День летний праздничным был, и в полном разгаре бал…

            Вы когда-нибудь слышали стон одинокой чайки в степи? Стон надрывный, печальный. Почему стон? У каждой птицы своя песня. И потому сова кычет, лебеди трубят, сорока стрекочет, выпь бухает, соловей рассыпается трелью, а козодой – жалобно плачет. Я уже не говорю про кукушек, петухов, журавлей, уток, ворон и гусей. Их «песни» вам наизусть с детства известны.

            Эти определения птичьих «романсов» придумал не я. Так говорят орнитологи и… литераторы. И чайка именно стонет. Или ещё говорят – скрипит, клекочет. Но всё-таки чаще всего – стонет. Сегодня только самое старшее поколение советских людей знает наизусть слова Максима Горького из «Песни о буревестнике» – «чайки стонут перед бурей».

            Так вы когда-нибудь слышали стон одинокой чайки в степи? Неважно, в какой степи – кубанской, херсонской, приднестровской. Здесь, вдали от моря-океана, вдали от большой воды, она одинока среди своих дальних сородичей с крыльями, и стон её особенно безутешен, жалобен. Я бы даже сказал, что это стон неизлечимо больного или смертельно раненного человека, организм которого через мгновение примет решение: бороться дальше или сложить крылья.  Но до бесповоротного мгновения остаётся ещё мгновение, и стон этот пока звучит, стон протяжный, в котором госпожа «надежда» всё-таки продолжает бороться за свою «большую воду».

            Так – и никак иначе – я могу «раскодировать» вам своё состояние 19 июня 1992 года. В пятницу. Именно в ту пятницу, когда чайки застонали перед бурей.

            День летний праздничным был.

            И в полном разгаре бал.

            Ведь кто-то тогда приказал...

            И школьный вальс расстрелял.

            Цветы на ветру так дрожат,

            Хоронят лучших ребят,

            Им бы ещё танцевать...

            За них я пошёл воевать.

            Сто грамм... за погибших друзей!

            Как жаль, что вернуть их нельзя.

            Вальс школьный в свободной стране

            Танцует внучка моя.

            Эти простые слова, простые строчки, далеко не идеально срифмованные, но намертво состыковавшиеся, сцементировавшиеся, о начале безрассудной войны в Приднестровье («той единственной гражданской», как пел Булат Окуджава) сложил, а затем и пропел бард Кеша Северный, за что ему низкий поклон.

            Дивизионный генерал Молдовы, экс-министр внутренних дел и обороны Ион Косташ (про которого другой генерал – русский – Александр Лебедь сказал «генерал-людоед от ДОСААФ») в 2007 году, через 15 лет после окончания той кровавой бойни, «поделился» своим видением происходившего: «Это была необъявленная война. Я это констатирую как военный специалист, которому посчастливилось закончить Академию Военно-воздушных сил и Академию Генерального штаба СССР. Таких профи, каких там воспитывали, к сожалению, в Молдове сейчас нет. Союз был нашей общей родиной, но он распался. Россия начала необъявленную войну против молодого государства Молдовы. Это не была гражданская война, как пытаются представить сегодня молдавские большевики и их адепты. Такой взгляд на приднестровские события 1990 – 1992 годов не выдерживает серьезной критики. Тот, кто начал эту войну, планировал дойти до Прута. Мы этого не допустили».

            Чувствуете риторику? Оказывается, не молдавские полицаи и комбатанты, не румынские волонтёры врывались в Бендеры и Дубоссары, убивая наших ни в чём не повинных родителей, жён и детей. И нас тоже. А мы – повстанцы и наёмники, незаконные военизированные формирования и российская 14-ая армия – начали необъявленную войну против молодого государства Молдова, которое вступило в «необъявленную» войну неподготовленной, не имея ни боевого опыта, ни военной техники, ни простого стрелкового оружия. Мы атаковали отлично обученными и вооруженными до зубов спецподразделениями, а они только оборонялись. Это мы «убивали!» мирное население в Бельцах, Каушанах, Сороках.

            Чушь настолько несусветная, что её даже опровергать не нужно. Всех, кто высказывает подобную точку зрения, я иначе, кроме как «идиота кусок» (по-одесски), назвать не могу. Ибо получается, что это мы, повстанцы и наёмники, незаконные военизированные формирования и российская 14-ая армия, пошли на авантюру, вторгшись в Молдову и поставив на кон мирную жизнь Приднестровья. И не просто какую-то абстрактную мирную жизнь – реальные жизни своих родителей, жён и детей. Наконец, и свои собственные жизни. Да в конце концов, ни я лично и ни один из моих друзей, товарищей, просто сослуживцев, принимавших участие в той непонятной разборке, даже краем мизинца левой ноги границу Молдовы не переступали.

            Мы, обыкновенные приднестровцы, начинали своё противостояние националистическому режиму Кишинева с арматурой или, в лучшем случае, с охотничьими ружьями. Да, мы просили оружие и боевую технику у 14-ой российской армии. Стрелять и водить танки мы умели. Могу даже сказать – ещё как! Потому что подавляющая часть мужской половины населения Приднестровья так или иначе была связана с Советской Армией.

