

           

            Возле тёмно-синего лимузина, припаркованного у входа, маячила спортивная фигура в костюме цвета «металлик». Едва заметив Крылова с Буртиным, она устремилась к ним навстречу. Фигура принадлежала блондину лет тридцати. Его васильковые глаза излучали искреннюю симпатию. Его лицо озаряла ослепительная улыбка. Подойдя, он крепко приобнял их за плечи.

            – Привет, парни! Я – Владислав, можно просто – Слава. Когда прилетели? Вчера? От-лич-но. И где остановились? В гостинице? Католической?! Пре-крас-но. И с ходу, так сказать – в бой: доклады, дискуссии, заявления для прессы… Мо-лод-цы. И сколько тут ещё пробыть планируете? До седьмого? А чего ж ваш Союз редакторов посольство не уведомил? Мы б вас встретили, разместили. Город показали… Не знаете? Ну ладно. Что сделано – то сделано. Всё равно – молодцы. Сразу видно – гордость института. Лучшие из лучших. Дурачков бы сюда точно не прислали, ха-ха-ха… А этот ваш Мемо – он вообще кто? Сопровождающий? Ясно. Давайте-ка, парни, сделаем так. Я б хотел побеседовать с вами с глазу на глаз. Насчёт ваших дальнейших творческих планов. Поэтому передайте ему, что я вас сейчас забираю, а вечером подвезу, куда нужно… О-кей?

            Устоять под напором такого обаяния было невозможно. Тем более, что оно подкреплялось магическим словосочетанием «дальнейшие творческие планы». Спустя минуту они уже сидели на заднем сиденье посольского лимузина и наблюдали, как с тихим жужжанием поднимались тонированные стёкла. Как автоматически защёлкивались кнопки на дверях (щёлк!-щёлк!). И как в наступившей тишине холёные пальцы, лежавшие на рулевой колонке, задумчиво отбивали неведомый марш (тррра-та-та-та!, тррра-та-та-та!...).

           

            Пауза длилась, натягиваясь, словно тетива. И вдруг – лопнула.

            – Вы там что, а?! В этом своём институте ёб…ном?! Совсем, бля, ох…ели? Совсем, на х…й, страх потеряли?! Что случилось?! Да ничего, на х…й, не случилось! Так, мелочь сраная! Просто посол с утра открыл газеты, а там заголовки: «Лео Троцкий – друг советского народа! Об этом заявили прибывшие вчера молодые редакторы из Москвы…» И у старика, ясен х…й – предынкфартное состояние! Он вызывает моего шефа на ковёр и спрашивает: что за х…йня, товарищ атташе по культуре?! Почему приезжают какие-то бл...дские редакторы и делают широкие политические заявления, а мы об этом последними узнаём?!... Бляяяяя!!! Ясен х…й – в стране бардак. Ясен х…й, госбезопасность в жопу засунули. Но вы сами-то, пиз…болы, должны соображать, а?! О чём можно тут пиз…болить, а о чём – нет?! Вы сами-то хоть понимаете, до чего уже допиз…болились?! Что вы теперь до конца своих дней – безработные, на х…й, и невыездные?! Это в лучшем случае! А в худшем – под суд, бля! За клевету, на х…й, и измену Родине!…

           

            Буртин молчал, невозмутимо поглаживая бороду. По улице бесшумно скользили машины. По тротуарам бесшумно текла толпа, попивающая напитки из гранёных бутылочек. Над нею ветер бесшумно колыхал кроны пальм, отбрасывающих на асфальт лохматые тени. И всё это жило, дышало и двигалось в ритме трёхэтажного русского мата, который, казалось, не иссякнет никогда. Но он вдруг иссяк – внезапно, словно обесточили радио. И остались лишь холёные пальцы на рулевой колонке, энергично выстукивающие марш (тррра-та-та-та!, тррра-та-та-та!...).

