С Тёминым…
Эта прозаическая подборка собрала мои разрозненные воспоминания о поэте и переводчике Леониде Тёмине.
Не только о нём самом, но и о его ближнем круге на протяжении нескольких последних лет жизни Леонида Самойловича.
Человека — так или иначе по-настоящему приобщившего меня к миру литературы.
В том числе к большой…
Впрочем, ниже мной вынужденно описано не только несколько достаточно важных эпизодов из моей тогдашней жизни, но также пересказан и ряд забавных окололитературных историй, поведанных мне Тёминым за время нашего семилетнего общения.
Воспоминания эти писались в течение 13 лет.
Первое датировано 2011 годом, а завершающее пришлось на нынешний, 2024-й.
Однако приведённый здесь порядок этих воспоминаний, скорее, произволен…
Про первые дарственные надписи
Мой старший товарищ поэт Леонид Тёмин подарил мне выставочный рисунок маститого художника Зурабова.
Подписав такими словами:
«Сергей, Вы талантливы! Дай Вам Бог успеха! Леонид Тёмин».
Сделал он это по итогам нашей первой личной встречи.
А может быть, второй…
Я тогда уже учился в институте физкультуры и там же работал.
Притом что тематические папки-скоросшиватели с переписанными мной от руки собственными ученическими стихами попали к Тёмину, когда я был ещё десятиклассником…
Помнится, подаренный мне с дарственной надписью этот чёрно-белый рисунок художника Зурабова почти целое десятилетие висел потом над моим письменным столом, приколотый аж восемью отечественными железными кнопками к довоенной комнатной стене!
Ну а примерно через год после унесённого мной домой на Беговую с Краснобогатырской тёминско-зурабовского, бережно свёрнутого трубочкой, рисунка мне досталась в подарок и поэтическая книжка самого Леонида Тёмина.
«Дом».
Вышедшая в издательстве «Советский писатель» и оформленная легендарным скульптором Вадимом Сидуром.
Выступившим здесь как художник.
Обложечник и график.
Книжка была издана в семьдесят втором.
Я же, окончивший школу в семьдесят шестом, с Тёминым познакомился лишь спустя несколько лет.
Естественно, что к моменту нашего с ним знакомства все свои авторские экземпляры Леонидом Самойловичем были давно раздарены.
Да и остальная часть десятитысячного тиража — заинтересованной частью народных масс была благополучно раскуплена.
Но тут случилось чудо.
Очутившись в тогдашнем книжном на улице Кирова (нынешний магазин «Библио-Глобус» на Мясницкой) я увидел там жёлтенький тёминский «Дом».
И — купил.
В количестве 10 экземпляров.
Всё то количество, что оказалось выставленным здесь на продажу.
В процессе покупки выяснилось, что книжки имели небольшой брак.
Нет, не типографский — просто слегка пострадали при транспортировке.
Посему зелёной трёшки на покупку мне хватило с лихвой!
Короче, одна из десяти приобретённых мной книг предсказуемо досталась мне.
С дарственной надписью, славящей моё непосредственное решающее участие в этом книжном деле, приведшее к выпавшему взаимовыгодному обретению…
Впрочем, были ещё пара-тройка дарственных надписей, полученных мной от моего старшего товарища.
Скажем, на книжке Мурмана Джгубурии, переведённой Леонидом Самойловичем.
Но больше всего мне запомнилась другая.
Стихотворная.
Предваряющая в журнале «Юность» однополосную поэтическую публикацию Тёмина.
С фотографией авторской физиономии при окладистой бороде.
Надпись, сделанная посредством размашистых росчерков пера, гласила:
«Милый Серёжа!
Эта вот бородатая рожа
Считает, нет, просто уверена в этом,
Что станете Вы настоящим поэтом!»
Дабы избежать разночтений в трактовке, о какой именно бородатой роже идёт речь, озорная стрелочка недвусмысленно указывала на эту вот, фотографическую…
Дело было довольно лютой зимой.
Я был уже третьекурсником.
Или даже четверокурсником.
Отлично помню, как предельно глубокой московской ночью лежал я на спине в средне-глубоком уличном сугробе и держал перед собой журнал «Юность», раскрытый аккурат на тёминской странице…
Новый овчинный тулуп не давал мне закоченеть.
А свет ближайшего фонаря в совокупности с лунным отчасти позволял читать.
И — перечитывать…
Не мужик во гробе —
На снегу лежал
Я в ночном сугробе
И читал журнал…
Свет фонарный, лунный
Мало помогал…
Я был пьяный, юный.
«Юность» был журнал…
Про первые публикации
Первой моей публикацией была публикация не на бумаге.
А на плёнке.
Очерк для радиостанции «Юность».
Самостоятельно мной сварганенный.
От названия до последней точки.
Только склеивала плёночные кусочки за меня, неумелорукого, мой первый редактор — Галина Ершова.
Назывался очерк очень по-советски: «До завтра, товарищ тренер!» — и под мелодичную тихую фоновую музыку (тоже, естественно, не моя работа) рассказывал о некоем заслуженном тренере России (даже не СССР) по плаванию, сыне одной нашей знакомой…
В эфире радиостанции «Юность» очерк прозвучал в мае семьдесят шестого, за неделю до моего последнего школьного звонка…
А заодно дал отсчёт моему литературному стажу, который в Советском Союзе определяло время первой публикации.
И от которого (отчасти) зависела сумма будущей пенсии.
Впрочем, эта схема давно уже приказала долго жить…
Очерк мой прозвучал по радио.
В отличие от прочих двух, чуть более поздних, осенних.
Борис Маркович Боровский, впоследствии теннисный комментатор, а тогда редактор радиостанции «Юность», отвечающий за спортивную тематику (Галина Ершова меня перенаправила к нему), — очередные мои очерки забраковал.
Хотя они были ничуть не хуже первого.
Ещё какое-то время я безуспешно пытался записать на «репортёр» — выданный мне под расписку переносной магнитофон — материал, который бы устроил редакторов из молодёжной редакции Всесоюзного радио, а потом сдал «репортёр» назад, в комнатку на первом этаже Радиокомитета.
Стихи мои тоже на радио никого не привлекали.
Ни ту же радиостанцию «Юность», ни передачу для старших школьников «Ровесники», ни какие-то иные программы с менее запоминающимися наименованиями.
Несколько второстепенных газет, куда я обратился, пытаясь заинтересовать их собой как поэтом, меня проигнорировали, а роман с культовым тогда журналом «Юность» растянулся на тринадцать лет.