            Кто-то в ней просто отслужил срочную. Кто-то отбухал десятки лет сверхсрочником. А кто-то дослужился до подполковничьих звёздочек и полковничьих должностей. Наконец, многие прошли Афган, а некоторые отметились в Анголе. Словом, люди были проверенные. И все они даже в страшном сне представить не могли, как это Приднестровье – неотъемлемая часть Российской империи и Советского Союза – может в одночасье отколоться от России и Украины, пасть в объятья Молдовы и Румынии.

            Но 14-ая российская армия ни оружия, ни бронетехники, ни боеприпасов этим знающим толк в военном деле и «проверенным людям» категорически не давала. Насмерть стоял её командующий – генерал Юрий Неткачёв: мол, нет, и весь сказ. Не давала до тех пор, пока приднестровские женщины не пришли в военные городки и какой-то сверхъестественной женской силой не добились самой малости, самого необходимого. Конечно, при непереоценимой поддержке, при сильнейшем давлении на командарма офицеров своей армии.

            А фраза Косташа «Тот, кто начал эту войну, планировал дойти до Прута» – это верх самого абсурдного абсурда. Как старший помощник начальника разведки российской армии, во время военных действий находившийся на боевом посту, ответственно заявляю: был бы такой приказ – дошли бы без проблем. И никакие полицейские, комбатанты и их адепты не помогли бы. Но такого приказа не было.

            Отступая от аналитики, хочу рассказать вам о том, что сам знаю о начале той войны, что сам пережил в первые её часы. А волею судьбы я оказался в гуще, в водовороте событий. И расскажу не о соотношении сил, фазах боевых действий, не об идеологических и политических «кричалках» сторон. Поведаю вам о своих чувствах и эмоциях – тогда, в самые первые часы «междоусобицы», даже её минуты. Которые позднее я «причесал», а ещё позднее – осмыслил.

            Накануне дня «Х», после генеральной репетиции городского бала выпускников школ на центральной площади Тирасполя я прошёл на набережную, которая была в минуте ходьбы, – дух перевести, на мирно текущую воду посмотреть. И увидел чайку над Днестром, которая скрипела, стонала, делала круги над рекой, поднимаясь всё выше и выше. Первое, что пришло мне в голову, – это старое народное поверье: если чайки кружат высоко в небе, значит, надвигается буря. Мистика? Совпадение? Не знаю.

            Война началась вечером 19 июня 1992 года. Этот день пришёлся на пятницу, когда в школах должны были проходить выпускные балы. Но вместо песен типа модной тогда 

            Девчонка-девчоночка, тёмные ночи,

            Я люблю тебя, девочка, очень.

            Ты прости разговоры мне эти,

            Я за ночь с тобой отдам всё на свете…

            приднестровские выпускники – юноши и девушки – в эту «тёмную ночь» слушали артиллерийскую канонаду и свист пуль, выпущенных из автоматов, пулемётов и снайперских винтовок. Именно поэтому, начиная с того приснопамятного июньского пятничного вечера 1992 года в Приднестровье к выпускникам отношение особое.

            Ещё утром 19 июня я, будучи тогда в должности 1-го заместителя начальника управления народного образования города Тирасполя, никогда бы не подумал, что мне придётся руководить не только городским балом выпускников под романтичным названием «Юность вступает в жизнь», но и эвакуацией, а если по-военному – отходом этих самых выпускников, их родителей и педагогов с мест выпускных балов по домам.

            Моя начальница (в прямом смысле – начальник городского управления народного образования) Вера Дворяну была очень неординарной женщиной. Во-первых, она была молдаванкой. Не только была – и есть, и дай ей Бог как можно дольше здравствовать. Причём молдаванкой с очень ярко выраженным чувством национальной идентичности. А во-вторых (учтите, это «во-вторых» – полное, на первый взгляд, противоречие с «во-первых»), Вера Дворяну была полностью «за» независимое Приднестровье. Независимое от Молдовы. Она «насмерть» стояла за будущую, как мы тогда говорили, Приднестровскую Молдавскую Советскую Социалистическую Республику.

            Вера Михайловна «по жизни» всегда отличалась неистовой активностью. Я бы ещё добавил – неиссякаемой энергией, несгибаемой решимостью. И в работе, и в личных отношениях. Наверное, и в семье, хотя этого я не знал и не знаю. Только предполагаю. С первого дня объявления независимости Приднестровья она присутствовала и страстно выступала на всех многотысячных народных митингах в Тирасполе, Бендерах, Рыбнице, Дубоссарах… В поддержку Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики, естественно. Все её считали «ярой, даже яростной» сторонницей приднестровской государственности.

            Словосочетание «все её считали», а не словосочетание «она была» я написал сознательно. И вот почему. Абсолютно не хочу бросать тень на плетень, ибо нет у меня ни единого факта, и расследований я никаких не проводил, но дело было так. За три недели до выпускного бала Вера Михайловна вдруг объявила мне, что именно 19 июня 1992 года выдаёт свою дочь замуж, а посему уходит в отпуск, и общегородской праздник выпускников «Юность вступает в жизнь» проводить придётся мне.