           

            «Ну – всё, финиш! Накрылось моё тихое счастье...» – холодея, подумал Крылов. Зам атташе по культуре обернулся. Странно, но его васильковые глаза вновь излучали самую неподдельную симпатию. А лицо озаряла самая искренняя и ослепительная улыбка.

            – Что, зассали, редакторы? Ладно, не ссыте. Не всё так страшно. Вы в кино давно не были? Вот и отлично. Сейчас поедем новый фильм смотреть. «Коктейль» называется, с Томом Крузом. А потом посидим где-нибудь, кофейку попьём…

           

            Покружив по улицам, они остановились у здания с зеркальным фасадом. На фасаде красовалась гигантская афиша со смеющимся Томом Крузом, жонглирующим бутылками. В фойе оглушительно пахло жареным. Люди сновали взад-вперёд, неся в руках бумажные стаканчики с поп-корном, клочья сахарной ваты и блестящие пакетики с чипсами. Было похоже на громадную ненасытную гусеницу, извивающуюся между колоннами: шур-шур, хрум-хрум... Потом зазвенел звонок и гусеница, раздвоившись, лениво вползла в зал. Уже погас свет и заиграла музыка, но гусеница всё не унималась. Она продолжала монотонно шуршать и двигать своими невидимыми тысячезубыми челюстями: шур-шур, хрум-хрум... Буртин спросил Славу: а они что – весь фильм собираются жевать?!… Конечно. Здесь так принято. Смотреть – значит жевать. А если не жевать – на фига ж тогда смотреть?!

           

            После кино он привёз их в уютное кафе возле Темпло Майор. Заказал по чашечке кофе и по порции буррито («...Поаккуратней с соусом, парни – острый!...») Себе взял лишь кофе и стаканчик минералки. Сидел напротив, потягивая то кофе, то минералку, и покуривая «Marlboro-light». Спрашивал подробно, кто у них родители. Есть ли жёны, дети. Интересовался, что происходит в Москве, что говорят люди и о чём пишут в газетах. Временами хмурился и качал головой, приговаривая: «Бар-дак!»

            Сообщил между прочим, что по линии культурных связей у них недавно случилось ЧП. Гастролировала труппа от «Союзгосцирка» и два клоуна – сбежали...

            – Реальные, реальные клоуны! Их потом в Чикаго видели. Стояли на перекрёстке и шарики подкидывали. И блеяли жалостно: «Сэнкью вери мач!…» Они думали, придурки, что за границей мёдом намазано. Что стоит только свалить – и тебе сразу всё на блюдечке: контракт, аншлаг и вилла с «мерседесом». Ага! Жди! Вот теперь кувыркаются, мелочь клянчат… А вы, кстати – как? Не того? Не намылились? А то глядите, парни. Глядите. Не прогадайте. Не подставляйте родных... И мой вам совет: за оставшиеся дни не наделайте глупостей. Знакомьтесь, общайтесь. Дискутируйте на здоровье. Но Родину оплёвывать – не-на-до! И чтоб сюрпризов больше не было, как с газетой. Чтоб я мог шефу спокойно доложить: беседу провёл, ребята нормальные, всё поняли правильно. Не подведут… Ну, как? Договорились?

           

            Прощаясь возле гостиницы, Слава сказал, что позвонит седьмого и лично доставит их в аэропорт. Для надёжности. Когда его лимузин исчез за поворотом, Крылов обернулся к Валерке:

            – Ты ему действительно пообещал?

            – Что именно?

            – Больше не давать интервью.

            Буртин усмехнулся.

            – Глупости. Он сказал: не надо оплёвывать Родину. Я ответил: не буду… Но я не считаю, коллега, что говорить правду – это оплёвывать Родину. А то, что мерещится нашим славным дипломатам и торгпредам – их проблемы...

             

            Продолжение следует

fon.jpg
Комментарии

Share Your ThoughtsBe the first to write a comment.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page