Если считать с первого моего появления на пороге редакции до напечатанной тридцативосьмистрочной, что ли, подборочки…
Именно оттуда, из редакции журнала «Юность», находившейся тогда в одном доме с рестораном «София», вблизи метро «Маяковская», стихи мои перекочевали в редакционный портфель незадолго до описываемого события возрождённого (он не выходил несколько десятков лет) журнала «Литературная учёба».
В реальности, Николай Георгиевич Новиков, не видя для меня места на страницах «Юности», передал бессмысленно валяющуюся у него кучку моих стихотворений Евгению Львовичу Храмову, зашедшему в «Юность» вычитать вёрстку своей готовящейся публикации.
Ну и деловито совместивший это с просьбой дать ему какое-то количество стихов действительно молодых авторов с целью возможной публикации в новом журнале, ориентированном на молодых литераторов.
Просьба была с ходу удовлетворена — и стихотворная кипа перед редакционным портфелем «Литературной учёбы» некоторое время проболталась в портфеле у Храмова…
В «Литучёбе», расположенной на седьмом этаже только что выстроенного стеклобетонного небоскрёба (Новодмитровская улица, дом 5-а), «братскомогильной» коллективной подборкой молодых (и максимально к ним приближенных по возрасту) поручили заниматься Татьяне Александровне Жилкиной, которая мной не пренебрегла — и взяла два стихотворения.
В общей массе составивших двадцать строк.
И включивших в себя одну опечатку.
…открываю снова
Ящичек для писем и газет, —
так значилось в авторском оригинале.
В результате изящное «ящичек» пришло к читателям, превратившись по дороге в свою полную, хотя и более короткую форму— «ящик».
Была там и другая опечатка.
По головотяпству авторской стороны.
Поэт Леонид Самойлович Тёмин, мой старший товарищ, а также близкий друг и Новикова, и Юрия Евгеньевича Ряшенцева (оба они работали в отделе поэзии журнала «Юность», причём Новиков штатно), любезно перепечатавший на своей машинке мои стихи, сначала попавшие в «Юность», откуда перекочевали в редакционный портфель «Литучёбы», — случайно поменял местами два слова.
А я, будучи в эйфории от его любезности, умудрился перестановки не заметить.
«Литучёба» выходила шесть раз в год, посему пятый номер за восемьдесят первый год появился лишь к средине осени.
Тираж у журнала по тем временам был невелик: 25 тысяч экземпляров…
И — кроме распространения по подписке — продавался в киосках «Союзпечати».
Но в киоск (да и то — отнюдь не в каждый) завозили от одной до трёх штучек…
Вот я и ходил по Москве, скупая журнальные книжки со своей первой поэтической публикацией в центральной прессе.
В течение нескольких дней ходил.
Пока, наконец, не успокоился…
А до первой поэтической публикации в центральной прессе состоялись ещё первая поэтическая публикация в многотиражной прессе и первая переводческая — в прессе республиканской.
Многотиражная пресса в моей жизни была представлена газетой института физкультуры с предсказуемым названием «На старт!».
И первые мои стихотворные строки там появились в самом конце декабря тысяча девятьсот семьдесят шестого года.
Мне и восемнадцати не исполнилось.
Однако сотрудничать с газетой «На старт!» оказалось делом для меня малоинтересным.
Волей главного редактора, по слухам, бывшего колымского прокурора, Бориса Михайловича Ешурина мне предписывалось сатирическим пером бичевать студенческие и столовские недостатки.
В обмен на перманентное бичевание — однократно позволив напечататься как лирику.
А ещё раза три-четыре Ешурин спровоцировал меня наляпать рифмованные агитки, посвящённые физкультуре и спорту: про комплекс ГТО в частности…
Первоначально, голодный до публикаций, я на такие условия шёл, но года за два плотного сотрудничества морально иссяк и физически дистанцировался.
С публикацией же переводческой вышло так.
Приближался двадцать шестой съезд КПСС — и Леониду Тёмину из Тбилиси переслали подстрочник стихотворения Нодара Гурешидзе «В дни, когда созывается съезд…».
Нужно было его срочно перевести для русскоязычного журнала «Литературная Грузия».
Вот Леониду Самойловичу и пришла в голову идея: пусть переводчиком выступлю я.
По крайней мере, попробую себя в этом качестве.
Под его визуальным присмотром.
При его посильной помощи.
Я сбегал за пивом.
И мы приступили.
Леонид Самойлович прихлёбывал пиво, а я складывал словоблоки.
Порой он забирал у меня инициативу — и целиком штамповал панегирическую строфу.
А строф этих было — мама родная!..
Страницы на три.
Формата А4…
Так — шумно, задорно, продуктивно, доставляя друг другу бурную щенячью радость, как бы резвяся и играя, — мы жонглировали идеологическими идиотизмами — и часа за три клиническое стихотворение перевели.
Общими усилиями.
Впрочем, Леонид Самойлович захотел, чтобы единственным переводчиком значился я.
Он сказал, что это мудрый тактико-стратегический ход и удобная возможность внедрить персонально меня в неплохо оплачиваемые переводческие кадры…
Да и в связи с этой моей переводческой «работой» стал в перспективе брезжить своеобразный триптих — мои первые печатные выступления в разных ипостасях (многотиражная пресса не в счёт)…
Кроме стихов в «Литучёбе» и «датского» перевода в «Лит-Грузии», ещё намечалась публикация книжной рецензии в журнале «Физкультура и спорт».
Рецензия была на киевскую книжку, которая по-русски называлась «На байдарке за здоровьем».
Однако написанная по-русски и изданная скромным республиканским тиражом книжка вышла на украинском языке.
Причём авторы, переведя её на украинский, не стали об этом распространятся и представили рукопись в украинское издательство как сочинение, созданное по-украински…
Ибо это значительно укорачивало путь к печатному станку…
Одним (из двух) авторов книжки являлся Юрий Шанин, друг Леонида Тёмина, приславший ему эту книжку в подарок.
Без всякой задней мысли.
А задняя — уже пришла в голову Леониду Самойловичу, решившему совместить пару интересов: шанинский и мой.
Я, формально связанный с миром спорта, открывая для себя новый жанр, должен был написать рецензию на изданную в Киеве книжку.
С тем, чтобы потом опубликовать эту рецензию в Москве…
Вопрос опубликования Леонид Самойлович взял на себя.
В конце концов, материал вышел в журнале «Физкультура и спорт».
Когда институт физкультуры я уже окончил и подпись под рецензией (а я подписался «студент ГЦОЛИФК Сергей Белорусец») соответствовала действительности только наполовину…
Хотя первым делом Леонид Самойлович позвонил в популярнейший тогда «Клуб 12 стульев» «Литературной газеты» — на шестнадцатую полосу «ЛГ».