            Признаюсь, меня это заявление не ввергло в леденящий душевный трепет, не расстроило и не испугало. Потому что массовыми мероприятиями с молодёжью я занимался не первый год. Да и сам этот городской бал выпускников мы придумали вместе с Верой Дворяну за несколько лет до того. Хочу быть честен: идея бала была Веры Михайловны, а моя роль в действе заключалась в том, чтобы нарядить это самое действо в феерические и праздничные одежды.

            И с того момента, когда В. Дворяну ушла в отпуск, подготовкой к городскому празднику выпускников стал заниматься я сам. Не один, конечно, а вместе с аппаратом городского управления народного образования и директорами школ. Подготовка, как говорится, шла в плановом режиме, без сбоев и неожиданностей.

            И вот наступил этот роковой день – 19 июня 1992 года. Он был на удивление прекрасным: чистое небо, ласковое солнце, улыбки прохожих. Длинные девичьи ноги, проросшие после надоевших зимних и холодных весенних дней, после пальто, плащей и миди. Лёгкое дуновение ветерка, слегка шевелившее кудри деревьев. В центре Тирасполя весело шумел фонтан, радужно сверкая на солнце и привлекая внимание гулявших вокруг него в ожидании выпускного бала нарядно одетых юношей и девушек. Со всех сторон слышался их весёлый, задорный смех. Ничто не предвещало беды.

            Фатальную роль в развитии событий, спровоцировавших войну, сыграло задержание молдавскими полицейскими майора Игоря Ермакова, контрразведчика республиканской гвардии Приднестровья. В тот день он получил приказ во главе группы трёх вооружённых гвардейцев прибыть в Бендерскую типографию, чтобы забрать отпечатанные там очередной номер гвардейской газеты «За Приднестровье» и листовки «особо важного содержания». А Бендерская типография примыкала к одному из зданий городского отдела полиции Молдовы.

            Это было в половине пятого вечера. Именно в это время, около пяти часов вечера, я, слегка волнуясь, спрашивал подчинённых о готовности к городскому балу выпускников «Юность вступает в жизнь». Судя по их ответам, понимал – всё будет нормально, а может быть – даже лучше, чем нормально. Но всё равно слегка волновался. В кои-то веки я буду главным на центральной площади столицы Приднестровья, а рядом со мной будут стоять очень важные гости – Президент республики Игорь Смирнов, Председатель Верховного Совета Григорий Маракуца и ещё десятка с два птиц тоже важных. Ведь, во-первых, не каждый день ты можешь стоять на главной трибуне города рядом с первыми лицами государства, пусть и непризнанного. А во-вторых, эти первые лица (хочешь – не хочешь) будут оценивать твою работу.

            Именно около пяти майор Игорь Ермаков с сопровождением подъехал на стареньком «Москвиче – 2141» к Бендерской типографии. Когда двое гвардейцев, сопровождающих Ермакова пошли за газетой в отдел быта, машину обступила группа полицейских. «Что-то больно их много», – подумал Ермаков, но пересчитывать «оппонентов» времени у него уже не было.

            Один из полицейских, видимо старший, «вежливо» скомандовал:

            – Оружие на сиденье!

            Второй ещё более вежливо добавил:

            – Выйти из машины и предъявить документы!

            Понимая, что силы слишком неравны, Ермаков с водителем подчинились приказу. Но как только приднестровцы вышли из «Москвича», руки их были заломлены за спиной. Водителя «легонько» ударили по печени. Камуфляж на майоре был порван.

            В это же время с противоположной стороны улицы Пушкина по Ермакову и полицаям был открыт шквальный огонь. Полицейские, сбив с ног арестованных, сами упали на землю. И, открыв ответный огонь, группами отходили в здание типографии. А потом – перебежками – в полицейский комиссариат. Мелкая стычка титаническими усилиями Бендерской полиции приобрела характер уличных боев.

            Кстати, в той же шальной перестрелке был несколькими очередями «смертельно убит» памятник Александру Пушкину, находящийся в полусотне метров от эпицентра начала той единственной гражданской. Следы пуль-дур и сегодня можно увидеть на фигуре поэта.

            К семи часам вечера в Бендерах уже шли уличные бои.

            В то же самое время – в семь часов вечера – в Тирасполе начался городской бал выпускников «Юность вступает в жизнь». Как и полагалось, мне, как хозяину праздника, дали первое приветственное слово. Потом выступали Президент, Председатель Верховного Совета, другие официальные лица. Судя по реакции выпускников, их родителей, педагогов и зевак, пришедших на площадь, все были довольны. Я сказал бы даже так: все были счастливы, а куда деваться?

            Когда высказались самые главные официальные лица и прошли первые выступления выпускников – стихотворные монтажи, песни и танцы – я, обернувшись, увидел позади трибуны, за кордоном охраны Президента, на вид очень усталого – до полуобморочного состояния – гвардейца с перевязанной бинтом головой. Бинтом, алым от просачивавшейся через него крови. Он рвался к трибуне, он рвался к Смирнову или Маракуце. Но служба безопасности Президента раненного гвардейца к трибуне не подпускала.

            Боковым зрением (а мне по военной специальности «посчастливилось» быть разведчиком, этому меня в разведке научили) я видел, что ни Президент, ни Председатель Верховного Совета абсолютно не реагируют на «инцидент». Более того, они улыбались стоящему на площади народу, приветственно махали руками и всем своим видом показывали, что «всё хорошо, прекрасная маркиза», всё замечательно, всё идёт по плану. Но я-то уже начал понимать, вернее, сперва просто чувствовать, а потом понимать, что план этот летит к чёртовой матери – в тартарары.

            Наступил момент, когда Председатель Верховного Совета как можно незаметнее отошёл к раненному гвардейцу и стал с ним о чём-то говорить. Президент с улыбкой во всё лицо по-прежнему стоял рядом со мной на трибуне. Потом Маракуца вернулся к трибуне, отозвал чуть в сторону Смирнова, и они недолго – примерно минуты три-четыре – о чём-то переговаривались.

            Вот и всё. На этом, около девяти вечера, закончилась торжественная часть выпускного бала на главной городской площади в Тирасполе. Тогда она звалась площадью Конституции. Никаких указаний, предписаний или просто информации о том, как действовать дальше, я после торжественного мероприятия не получил. Поэтому, не раздумывая, дал команду всем школам – выпускникам, их родителям и педагогам отправляться к местам своего праздничного дислоцирования – в рестораны, кафе, дворцы, катера на Днестре и родные школы.

            Уже к девяти часам вечера события в Бендерах стали принимать трагический оборот, уже было известно, что к городу Бендеры движутся колонны молдавской бронетехники. Караван бронетехники. Именно тогда, к девяти вечера, выпускники Тираспольских школ вместе с родителями и учителями разошлись на свои так называемые места дислоцирования, как я уже сказал, – в рестораны, кафе, дворцы, катера на Днестре и родные школы. Именно тогда наша талантливейшая и «любимая» София Ротару пела через школьные и ресторанные усилители:

            Караван, караван, караван, караван любви.

            А караван шёл.

            По команде Бендерского горисполкома была включена сирена для сбора ополченцев Приднестровья, прежде всего, бендерчан. Я в тот вечер (заметьте – ничего ещё не зная) принял решение не ездить по Тираспольским школам с проверкой качества проведения выпускных вечеров. Во-первых, просто не любил проверок. Проверок любого типа. Во-вторых, был уверен, что выпускные вечера должны пройти более чем достойно. Именно так, как этого хотят сами выпускники и их родители. А в-третьих, и сам я тогда выпускал одиннадцатый класс Тираспольской седьмой школы. Не как классный руководитель, естественно, а как учитель русского языка и литературы.

            Выпускники Тираспольской седьмой школы проводили свой выпускной вечер в здании городского Дворца пионеров и школьников (ныне – Дворец детско-юношеского творчества), который находился и находится тут же – в центре города, в двух-трёх минутах ходьбы от главной трибуны Тирасполя, где прошла торжественная часть выпускного праздника.

            Именно в это время механизированные колонны Молдовы уже подходили из Варницы и Хаджимуса к Бендерам. «Караван, караван, караван, караван любви». Между девятью и десятью часами вечера молдавская бронетехника и группы, по меньшей мере, «странных» гражданских вооруженных людей вошли в Бендеры. Столкнувшись с разрозненным сопротивлением в городе, участники боевых действий с молдавской стороны открыли интенсивную стрельбу, принявшую беспорядочный характер. Огонь вёлся не только из ручного стрелкового оружия, но ещё из крупнокалиберных пулеметов и орудий боевых машин.

            В это время на улицах Бендер было много прохожих: одни просто гуляли, ведь был вечер пятницы, другие так или иначе имели отношение к выпускным вечерам. А в кинотеатрах как раз закончились киносеансы. В результате, под беспорядочный ураганный огонь попали мирные жители, или, говоря по-военному, гражданские лица, как на улице, так и в квартирах.

            Именно в это время – где-то после десяти – я, расслабившись, сидел рядом с директором седьмой школы Тирасполя Виктором Беженарём, слушал выступления выпускников, их родителей и педагогов, становился «героем» небольших забавных реприз, участвовать в которых меня убедительно приглашали выпускницы. Эпизод с раненным гвардейцем на площади почти забылся. Я разомлел от удовольствия и умилялся красивыми, нарядными, можно даже сказать – роскошными, девушками и юношами, которых долгие годы учил русскому языку, приобщал к бездонным мирам Пушкина, Лермонтова, Блока и Есенина. А ещё девочки-выпускницы наперебой приглашали меня танцевать, и – не хочу быть ханжой – мне это было очень приятно. Я начал вспоминать самые яркие эпизоды нашей совместной с классом школьной жизни.

            Незадолго до описываемых событий, без малого – за три месяца, 1 апреля 1992 года мой урок в этом классе должен был начаться в половине девятого утра. Я всегда любил именно первые уроки, потому что вставал рано, был жаворонком, сном не жертвовал, и пик работоспособности приходился у меня как раз на утренние часы. Но не забудьте – это было утро первого апреля – утро дня смеха, дня дурака.