С неё, иронико-юмористической, каждую среду начинал своё чтение «Литературки» среднестатистический советский интеллигент эпохи развитого социализма…
В «Литгазету» на шестнадцатую полосу Леонид Самойлович позвонил ещё и потому, что Шанин считался её регулярным автором, да и сама книжка, о которой шла речь в рецензии, была написана стилем весьма ироническим (я её читал в русском эквиваленте, специально для меня присланном).
Кстати, в рецензии на киевскую книжку — я предлагал перевести её на русский, дабы выпустить в Москве тиражом, достойным столичного издательства…
Но Виктор Веселовский — главный администратор «Клуба ДС» — особого энтузиазма на предмет рецензии не проявил.
Вот тогда-то и вылез вариант с обращением в ежемесячный журнал «Физкультура и спорт».
Чтобы вдобавок попытаться там напечатать и мою стихотворную подборку…
Которую сразу же пообещали напечатать — и обещали в течение трёх лет.
В ответ на любой мой звонок.
Через три года мне стало всё равно — и я звонить перестал.
А «Литературная газета» потом в моей жизни возникла.
Сама.
Впрочем, об этом не здесь и не сейчас…
С подачи Тёмина…
В ноябре восемьдесят второго я ушёл на «вольные хлеба» и стал числиться литературным секретарём поэта Николая Новикова, сотрудника отдела поэзии журнала «Юность».
Литературное секретарство, работая щитом, официально прикрывало меня от возможных государственных обвинений в тунеядстве…
Идею заделаться литературным секретарём подсказал мне в восемьдесят втором мой старший товарищ поэт Леонид Темин, жена которого Марина (к тому времени уже бывшая) числилась литературным секретарём поэта Юрия Ряшенцева — как я уже писал, друга Тёмина.
Николай Георгиевич тоже был другом Леонида Самойловича — ну и оказал ему дружескую услугу…
Чтобы некто мог стать литературным секретарём члена Союза советских писателей, писателю для начала было необходимо запастись гонорарными справками за последние три года.
Наличие справок подтверждало, что средний ежемесячный доход потенциального работодателя (не меньше 300 рублей) позволяет ему нанять литературного секретаря.
Наименьшая же зарплата литсекретаря составляла 70 рублей в месяц.
К тому же облагалась налогом в размере 11 рублей.
Вот эти 11 рублей я и платил ежемесячно государству, чтобы легально откупиться от его декларированных нападок и притыков.
Регулярно отправляя почтовые переводы на положенный адрес.
От имени своего нанимателя.
Который не платил мне ничего.
Потому что литсекретарём у него я только числился…
Кстати, через некоторое время вышло некоторое послабление: сверху разрешили заключать договоры на полставки.
С тех пор и до завершения моей карьеры фиктивного литсекретаря в марте восемьдесят шестого я отправлял государству каждый месяц лишь по 5 рублей 50 копеек…
Диван
Эту историйку (практически байку) поведал мне Леонид Тёмин за год-другой до московской Олимпиады.
Историйка же вроде как произошла намного раньше — в марте пятьдесят третьего.
Аккурат когда хоронили дорогого товарища Сталина.
Поэт Михаил Рудерман, знаменитый разве что своей «Песней о тачанке», именно в этот знаменательный день наконец получил вожделенный гонорар в каком-то издательстве — и смог купить себе диван.
Тоже давно вожделенный…
А жил Рудерман в центре, неподалёку от Колонного зала Дома Союзов, где москвичи и отдельные гости столицы уже слёзно и травмоопасно прощались с вождём народов.
Причём сквозь доблестные милицейские кордоны оцепления, возникшие за время отсутствия поэта, пускали далеко не всех многочисленных желающих.
В общем, домой с новым диваном автор слов «Песни о тачанке» попасть никак не мог.
Но всё-таки пытался.
В том числе — путём убеждения.
Писатель Рудерман тихим и монотонным голосом (иного у него не имелось) обрабатывал руководителя кордона — бравого капитана советской милиции.
Делал поэт это нижеследующим образом:
— Нет, товарищ капитан,
Я ни капельки не пьян,
Я совсем не хулиган,
Я писатель Рудерман,
Я купил себе диван…
И так далее.
В том же стихотворном размере.
С неизменной точной рифмой к слову «диван»…
Короче, уговорил (в буквальном смысле) пан Рудерман капитана — и тот, махнув рукой, приказал собственным подчинённым пропустить поэта сквозь оцепление.
Естественно, вместе с диваном…
Имя-отчество
Маму поэта Леонида Тёмина звали Ева Фридриховна.
А работала она врачом высшей категории в столичной поликлинике старых большевиков, что на улице Жолтовского.
И один очень старый большевик всегда обращался к Еве Фридриховне по имени-отчеству.
Правда, с очень старых большевистских позиций, величая исключительно Фридой Энгельсовной…
Скажем…
Эту историйку знаю со слов поэта Леонида Тёмина.
Еврейская поэтесса Рива Балясная (она писала на идиш) с русским языком была в отношениях своеобразных.
Скажем, идиоматическое выражение «Как за каменной стеной» она произносила исключительным образом.
По собственному разумению меняя в завершающем слове вторую и третью буквы на буквы «т» и «е».
Считала, что именно так нужно…
Наша партия!..
Этот (вполне анекдотический) случай я слышал от моего старшего товарища — поэта Леонида Тёмина.
В конце семидесятых.
Происходила же эта история (если происходила) в начале (ещё оттепельных) шестидесятых.
Был такой поэт — Эрнст Портнягин.
По профессии — геолог.
И вроде бы работал Эрнст Портнягин аж начальником небольшой геологической экспедиции.
А сверху спустили ему директиву.
Похоже, в связи с (очередным) приближающимся съездом КПСС.
Обязав активно бороться за звание коллектива коммунистического труда.
Как минимум — посредством вывешенного на видном месте соответствующего транспаранта.
Портнягин директиву вышестоящей инстанции проигнорировать, естественно, не мог.
Хотя портнягинская геологическая мини-экспедиция базировалась в каком-то крайне отдалённом труднодосягаемом районе.
Где-то посреди палящей пустыни…
Докуда, впрочем, райкомовский проверяющий, в конце концов, благополучно добрался.
И — первое, что бросилось ему в глаза — прямо висящий транспарант, на котором — белым по красному — ровными крупными буквами — было любовно выведено:
НАША ПАРТИЯ БОРЕТСЯ ЗА ЗВАНИЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ!
— Как борется? Наша партия и так, без всякой борьбы, — коммунистическая — КПСС! — пафосно возмутился райкомовский проверяющий.
— А наша геологическая партия только борется за звание коммунистической — это взятое нами социалистическое обязательство! — абсолютно серьёзным, не терпящим возражений тоном внёс всеобъемлющее разъяснение геолог и поэт Эрнст Портнягин…
Домбровский и немногие другие…
Юрия Осиповича Домбровского я видел всего лишь раз.