            Я как обычно вошёл в класс, но в этот раз не думал о чём-то своём, как обычно, а готовился к первоапрельскому розыгрышу своих воспитанников. Вернее, не готовился, я был к нему готов. И настроение у меня было – что надо. Розыгрыш я выбрал самый что ни есть тривиальный, почти классический. Но рассчитывал, что «детки» мои его не знают. А если даже кто-то и знает, то промолчит. А весь класс оценит. Оценит, как минимум, юмор своего педагога.

            Ещё неделю назад я обзавёлся пачкой стирального порошка «Лотос». Затем купил детскую смесь «Малютка» и, высыпав порошок в стеклянную банку, пересыпал «Малютку» в полиэтиленовый пакет, который засунул в эту самую коробку от «Лотоса». А дальше всё должно было быть простенько, но «со вкусом». В моём воображении проигрывался «умопомрачительный» сюжет. Я прихожу на урок, даю классу самостоятельную работу… А сам достаю из дипломата свою «вкуснятину» – в пачке «Лотоса», беру ложку и «вкусно» поедаю стиральный порошок. Класс на ушах, а мне – дополнительные баллы к популярности.

            Итак, я вошел в класс. Встал у учительского стола, молча и не спеша осмотрел всех, предвкушая ещё одну «торжественную» минуту в своей жизни. И тут из-за первой парты в проход вышла одна из сестёр-двойняшек Алиевых – Екатерина. Её сестра Надя была умницей-послушницей , отличницей, а Катя считалась девчонкой непростой – лихой, заводной, отчаянной. Короче говоря – оторви и выбрось. Но классным коллективом она командовала, как хотела.

            – Александр Владимирович, – доверительным полушёпотом обратилась она ко мне, неотрывно гладя в область моего гульфика, – а у Вас молния не застёгнута.

            Естественно, перехватив её взгляд в область моего гульфика, я сразу понял, в каком именно месте у меня не застёгнута молния. И тут же меня от стыда бросило в жар. А потом от срама – в холод. А Катя так и оставалась стоять, время от времени переводя свой «наивный» взгляд с этого «чёртова» гульфика в мои глаза и обратно.

            Не знаю, чем бы для меня (а точнее говоря – для моей психики) это всё закончилось, но в извилинах моей головы блеснула, сверкнула, озарилась простая до примитивного мысль: а ведь на мне сегодня именно те брюки, на которых молнии нет, а есть самые обыкновенные пуговицы. Маленькие, чёрненькие, с четырьмя дырочками. Я почувствовал себя Македонским на Буцефале и, переведя дыхание, театрально спаясничал:

            – Первое апреля – никому не верю.

            Катя, конечно, была разочарована. Но и мне уже было не до «Лотоса» и детской смеси «Малютка». Тогда я этих семнадцатилетних клоунов (а Катя, как я понимаю, разыгрывала меня от имени всего класса) так и не разыграл.

            К концу того же апреля я, к своему удивлению, к несдерживаемому возмущению и даже некоторой растерянности, заметил, что красавицы-одиннадцатиклассницы, приходя на первые уроки – уроки русского языка и литературы – со спокойной совестью, прячась за широкие спины своих одноклассников, подводят тенями глаза, маляруют тушью веки, штукатурятся пудрой, мажут помадой губы. На уроках русской литературы!

            Первой моей внешней реакцией на происходящее было не удивление или растерянность, а именно возмущение. Ему, как говорится, не было предела. Как это вообще может быть? Сколько раз я им талдычил мудрые слова достославного Державина: «Телесна красота, душевна добродетель». Я просил их если не принять, то хотя бы понять слова вящего Тютчева:

            О, как убийственно мы любим,

            Как в буйной слепоте страстей

            Мы то всего вернее губим,

            Что сердцу нашему милей!

            И как же они могли прощёлкать суть поэтической мысли великого Блока (а они знали, что Блок для меня – святое):

            Когда вы стоите на моем пути,

            Такая живая, такая красивая,

            Но такая измученная…

            И презираете свою красоту –

            Что же? Разве я обижу вас?

            Да, в конце концов, нашего современника, Эдуарда Асадова я им читал: «И кто откроет красоту души, тот, честное же слово, не закается!» Но в глазах девчонок я читал мысли, несовместимые с поэтическими перлами Державина, Тютчева, Блока, Асадова: будем подводить, будем маляровать, будем штукатуриться и будем мазать.

            Это сейчас я воспринимаю те события с юмором и лёгким оттенком иронии. Но тогда… Я «вдохновенно» прочитал семнадцатилетним красавицам очередную мораль. Но «после морали всё-таки не увидел в их глазах ни грана понимания. И разочаровался. Разочаровался в самом себе, прежде всего.

            И вот тут «до меня дошло»: чтобы не упасть в глазах этих жизнерадостных девушек и юношей окончательно, не упасть и в своих глазах, мне нужно находить и принимать какое-то нестандартное решение. И я его нашёл. И я его принял.

            На следующий очередной урок русской литературы я шёл «во всеоружии». Зайдя в класс, поздоровался, дал всем простенькое задание для самостоятельной работы. А сам сел за учительский стол, открыл свой дипломат (тогда они ещё были в моде), достал оттуда и поставил перед собой зеркало, бритвенный станок, помазок, крем для бритья, мыльницу и термос с горячей водой.

            Молча подготовив мыльную смесь, я также молча густо намазал ею свои щёки, подбородок и ту часть шеи, на которой прорастает щетина. В классе стояла гробовая тишина. Естественно, самостоятельную работу никто не выполнял. Класс смотрел на меня как на Александра Панкратова-Чёрного, который спрашивает, где находится нофелет. Тогда и Панкратов-Чёрный, и нофелет были в большой моде.

            А я, как бы не замечая этих «непонятливых» одиннадцатиклассников, продолжал заниматься своим делом. Но уже упоминаемым боковым зрением внимательно следил за каждой девушкой. Парни в описываемые минуты по понятным причинам меня интересовали меньше. Я уже взялся за бритвенный станок и поднёс его к щеке, когда та же Катюша Алиева со своей непередаваемой искренней непосредственностью воскликнула:

            – Александр Владимирович, частое бритьё раздражает кожу!

            – А не частое, – парировал я, – раздражает женщин.

            – Александр Владимирович, – продолжила она, – андэрстэнд! Мы всё поняли. Обещаем, до выпускного вечера Вы на своих уроках в наших руках ни туши, ни теней, ни помады, ни компактной пудры не увидите.

            И я поверил, потому что она была неформальным лидером коллектива. После этого случая в классе очень популярным стал немного «переиначенный» анекдот.

            – Вы чего не бреетесь?

            – Нету у меня женщины, для которой хотелось бы побриться...

            – А для себя?

            – А для себя я Блока читаю.

            Но маляроваться и штукатуриться девчонки до конца учебного года действительно перестали.

            Однако вернёмся к 19 июня. В начале одиннадцатого все – выпускники и родители, педагоги и директор, да и я сам – были, что называется, счастливы. И группа «Мираж» так чудесно пела для нас:

            Музыка нас связала, тайною нашей стала.

            Всем уговорам твержу я в ответ – нас не разлучат, нет.

            Но именно в это время молдавские оккупанты уже почти захватили Бендеры. Беспорядочный огонь из всех видов оружия привёл к огромному количеству жертв среди мирного населения, для которого эта решительная атака не отдающих себе отчёт в происходящем «гайдуков» из Молдовы была полной неожиданностью. Массированные удары оккупанты наносили одновременно и беспорядочно. И по заранее намеченным целям – зданию горисполкома, казармам гвардейцев, горотделу милиции, зданию Рабочего комитета. И просто так – по всему движущемуся.

            Растерянность и неготовность милиции и гвардейцев к вторжению привели к тому, что на первых порах эти самые гайдуки не получили почти никакого отпора.

            А мы с Виктором Беженарем, сидя за отдельным столиком, немного рассуждали о вечном, немного шутили. Я его подкалывал:

            – Глядя на некоторых твоих выпускников и выпускниц, очень хочется спросить: откуда их выпускают?

            На что он парировал достойно:

            – А мы провели анкетирование выпускников, и на вопрос «Что вы собираетесь делать после школы?» некоторые из них ответили: «Если повезёт, то ничего…»

            Мы умиротворённо сидели, ощущая, как растекается, размазывается бальзам по душе. Но у каждого свой бальзам. Он умилялся выпускниками, а я проведённым на верхнем уровне выпускным мероприятием. Мероприятием с высшим начальством. А из динамиков Лайма Вайкуле пела:

            Ещё не вечер, ещё не вечер…

            Пусть говорят, что приближается гроза...

            В самом начале двенадцатого часа меня пригласили к телефону. В кабинет директора Дворца пионеров и школьников. Мобильной связи тогда в Тирасполе ещё не было. Солидный и сдержанный мужской голос на другом конце провода представился. Это был один из руководителей созданного чуть более месяца назад Управления республиканской безопасности. Лицо не первое, но из первой пятёрки. Фамилию его называть, по понятным причинам, я не стану.

            – Александр Владимирович, – сказал он, – обстановка в Приднестровье, которая осложнилась в течение последнего года в плане противостояния с Кишинёвом, Вам хорошо известна. Поэтому никаких вступлений я делать не буду. В Бендеры вошли вооружённые силы Молдовы. Идут уличные бои. Гибнут люди, много людей. В том числе и выпускники школ. У нас есть сведения, что уже и в Тирасполь заброшены молдавские диверсионные группы. Их цель – посеять панику в столице.

            Он немного помолчал и, не слушая мои «Да-да, конечно, я понимаю», продолжил:

            – Теперь о главном. Я обращаюсь к Вам как к лицу, исполняющему обязанности начальника городского управления образования. Ваша задача следующая. Во избежание неоправданных потерь среди мирного населения Вы должны в течение получаса связаться со всеми школами, а точнее – с их руководителями, обязать всех прекратить выпускные вечера и немедленно развести выпускников, их родителей и учителей по домам.

            После этого он слегка повысил голос:

            – Под личную ответственность каждого директора школы! И Вашу личную ответственность, – он акцентировал моё внимание именно на слове «Вашу». – И вот что важно: людей нужно выводить не по центральным улицам, там могут работать кишинёвские диверсанты, и никто сейчас не скажет, чем такая встреча может закончиться. А разводить по улицам неприметным, второстепенным, мало освещённым.