В гостях у поэта Леонида Тёмина.
У которого я часто бывал.
Домбровский тоже захаживал к нему частенько.
И потому. что они дружили, и потому, что жили совсем неподалёку друг от друга.
На улице Краснобогатырской.
Однако пересекаться с Домбровским ни до, ни после этих единственных наших паручасовых посиделок за пивом (за ним я был послан в ещё работавший тогда ближайший ларёк) не привелось.
До — по причине того, что к тому моменту с Леонидом Самойловичем я только познакомился.
После — ввиду очень скоро последовавшей смерти Юрия Осиповича.
Притом, что его вдову Клару Файзулаевну я встречал многажды: она регулярно навещала Леонида Самойловича — и мы регулярно с ней пересекались.
Твёрдой политики, кого с кем совмещать, а кого нет, — у хозяина квартиры, похоже, не существовало.
Поэтому как-то раз я совпал с Зоей Крахмальниковой (во время отсидки Феликса Светова).
В другой же раз — краешком — застал Светова (во время отсидки Крахмальниковой…).
Удивительно, что и её, и его я видел в гостеприимной квартире на Краснобогатырской тоже лишь однократно.
А ещё раз при мне Леониду Самойловичу звонил почти всесильный тогда Феликс Кузнецов и просил у него содействия.
Или посредничества.
По старой дружбе.
Ведь они до воцарения Кузнецова и его деяний в роли отца-руководителя неплохо общались.
Кажется, кузнецовский звонок как-то касался истории с альманахом «Метрополь»…
Леонид Самойлович отвечал советскому сановному карьеристу формально корректно.
Однако абсолютно непреклонно…
А шестидесятник Домбровский в семьдесят седьмом, помнится, легонько покачивался на стуле и будучи одетым в ковбойку, пил разбавленное продавщицей пиво.
Понять речь ещё живого классика без должной привычки было делом весьма проблематичным.
Скорее всего, из-за того, что зубов у автора «Факультета ненужных вещей» во рту не водилось.
Хотя «Меня убить хотели эти суки…» по просьбе своего друга Тёмина он прочитал дважды…
Как пример чего-нибудь неброского
Крохотный рассказ:
Я ходил за пивом для Домбровского,
Помнится, лишь раз —
С парой трёхлитровых банок в маленький
Уличный ларёк.
Был Ю. О. беззубый, сиплый, вяленький.
Максим не изрёк…
Дядя Тедди
У Папиного институтского и дальнейшего жизненного друга Женьки Мякотина был дядя.
Вроде как двоюродный.
Или — даже троюродный.
Дядя Тедди.
Тед.
Русский советский кинорежиссёр Теодор Юрьевич Вульфович…
Который всегда приходил на Женькины апрельские дни рождения.
И — Папа тоже всегда к Женьке на них приходил.
И — меня пару раз с собой приводил.
Брал.
Совсем маленького.
Дошкольника…
А спустя лет пятнадцать ещё раз на мякотинский день рождения меня притащил.
В новую Женькину многокомнатную квартиру, неподалёку от Патриарших.
Где я и увидел дядю Тедди.
Может быть, впервые.
По крайней мере, в моём взрослом возрасте — точно…
Впрочем, той встречей у нас всё и окончилось.
Точно.
Потому что на дни рождения Женьки Мякотина я больше уже не попадал…
А тогда, году в восемьдесят втором — восемьдесят третьем, дядя Тедди за деньрожденным мякотинским столом вдруг вспомнил Юрия Осиповича Домбровского.
С которым тесно общался, когда работал над «Шествием золотых зверей» — художественным фильмом по их совместному сценарию.
Картина вышла на экраны в 1979-м.
Спустя месяцы после смерти Домбровского.
Домбровского.
Которого я тоже видел всего лишь единожды.
Меньше чем за год до его смерти.
И — не просто видел.
Но и носил для него дополнительное гостевое пиво.
В двух трёхлитровых стеклянных хозяйских банках.
Из пивного ларька.
Сиречь невзрачной узкопрофильной палаточки, расположенной неподалёку от дома поэта Леонида Тёмина.
Где, собственно, с Домбровским случайно и пересёкся.
Ибо тот с женой Кларой Файзулаевной и тёщей Ольгой Ивановной, будучи соседом Леонида Самойловича, жил на той же самой Краснобогатырской улице.
По-моему, в двух трамвайных от Тёмина остановках.
Чуть подальше от метро «Преображенская»…
Правда, дядя Тедди в моё личное знакомство с Домбровским, похоже, не очень-то поверил.
Да я его особо в этом и не убеждал.
Его, дебютно снявшего в своём оттепельном кино «Улица Ньютона, дом 1» практически всем теперь известных Юлия Кима и Юрия Коваля.
Запечатлевшего их тогда как эпизодников: гитаристов-певцов, дуэтных исполнителей милой авторской кимовской песенки.
Его, чей эксцентрический, чуть более поздний, отечественный «Крепкий орешек» с актёрами Надеждой Румянцевой и Виталием Соломиным, весело, хотя и весьма непросто прокатился по экранам СССР…
Да и несколько более ранний соавторский вульфовичевский (в связке с режиссёром Никитой Курихиным) отчасти иностранный «Последний дюйм» тоже до сих пор на виду.
В буквальном смысле.
Вот сегодня (ей-богу, не вру!) опять по центральному телевидению транслировали.
А какая у дяди Тедди замечательная оказалась проза! Напечатанная и «Новым миром», и «Знаменем», и «Континентом», и отдельными книжками!..
Про Чичибабина и Пинского
Когда Леонид Самойлович Тёмин при мне вспоминал о его существовании, то всячески показывал, что все чичибабинские поэтические удачи уже в прошлом.
Даже, посмеиваясь, называл Чичибабина «гениальным графоманом». (А по словам поэта Марка Вейцмана, Александр Межиров в разговоре с ним именовал Чичибабина «гениальным дилетантом»…)
Хотя любил повторять стихи про «заваривателя чая», посвящённые Леониду Ефимовичу Пинскому, с которым тогда регулярно перезванивался и дружил.
Я даже сопровождал один раз Тёмина, когда тот навещал Пинского, лежавшего в больнице.
Что до Чичибабина, то, по-моему, между ним и Тёминым что-то нехорошее произошло.
Какая-то чёрная кошка точно пробежала…
Тем более, у Бориса Чичибабина имеются стихи памяти Леонида Тёмина.
«Как метался меж светом и тьмой» — есть там и такая строчка.
Хотя и словосочетание «Лёнечка Тёмин» в том стихотворении тоже было.