            – Вас понял, – отрапортовал я, – будет сделано.

            – Вы меня не дослушали, – перебил меня он, – до часу ночи каждый директор должен доложить Вам о завершении эвакуации людей и её результатах. О чрезвычайных ситуациях, если они будут. Вы же должны доложить о завершении операции мне в четверть второго. По телефону, – и он назвал номер телефона. – По этому же номеру звоните, если будут какие-то вопросы, какие-то проблемы, какие-то нестандартные ситуации.

            – Вас понял, – повторил я, – будет сделано.

            Из зала, где танцевали выпускники, доносилось:

            Больно мне, больно –

            этой ночью в спящем городе –

            ветер бьётся черной птицей...

            Лёгкий хмель с меня как рукой сняло. Ответственность вернула на бренную землю. Холодный пот пробил до мозга костей. Несколько минут я осмысливал ситуацию. Ещё несколько минут ставил задачу директору седьмой школы. Потом сел за телефон.

            И в течение следующего часа звонил и звонил, связывался с директорами школ, ставил перед ними «задачу», требовал отрапортовать до часу ночи. А потом принимал их рапорты, выслушивал всё, что они думают по этому поводу, и настойчиво выпытывал, были ли какие-нибудь проблемы, какие-нибудь нестандартные ситуации.

            В самом начале второго ночи поставленная задача была благополучно выполнена. Я в изнеможении откинулся на спинку кресла. Вытер пот со лба. Во мне звучала мелодия знаменитой тогда «Ламбады»:

            Ах, ламбады ритм,

            Будем танцевать мы до зари

            Под мелодию нашей мечты...

            Ровно в один час пятнадцать минут я позвонил в Управление республиканской безопасности. И не отрапортовал, а, как мне показалось, совсем тихим, немного уставшим, но уже спокойным голосом сказал две короткие фразы:

            – Операция «Выпускной вечер» успешно завершена. Нештатных ситуаций не было.

            – Спасибо, товарищ майор, – ответил голос на том конце телефонного провода.

            – А Вы не скажете, почему Вера Михайловна Дворяну в такой ответственейший момент не находится на рабочем месте?

            Я начал что-то нести – именно нести – про свадьбу её дочери, но в то же время уже понимал, что все эти мои объяснения – полнейшая чушь. Уж кто-кто, как не «они», имеют о Дворяну полную информацию. Меня перебили.

            – Странно всё это, по меньшей мере, – сказал очень серьёзным голосом мой оппонент и положил трубку.

            Вот тут-то я и задумался: а действительно, почему перед самым днём «Х» Вера Михайловна приняла решение не участвовать в спектакле под названием «Юность вступает в жизнь», где ей была уготована главная роль. А она свои главные роли всегда любила даже больше, чем себя. И зачем ей нужно было исчезать с места действий, сделавших бы её исторической фигурой. Ведь свадьбу запросто можно было перенести на любую другую пятницу. Мне и после приходилось думать об этом, но, видимо, чего-то не додумывалось. И, повторяю, я не делаю никаких выводов, никого не сужу, у меня нет никаких аргументов pro-et-contra. Есть только факт.

            После рапорта гэбисту я пошёл к выходу, где меня ждала служебная машина. В танцевальном зале музыка уже давно не играла. Но в мозгах даже не звучал – гремел! – хит того времени, песня Олега Газманова:

                                                                           Эскадрон моих мыслей шальных,

                                                                           Ни решёток ему, ни преград.

                                                                           Удержать не могу я лихих скакунов –

                                                                           Пусть летят, пусть летят.

            Около двух ночи я был уже возле своего дома. Жил я тогда в самой западной девятиэтажке Тирасполя. Западной – по географическому её расположению. Сразу за ней шумел листвой яблоневый сад. За садом, поверх чёрных в ночи крон деревьев, виднелись трепещущие огоньки болгарского села Парканы. За Парканами протекал Днестр. Но его видно не было.

            А вот за Днестром, на правом его берегу, в 14 километрах от Тирасполя, где более шестисот лет «творил» свою историю небольшой уютный город Бендеры с очень приветливыми и гостеприимными людьми, творился кошмар. Ещё подъезжая к дому, я увидел над Бендерами беспорядочные, как броуновское движение, «фейерверки» трассирующих снарядов и пуль. Услышал при моём довольно плохом слухе канонаду пушек и слившийся в непрерывную какофонию треск очередей из автоматического стрелкового оружия. Некоторые светящиеся трассы летели и в сторону Тирасполя.

            Выйдя из машины, я ещё несколько минут молча разглядывал и расслушивал Бендеры, освещённые и озвученные как одесская Дерибасовская в эту самую июньскую ночь. Город располагался на высоком берегу, и его видно было, что называется, как на ладони.

            Не успел я войти в квартиру, как в прихожей меня встретила соседка:

            – Саша, мама умерла. Помоги мне поднять её с пола и положить на стол.

            Мамой соседки была обожаемая мной баба Маша из квартиры напротив. С ней я поддерживал самые доверительные, почти дружеские отношения. Только у неё я мог одолжить деньги или соль. Только с ней мог пойти по грибы в посадку за железной дорогой. Только с ней мог точить лясы на лавочке во дворе. Немного про политику, немного про экономическую ситуацию, немного про звёзд шоу-бизнеса, немного про соседей. Ни с кем и никогда больше я лясы на лавочке не точил.

            Мои ноги внезапно стали ватными, и идти за соседкой мне пришлось, прилагая неимоверные усилия.

            – Как это? Как это случилось? – невольно вскрикнул я, войдя в комнату бабы Маши. – Что произошло? Ведь мы же с ней ещё только вчера на скамеечке у подъезда сидели. И она очень живо интересовалась, что происходит в нашем приднестровском государстве. И умирать она, ну, никак – абсолютно никак не собиралась!

            – А вот так, – ответила соседка, умные мысли которой всегда были на грани между трагедией и комедией. –  Когда начался весь этот «карнавал» в Бендерах – с салютами и звуковыми эффектами, мама схватилась за сердце и запричитала: «Одну войну я, слава богу, пережила. Пережила гибель твоего отца, твоего родного брата. Вторую я переживать не хочу». С этим и умерла.

            И после этого соседка запричитала:

            – О, боже мой, как я теперь буду жить, что я теперь буду делать? Без мамочки!

            Я помог ей положить бабу Машу на стол. Но при процессе её раздевания и омывания мне присутствовать не позволили. И тогда я, переполненный какой-то опустошённостью, ощущением потери чего-то очень своего, очень личного, а ещё с чувством исполненного и неисполненного долга пошёл домой, бухнулся, не раздеваясь, в свою постель и моментально заснул глубоким мертвецким сном. Заснул – как будто нашёл единственно верный выход из страшной реальности, в которую «вляпался».

            Однако в отличие от бабы Маши мне было суждено ещё и проснуться. Но ни перед тем, как я заснул, ни после того, как я проснулся, никакие песни, никакие мелодии ни в мозгах, ни наяву уже не звучали. К 4 часам утра 20 июня вооружённые подразделения Молдовы сумели полностью занять Бендеры и взять под контроль единственный мост через Днестр, соединявший город с Тирасполем.

            Завтра была война. Утром 20 июня Президент Молдовы Мирча Снегур, выступая по молдавскому радио, заявил следующее: «Уважаемые сограждане! Вчера в городе Бендеры гвардейцы-сепаратисты открыли огонь по отделу полиции. Полицейские, которых в последние дни терроризировали незаконные вооружённые формирования Приднестровья, подвергая их пыткам, а затем убивая, не смогли больше выдерживать подобных действий гвардейцев и открыли ответный огонь, потребовав помощи. Такая помощь была оказана, и в настоящее время в Бендерах восстанавливается конституционный порядок».

            В Тирасполе с выпускных праздников все разошлись по домам без потерь. Но вот что писали об этой страшной ночи СМИ. По заявлениям приднестровского руководства, с молдавской стороны имелись факты насилия над мирным населением. Были случаи насилия над выпускниками Бендерских школ и целенаправленной стрельбе по гражданским лицам. Имеются показания, что 19 июня входящие в город части вели огонь из крупнокалиберных пулеметов, расположенных на бронетранспортерах, по жилым домам и дворам, где в тот момент укрывались мирные жители, по гражданским автомобилям с людьми.

            Григорий Спичак, российский журналист и писатель, который в 1992 году вступил добровольцем в народное ополчение на стороне Приднестровья и участвовал в обороне Дубоссар, в своей книге «Глаза человека» написал: «Как о проклятии, высшей точке безумия гражданской войны, мне рассказывали в Приднестровье, когда во время выпускного вечера в июне 1992 года погиб под миномётным и пулемётным огнём целый класс одной из школ. Это произошло в городе Бендеры на поле для игры в ручной мяч, столь популярной в тех местах. Один раз в году оно ненадолго становилось танцплощадкой. Покромсанные осколками девочки в белых платьях, запутанные в сетках ограждения, истекая кровью, кричали только одно: «Почему? За что? Разве они не видят – мы в белом...» Выжила, говорят, только одна, с выбитыми взрывной волной глазами».

            То, что произошло тогда в Бендерах, можно квалифицировать исключительно как геноцид, направленный на уничтожение российской идентичности жителей Приднестровья. Среди убитых бендерчан были русские, украинцы, молдаване, евреи и многие другие. Однако их всех объединяло желание жить на своей земле, говорить на родном русском языке и не терять связи с Россией. Сегодня Прокуратура и Министерство внутренних дел Молдовы признают только факт грабежа Бендер молдавскими добровольцами и волонтёрами. А всего остального по официальной молдавской версии вроде бы как и не было. Не было ни летнего праздничного дня, ни выпускного бала, ни сотен трупов. Получается, только песня Вадима Казаченко была: «Больно мне, больно, не унять эту злую боль».

            И только степная чайка, одинокая чайка, сбитая тогда с курса шквальным пулемётным огнём, до сегодняшнего дня беспокойно и безустанно кружит над Приднестровьем. Высоко кружит. Кружит и «скрипит-клекочет», не зная, где ей сесть, где успокоиться. И можно ли ей вообще садиться? И нужно ли успокаиваться?

            Стонет она уже после бури. И уняться не может. Эта чайка – моя душа.