Помню старшей дочери Л. С. Тане это стихотворение даже активно понравилось.
Будучи напечатанным в перестроечное время огромным тиражом.
Внутри обширной поэтической подборки Чичибабина.
Кажется, на страницах «Юности»
И немного про давление…
Когда на излёте семидесятых я бывал в гостях у моего старшего друга поэта Леонида Тёмина, к нему периодически заглядывал его друг.
Поэт Юрий Ряшенцев.
Впоследствии лауреат Государственной премии РФ.
Впрочем, известный широкому кругу отечественных масс как автор текстов песен для популярных советских и российских фильмов.
Можно сказать, мюзиклов.
Типа многосерийных «Трёх мушкетёров» или «Гардемаринов»…
Так вот, Юрий Евгеньевич, которому было тогда около пятидесяти, обычно заскакивал к своему примерному ровеснику Леониду Самойловичу крайне конспективно.
Очень непродолжительно.
По дороге на очередную тренировку.
Ибо Юрий Евгеньевич тогда сильно увлекался теннисом.
Естественно, большим…
В который взрослый поэт Ряшенцев играл самозабвенно и вдохновенно.
При любой погоде.
И — при любом самочувствии…
Юрий Евгеньевич всегда приезжал к Леониду Самойловичу без предварительного телефонного звонка.
На своём верном (хотя, мне кажется, регулярно обновляемом) жигулёнке.
Который Ю. Р. всякий раз причаливал где-нибудь во дворе, неподалёку от тёминского подъезда.
А энное количество дефицитных импортных теннисных ракеток (Ряшенцев об этом как-то обмолвился) в их общем симпатичном клетчатом чехольчике неизменно захватывал с собой.
Чтобы случайно кто-нибудь дошлый из ряшенцевской машины нашей марки оные не умыкнул…
Ну и зашёл-заскочил Ряшенцев как-то при мне к Тёмину.
Ну и зашёл-завёлся у них разговор о высоком давлении.
Артериальном.
Которым, практически прикованный к постели поэт Тёмин повсеместно (читай: повсевременно) маялся-мучился.
Среди прочих многочисленных личных болячек…
Это я в том смысле, что тема высокого артериального давления была более чем актуальна.
Для Леонида Самойловича.
Однако, как неожиданно выяснилось, и для Юрия Евгеньевича.
У которого тоже эпизодически-периодически оно поднималось.
До каких-то умопомрачительных цифр (типа 180 на 120).
По его словам…
Вот на них-то (на этих самых словах) посреди комнаты вдруг возникла Ева Фридриховна.
Мама Леонида Самойловича.
Транзитом из кухни…
— Юра, а что ты в таком случае делаешь? — без обиняков спросила она Ряшенцева.
— Как что?— очень удивился вопросу тот. — Сразу же еду играть в теннис!
— И?
— И — давление через час-другой после пары часов игры приходит в норму!
Ева Фридриховна Каневская, врач-терапевт высшей категории, продолжавшая об эту, описываемую мной, пору трудиться в знаменитой поликлинике старых большевиков на улице Жолтовского, ничего поэту Ряшенцеву не ответила.
Лишь тяжко вздохнула, бесшумно ретировавшись в сторону кухни…
А Юрию Евгеньевичу Ряшенцеву позапрошлым годом исполнилось 90.
Он по-прежнему играет в большой теннис.
Поигрывает.
Выглядит же соответствующим образом.
Лет на 20 моложе своих…
О чём и Ревич!
— О чём и Ревич! — закончил Александр Михайлович свой ветвистый многослойный монолог, по-лоцмански логически-бессознательным выверенным словесным курсом проведя магистральную линию сюжета сквозь все его ответвления — именно в ту самую, единственную конечную точку.
Впрочем — вернее всего — это был восклицательный знак!
Мы с Александром Михайловичем — как раз — добрели, наконец, до нового краснокирпичного райкомовского корпуса переделкинского дома творчества писателей.
Предприняв, по (простой диагональной) дороге от деревянно-стеклянной столовой, встроенной внутрь старого корпуса, некоторое количество причудливых извилистых манёвров, легко растянувшихся на пару чудесных оазисных прозрачно-тенистых часов нашего общения.
Одного из первых.
Датированного августом тысяча девятьсот девяносто четвёртого.
Тогда продажа так и не вышедшей в полном объёме пародийно-детективной книжки про мультигероя капитана Пронина позволила нам с женой отправить перешедшего во второй класс Арсения на два переделкинских домотворческих двадцатичетырёхсуточных срока.
Отдыхать.
Вместе с бабушкой-прозаиком.
Ибо ни я, ни Кира членами писательского Союза (а стало быть — никакого из литфондов) ещё не числились…
Кстати, слегка забегая вперёд того августовского дня, когда я приехал навестить сына и познакомился с Александром Михайловичем, скажу, что Союз писателей Москвы сам приехал сначала ко мне, а потом и к укатившей из Москвы Кире, благодаря личной инициативе, настойчивости и последовательности долговечного председателя его приёмной комиссии Ревича.
В этом деле.
Как и во всех других…
Впервые я услышал Ревича, точнее голос Ревича, в 1977-м.
Несколько искажённым…
Это мой старший товарищ поэт Леонид Тёмин беседовал с Александром Михайловичем по телефону.
А я, будучи в гостях у Леонида Самойловича, сидел вблизи его кровати на стуле…
Буквально через пару недель я чуть было не добрался до самого Ревича, на 11-м, по-моему, трамвае, провожая Тёмина от его Краснобогатырской до района проспекта Мира, где жил Александр Михайлович.
Дома у Ревича, в их двухкомнатной с Мурой квартирке, я очутился только двадцать лет спустя…
Александр Михайлович очень любил нашего Арсюшу, названного так Кирой — в том числе — и в честь Арсения Тарковского, с которым Ревич ревниво-надёжно дружил долгие годы.
Да и у собственного ревичевского внука — то же говорящее (так много) имя…
Человек (бесплотного) духа, высочайшего смирения и теплящейся гордыни в одном (истинно своём!) лице, яростный спорщик, ниспровергатель авторитетов, лихой смельчак, стихийный подпольный эзотерик, Ревич был в здешней жизни безбрежно бережен и запредельно пристрастен.
Порою — тишайше-нежен, порою — полифонически-полемичен.
— Гумилёв — это для детей! — вещал знатель пароля Ревич, находя во мне отзыв.
Его чуть надтреснутый, неповторимый, родной, всецело узнаваемый голос — вряд ли можно забыть,
И — поэтический.
И — человеческий.
О чём и Ревич!
Два отечественных классика об одном и том же…
1983 год.
Май месяц.
Очередной виток вооружённой эскалации в довольно подвижных советско-американских государственных отношениях.
На фоне безлико-перманентного внутреннего застоя, ещё не вошедшей во вкус череды начавшихся кончин отечественных генсеков и уныло длящейся забугорной афганской военной кампании…
Так уж сложилось, что мой старший товарищ по литературе киевско-московский поэт Леонид Тёмин, уйдя об эту пору из жизни в столице горячо любимой им Грузии днём своего майского пятидесятилетия, оказался нынешним миром практически забыт.
В могучей сети Интернет о Тёмине — увы — почти ничего.
Кроме благосклонно-приязненных воспоминаний Марка Вейцмана, сомнительных откровений Станислава Куняева да нескольких чуть снисходительных строчек Евгения Витковского…
Притом что Самуил Яковлевич Маршак не только любил Леонида Самойловича как сына и ценил как поэта, но и посвятил ему свой дружеский лирико-иронический экспромт.
Сложенный мэтром, кажется, в коктебельском писательском доме творчества.
Вот оно, маршаковское тогдашнее четверостишие:
Когда набьёшь оскомину
От всякой шелухи,
Иди ты к Лёне Тёмину —
Проси читать стихи.
Цитирую по памяти, в связи с чем вполне допускаю, что, возможно, у признанного классика отечественной поэзии и стихотворного перевода вместо «шелухи» было «чепухи», но абсолютно точно помню это двусмысленно-игривое «иди ты», так умилявшее Тёмина…
Кстати, если я ничего не путаю, Маршак сымпровизировал вышеприведённый мной стишок в самом начале шестидесятых.
Примерно тогда, когда у Леонида Тёмина вдруг проскочила одностраничная крохотная подборка в столичном журнале «Дружба народов».
Нашлось там место и для стихотворения «В нашем дворе», которое сумело вызвать праведный гнев у другого отечественного классика — прозаика Михаила Александровича Шолохова.
С трибуны какого-то писательского пленума (или даже съезда) времён пресловутого Карибского кризиса Шолохов зычно заклеймил Тёмина примерно такими словами:
«В то время, когда каждый советский мальчишка страстно мечтает стать верным солдатом великой социалистической Родины, а каждая советская девочка ежедневно готовится к героической роли военно-полевой сандружинницы, поэт Леонид Тёмин позволяет себе абсолютно непозволительный и враждебный нашим идейным устремлениям пацифизм».
Действительно, ещё даже не тридцатилетний в те годы Тёмин — младший друг знаменитого своими культовыми военными стихами и уже безвременно умершего «от старых ран» поэта Семёна Гудзенко — сделался к началу шестидесятых самым настоящим пацифистом.
И — осознанно оставался таковым до конца жизни.
Могу подтвердить это.
Под любой клятвой или присягой!
Ведь не только регулярно общался с Тёминым на протяжении последних семи лет его жизни, но и сопровождал Леонида Самойловича в той роковой тбилисской поездке…
А тёминские поэтические строчки, напечатанные им в «Дружбе народов» и чуть позже заклеймённые с высокой писательской трибуны периода уловимо ускользающей хрущёвской «оттепели» Шолоховым, выглядели так:
Ребята, сыграем в разоружение.
Ну её к чёрту — эту войну!
(Цитирую по памяти.)
Последние ученики Леонида Тёмина
Самым последним учеником киевско-московского поэта Леонида Тёмина был я.
Прилетевший с ним из Москвы 10 мая восемьдесят третьего в Тбилиси, откуда Леонид Самойлович так и не вернулся.
Будучи там в итоге похоронен.
На излёте того же месяца.
Аккурат спустя несколько дней после своего пятидесятилетия , когда его и не стало…
А передо мной, в старших учениках Тёмина, ходили Толя Воронов и Алёша Рогов.
Каждый постарше меня лет на десять или около того.
Причём ходили они порознь.
В буквальном смысле.
Довольно регулярно посещая своего учителя в его новой трёхкомнатной писательской квартире на Краснобогатырской улице.
Да, в буквальном смысле регулярно ходили и подолгу просиживали вблизи кровати, почти прикованного к ней мэтра.
Однако, приходя, никогда друг с другом не пересекались.
Не стремились совпасть.
Мало в чём, кроме пронесённой сквозь годы привязанности к Леониду Самойловичу и пролонгированному интересу к предмету поэзии совпадая…
Во всяком случае примерно таким образом выразился Л. С, вводя меня в курс этого неоднозначного аспекта.
Кажется, по собственной инициативе, хотя, возможно, и отвечая на мой вопрос…
Я же порою оказывался в гостях у Тёмина, когда там бывал Толя.
Или Алёша.
Именно так (а не иначе) за глаза и в глаза называл их Леонид Самойлович.
Вдвоём с Роговым я даже, помнится, провожал Леонида Самойловича на вокзал.
В его загранпоездку.
В ту относительно знаменитую польскую, о которой очень по-куняевски вспоминал до сих пор здравствующий Станислав Батькович…
Что ещё можно вспомнить о профессиональном техническом переводчике с английского Алексее Ивановиче Рогове?
Ну, например, то, что был он молчалив и вообще довольно странноват.
Можно сказать, подчёркнуто отстранён…
А когда вдруг ненароком заговаривал, то голос его скорее напоминал фальцет.
Это производило впечатление тем более диковатое, что ростом Алёша вымахал аж под сто девяносто!
Кстати, по ростовым показателям с Толей Вороновым они совпадали.
Идеально.
Вот вам и дополнительный объединяющий момент…
Помню тогдашнюю рецензию Тёмина в «Юности» на первую поэтическую книжку Алексея Рогова.
А Толя Воронов, с которым я встречался у Леонида Самойловича много чаще, был в отличие от Рогова переводчиком сугубо литературным.
Помимо основной своей, журналистской работы…
Мы даже, естественно, всецело благодаря Леониду Самойловичу, все втроём (Тёмин, Толя и я) под одной обложкой однократно очутились.
В качестве поэтов-переводчиков.
Внутри тбилисской книжки Александра Шанидзе «Источник жизни»…
Впрочем, наибольшее впечатление на меня произвёл Толин псевдоним того времени.
Нестор Пушлер.
Ни много ни мало.
Что характерно, под ним он до сих пор в ФБ фигурирует…
Толю я и потом видел.
Единожды.
Предельно успешного и предельно богатого.
По словам Тани Тёминой.
Она, дочь Леонида Самойловича, в 2003 году нас , человек семь, плюс младшую свою сестру Машу, у себя на мужниной даче в Болшеве собирала.
На семидесятилетие папино.
Сиречь на двадцатилетие со дня его ухода…
Автомобильный Ряшенцев, помнится, был, Марианна Соколова-Роговская,, журналист-международник Женя Исаев, бывший тёминский студиец из литобъединения «Радуга», который меня с Тёмиым и познакомил.
Да, собственно, и Воронов, давно живущий где-то за бугром, — тоже родом оттуда.
Из Университета дружбы народов семидесятых.
Из тамошней литературной «Радуги»…
Толя, между прочим, приезжал в Москву.
Можно сказать, почти вчера.
Летом 2020-го.
Или 2021-го.
Я ему и его внучкам спонтанную экскурсию в переделкинский Дом-музей Корнея Чуковского тогда помог устроить.
Как в совсем недалёком прошлом бессменный организатор и председатель оргкомитета одноимённого фестиваля детской литературы…
Договаривались мы с Толей чуть позже и лично встретиться.
Пересечься.
Но повторно он мне так и не позвонил…
Подписка о невыезде…
В мае 83-го полетели мы из Москвы с поэтом и переводчиком Леонидом Тёминым в Тбилиси.
Откуда Леонид Самойлович — увы! — так и не вернулся…
Но всё по порядку.
Леонид Самойлович к моменту нашей майской поездки уже много лет из-за инвалидности был практически прикован к дому.
А в те редкие моменты, когда покидал его пределы, делал это на костылях, при помощи сопровождающего.
Тем более провожатый требовался в случае долговременной отлучки…
Им я и выступил.
Хотя летел в Грузию не только ради этого.
У Леонида Самойловича значилось в планах познакомить меня и с чудесным неповторимым городом, и со своими друзьями — грузинскими поэтами.
Ну и по-настоящему приобщить к переводческой работе.
Хотя некоторое количество подстрочников, любезно подброшенных мне моим старшим другом, к тому времени я уже превратил в (относительно) художественные переводы…
Они (наряду с переводами самого Леонида Тёмина и благодаря его усилиям) даже вошли в свеженькие тоненькие книжки Бориса Гургулиа и Александра Шанидзе, выпущенные Общегрузинской коллегией по художественному переводу.
Как-то так она именовалась…
Но — ближе к теме.
Леонид Самойлович был перехвачен мной на перекрёстке моей родной Беговой, куда на такси привезла его собственная мама, Ева Фридриховна.
Здесь мы с Л. С. поймали другую машину — и рванули в аэропорт.
Полёт в шумноватом окружении сборной СССР по водному поло прошёл успешно — и к средине дня мы оказались в самом центре Тбилиси, в гостинице «Иверия», где нам был заказан двухместный номер.
А часа в четыре мы вместе с дочкой бывшего наркома госбезопасности Грузии — ярой оппозиционеркой пианисткой-аккомпаниатором Медеей Зоделава и её приятелями по музыкальному театру — балериной и кларнетистом — уже расслабленно сидели за ресторанным столиком на знаменитой Мтацминде — горе Давида.
Пили сухое вино.
Ели восточные кушанья.
Разговаривали.
Часов пять.
Или шесть.
После чего спустились с горы на фуникулёре — и пешком (благо идти было недалеко, даже на костылях) вернулись в гостиницу.
Легли спать.
Однако вскоре я проснулся от грохота.
Это Леонид Самойлович упал в ванной комнате.
Я помог ему добраться до постели.
И окончательно успокоился, когда понял, что он заснул.
Но он так и не проснулся.
Ни к восьми, ни к девяти.
Я начал его тормошить.
Он всё равно не просыпался.
А к нему уже шли люди, прознавшие о его прилёте.
В частности, появился известный сценарист Анзор Салуквадзе.
Мы попытались разбудить Леонида Самойловича вдвоём.
Безуспешно.
Тут в номере возникла Медея — ведь вчера мы договаривались отправиться на совместную экскурсию по городу.
Она возникла, дабы взять бразды правления ситуацией в свои твёрдые пианистические руки.
Ведь скорая не смогла поставить диагноз…
Весь врачебно-консультационный Тбилиси был поднят Медеей на ноги и поставлен на уши.
В общем, Леонид Самойлович очутился в лучшем тамошнем госпитале с подозрением на инсульт.
Я же застрял у Медеи, в многокомнатной (частично ещё наркомовской) гостеприимной квартире, где почти мирно сосуществовало несколько поколений семьи Зоделава…
Когда, через полтора суток, поздно вечером, я вновь появился в номере «Иверии», меня там ждали.
Правильнее сказать, ждал.
Оперативник из райотдела милиции.
Куда он меня на «Жигулях» и доставил.
Мной там занималось человека три-четыре.
Посменно.
То мягко, то жёстко, то просто угрожающе…
Перекрёстный милицейский допрос длился до девяти утра.
И закончился тем, что с меня взяли подписку о невыезде.
Ибо я доблестными районными органами подозревался в том, что нанёс гражданину Тёмину Л. С. тяжкие телесные повреждения в области головы, повлекшие за собой пролом костей черепа и кровоизлияние в мозг…
Тем временем из Москвы прилетела дочь Леонида Самойловича Таня.
А через несколько дней, когда стало очевидно, что ситуация вокруг (внутри) Леонида Самойловича, похоже, непоправима — вызвали в Тбилиси и Еву Фридриховну…
Я её встретил в аэропорту, куда по настоянию Медеи и Тани приехал улететь домой.
Даже несмотря на данную мной накануне подписку о невыезде.
Вроде как первый секретарь Союза писателей Грузии легендарный Нодар Думбадзе обещал с тбилисской милицией всё утрясти…
Возвратившись в Москву, в течение двух недель, ежевечерне звонил я Медее.
Справлялся о самочувствии Леонида Самойловича.
Он умер 26 мая.
В день своего пятидесятилетия.
Ровно сорок лет назад…
Промокшие фотографии
У меня был старший товарищ — поэт Леонид Тёмин.
Он умер 26 мая 1983 года.
Ровно в собственный день рождения.
Даже в юбилей…
А незадолго до него Леонид Самойловичу довелось участвовать в персональной фотосессии.
Как сказали бы теперь…
По результатам которой остались множественные негативы, кои следовало превратить в позитивные фотографии.
В смысле — напечатать последние…
Так посчитали мама Леонида Самойловича Ева Фридриховна и дочь Таня.
Летом того же года.
Цэдээльский фотограф Михаил Пазий призван был фотографические карточки материализовать.
Я же послан был их забрать в урочный час.
Из ЦДЛ.
И — забрал.
Целую пухленькую пачку.
И во внутреннем отсеке чересплечной сумки с молниями вполне аккуратно расположил.
Тем более что вроде бы собирался дождик.
Впрочем, дождик тогда так и не пошёл.
Ибо — вдруг — хлынул самый настоящий летний ливень.
Очень тёплый, но абсолютно бесчеловечный.
В мгновение ока промочивший меня насквозь.
Вместе с моей сумкой и всем её содержимым.
Включая новёхонькие тёминские фотографии.
Они, уже потом, лёжа у меня в комнате, когда, наконец, высохли, никак не хотели друг от друга отклеиваться…
Как я ни финтил.
Хотя парочку десятков из полутора сотен реанимировать всё-таки смог.
В общем, чувствовал я себя запредельно виноватым.
И — перед Евой Фридриховной, и — перед Таней, и — перед Леонидом Самойловичем…
Невесть откуда возникавший холодный липкий пот — в течение полугода почти регулярно прошибал меня насквозь.
Почище очень тёплого летнего ливня…
Ещё немного с Тёминым и вокруг него…
1
Почти перед самой тёминской поездкой в Польшу состоялась и другая.
Внутримосковская.
В которой я сопровождал Леонида Самойловича.
Поначалу мы оказались в «Советском писателе» — Тёмин там что-то уточнял в связи с переводами книги избранных сонетов адмирала Филиппа Сидни.
Одним из множества переводчиков которой и являлся.
Ну а редактором этой книги был поэт Эдуард Балашов.
Хотя, вернее всего, чужеземец Сидни издавался в «Худлите», а в «Совписе» кто-то из отечественных тёминских националов…
Кстати, Эдуард Владимирович всего-то лет десять спустя, будучи руководителем редакции поэзии народов СССР того же главного отечественного литературного издательства «Советский писатель», в течение целой рабочей пятилетки давал мне руками своего подчинённого Аркадия Ивановича Каныкина тамошние подстрочники.
Для последующего превращения их в художественные переводы
А ещё Балашов и Каныкин руководили поэтическим семинаром на IX Всесоюзном совещании молодых писателей.
Куда руководители пригласили поучаствовать и меня.
В качестве вольнослушателя…
Помнится, Тёмин в конце семидесятых очень хорошо отзывался о Балашове.
Также, впрочем, как и о Данииле Чконии, с которым я тоже потом, в конце восьмидесятых, пересекался.
В том же «Советском писателе»
Ну а что до внутримосковской, совместной с Л. С. поездки, то назад возвращались мы транзитом через Новый Арбат, где в гастрономе «Новоарбатский» отоварились несколькими бутылками русской столичной, призванной стать незаменимым дружеским сувениром на территории, светящей члену Союза советских писателей Леониду Тёмину для скорого посещения страны народной демократии…
Помню, что в самом начале Калининского проспекта, близ ресторана «Прага», встретилась нам Ольга Арцимович-Окуджава, обнявшись с которой, Леонид Самойлович приветливо поболтал минут пять.
Меня он тоже ей представил, но когда я с ней через много лет раза два пересекался, в Переделкине, то даже и не пытался ей об этом напомнить…
А ещё в тёминской квартире (кроме его чад и домочадцев) дверь мне открывали Арсений Струк (в первый мой приход) и Николай Гооль(в следующий).
Арсения Струка лет через двадцать с гаком видел я в Доме творчества писателей «Переделкино».
В течение трёх недель кряду.
Мы жили с ним в одном (старом) корпусе.
Но подойти к Арсению я так и не решился.
Хотя до сих пор помню четыре первые строчки из его стихотворения про штурманский планшет, прочитанного Струком во время нашего первого пересечения в гостях у Тёмина.
А с Колей Гоолем (так его называл Тёмин) я потом больше никогда лично не встречался.
Однако пару-тройку раз коммунально соседствовал.
Попадая волею составителей коллективных сборников под общую обложку.
Ведь Николай Гооль по сю пору детский поэт и драматург
2
Кстати, ещё совсем немного вокруг и драматургии, и Польши, и Тёмина сотоварищи.
Примерно тогда же, в конце семидесятых, переводил поэт Тёмин на русский пьесу культового польского писателя Виткация (сиречь Станислава Игнация Виткевича).
Причём переводил в соавторстве.
С критиком Генрихом Митиным.
Периодически наезжавшим для этого к Тёмину на его Краснобогатырскую.
Митина Тёмин за глаза называл «верховный жрец» (иногда , впрочем, изменяя эпитет на «великий»…)
По причине огромного и неиссякающего интереса Генриха Александровича к вкусной и порой нездоровой пище.
На предмет её всегдашнего безудержного поглощения.
Скажем, прежде чем приехать к Тёмину, Митин всегда тщательнейшим образом выяснял, дома ли будет в это время мама Леонида Самойловича Ева Фридриховна Каневская — непревзойдённая мастерица приготовления плотных домашних обедов.
А вообще-то — врач высшей категории, работавшая в поликлинике старых большевиков на улице Жолтовского…
И между прочим, критик Митин никогда к поэту Тёмину не приезжал, находя любой предлог увернуться, если вдруг паче чаяния Евы Фридриховны с её свежесваренным многоярусным обедом дома не оказывалось…
Кроме того, Леонида Самойловича весьма забавляла похожесть их с Генрихом Александровичем фамилий.
Особенно идущих в общей связке, предварённых лишь однобуквенными личными инициалами…
Уже переведённая, остросоциальная, несмотря на давнишний уход в мир иной её автора, пьеса драматурга Виткация, помнится, была предложена театру «Современник», и Олег Ефремов даже собирался её поставить.
Кажется, уже репетировал…
Во всяком случае, несколько телефонных разговоров с Олегом Николаевичем и парочка тёминских деловых визитов в «Современник» точно имели место.
Что до самой пьесы, там вроде как было много разнообразной игры слов.
Переводимой и не очень.
Со слов Тёмина
Когда бывало второе, то переводчиками неизменно придумывались какие-нибудь русскоязычные аналоги.
Естественно, за счёт внутренних ресурсов в принципе склонного к словесной игре Тёмина.
В качестве классического примера подобного рода словотворчества, применительно к переводу пьесы Виткация, Леонид Самойлович с нескрываемым удовольствием часто повторял придуманное им околокаламбурное и действительно крайне смешное выражение «обарсучивание сук»…
У нас…
Поэт и прозаик Владимир Мощенко подарил мне одну свою поэтическую книжку, в которой я обнаружил общую с моей строчку:
Опять меняется погода…
А у моего старшего товарища поэта Леонида Тёмина в его совписовской книжке «Дом» было:
Когда мы общую строку
Вдруг замечаем друг у друга…
С последующим уточнением.
В том далеко не очевидном смысле, что это вовсе даже очень хорошо, когда такое дело вдруг происходит.
Ибо является поводом для чистой, ничем не замутнённой, совместной радости.
Ведь, значит, имеются у нас точки пересечения.
Думается мне, и многоточия…
