Около космоса

Нам лучшим Космосом является Земля:

лужайка в позолоте сентября.

жужжание знакомых насекомых,

случайно с невесомостью знакомых

доселе неизведанных идей,

отчаянье подкованных людей...

Сподобиться бы той кобыле, кляче

(строй литер на кого всю жизнь батрачил?).

Не обуздать, увы, сей грешный мир.

Экватор, тут и «ось», читай: «шарнир».

Где письменности нет, там нет и веры:

что? ждём, когда прибудут тамплиеры?

Доподлинно – (вне Космоса) – отряд:

они-то в чём угодно убедят.

Коль гравитация с Пороком будет квита,

останусь я («я!», «я!!») без алфавита?

«Билль о правах»

Пугает сентябрем нас злопыхатель; осень

с утра. Не напугать! поскольку на морозе

привыкли жить давно.

И что ж тогда бояться хлябей, листопада?

для нас любое время года – баррикада...

булыжник, всё что под руку, бревно.

Что? глупая она, пичуга, птица...

тут друг от друга бы успеть отгородиться,

с тем легче жить.

Не выжили на небе дольнем, в передряге

с терпением, (терпения с горой); геройства и отваги

где б одолжить?

Пишу я сам себе письмо, тайком надеясь:

сам от себя в послание уйду, согреюсь...

по коже не мороз,

не злобные мурашки по спине, да и не иней:

отсутствие не вдохновения – богини,

метаморфоз.

Сочувствия к младенцам хилым Спарты

нет? Раздражают больше финиши, не старты,

ведь это в них

заложен результат; старт лишь дыра, прореха

в загадочной судьбе, где – (не до смеха!) –

порхают дни.

Идет, ногой ступая в ямки, в вечер зыбкий,

боясь свернуть с пути, шлагбаумов боясь, развилки,

трясясь, что обездвиженная ртуть

в термометре, упав в цене, ко дну приблизить,

идет исчадье ада слова, летописец,

сжигая путь...

подробный план по чистке Авгия конюшен.

Поскольку судоходством ныне крайне перегружен

Стикс, – за щеку монетку, золотой.

(От Стикса ведь никто не отгорожен).

Принцесса дремлет, о наличии горошин

не зная даже тайны той.

Смени мы «мы» на «я», зане смекалка

своё возьмёт всегда... Синица, чибис, галка,

морж, нерпа да тюлень...

здесь «рыжая» и «серый», «косолапый»

не цвет подшерстка, шерсти, способы оплаты

за тяжкий труд. Или за чью-то лень

Ей, рыжей, что? оденется в бикини;

зуб острый от погонь за вкусным зайцем; иней,

лес косолап...

и всякий примет гибель, где придётся.

У всякой дикой жизни завсегда найдётся

свой эскулап.

Тоска сидит в нас железнодорожная, пыль станций.

«Билль о правах»: страшней нет деклараций.

Мир выжил из ума, и он иной.

Не глупая она, пичуга, птица...

В окно вползает тень костров от инквизиций,

святых. С бензопилой.

«Главенство радости...»

Главенство радости, она же

            у врат эдемских бдит на страже;

                        взглянуть на будущность – что, честно? –

                                    неинтересно...

дам производят в кавалеры,

            твердь клювом роют землемеры,

                        закон – как русская рулетка –

                                    всегда и метко; 

теперь – нашествием злодеев –

            прости сограждан, Менделеев,

                        в периодической таблице –

                                    блаженство, шприцы;

Левша блохе куёт подковку,

            вдыхает плотник в заготовку...

                        Дождёшься – «жди!» – ответов внятных

                                    от плотоядных.

Ориентир бы, проблеск, эхо

            ядром мускатного ореха...

                        какой-то привкус, – от подвалов, –

                                    у идеалов;

холл, па-де-де, кумиры в койках,

            – как много львиного в помойках! –

                        едва ли важность академий

                                    у эпидемий...

сераль, ни шатко и ни валко,

            театр абсурда, раздевалка,

                        всё перепуталось, – и роли, –

                                    конец гастроли;

и штепсель вынут из розетки...

            журналы шустрые, газетки

                        прут как крылатая пехота, –

                                    нет, неохота;

разлука с титрами, с экраном,

            тень электричества тираном 

                        нависла гроздьями искуса, 

                                    змеи укуса.

Теперь пустяк, осталось мало,

            перековать мечи в орала...

                        шалишь! не дам разрушить область –

                                    боеготовность.

Silentium

Молчание, так много лишних слов

в молчании, как будто неизвестность

соединилась с вечностью, – пролезла!? –

впритирку, не осталось даже швов.

Пространство, разделённое на две,

сказать едва ли можно «половины»,

на две равновеликие равнины...

«какое время суток на дворе?..»

То радость, то печаль. То день, то ночь.

То дождь, то зной немыслимый, то стужа.

Стихия, навевающая ужас,

но тут же ускользающая прочь...

и спорить с ней, конечно, не с руки,

с годами задыхаясь и хирея,

бредёт по пустоте стихия, – время, –

а люди лишь её проводники.

Они идут. За каждым здесь кустом

не беды, не случайности, болезни.

Пройди через пустыню и исчезни! –

как много смысла в опыте простом.

Здесь всякому из них отмерен срок

ещё до появленья, до рожденья...

ведь что есть время? – форма отторженья,

метущая с поверхности песок.

Попробует стряхнуть с земли – держись!.. –

не ветром – кулаком, песчаной бурей;

а время стонет, что пчелиный улей,

тебя же молит – «ну же, обернись!»

Излечение от летаргии

Запущенная форма эйфории...

симптоматично иллюзорный сон,

похоже, замурованный в бетон.

Одно пятно. Фарфоровые тени.

Вместилище трёхмерных удивлений,

объёмных миражей, со всех сторон

подверженных атакам искажений,

сминающих пространственный закон

классических исходных положений.

Ошибки геометрии видений

кочующих в извилинах. Аксон

подвержен – несомненно – атрофии.

Субстанция не выглядит субтильно.

Роскошных форм возвышенных фигур

расцвета Ренессанса, чересчур

знакомых очертаний классицизма,

мистической идеи символизма

в депрессии роденовских скульптур,

экспрессии (барокко укоризна)

постимпрессионистских политур,

опустошивших радугу что призма,

ужасно не хватает! Где харизма

эпохи Вырождения, авгур?

Евгеника – в таких делах – бессильна.

Сакральное пугает эскулапа.

Оракулу попроще – фаталист,

на месте нимба виноградный лист

времён господства культа Мельпомены.

Реликтовая эра!.. цикламены

гортензии, настурции; нарцисс

вальсирует по лаку с хризантемой,

в саду стихи читает кипарис

зардевшей туе, перед вечной темой

и флокс, и роза. За зефирной сценой

суфлирует цветению флорист.

Натура – без рихтовки – плосковата.

Капризы необузданно спесивы.

Инструкциям не нравится балласт

фривольных ритмов. Строго: контрабас,

по паре скрипок, флейт, валторн, тромбонов,

сплочённое семейство саксофонов,

гобой д'амур, рожок – английский ас

да геккельфон – острастка дирижёров,

баварский куртуазный выкрутас,

челеста млеет с арфой в си-мажорах,

растерянная армия стажёров.

Казалось бы, окаменевший пласт.

Созвездия – обычно – сиротливы.

Заснувших водворяют в изолятор.

Пожизненно. Сжигают имена,

не отделив от плевел семена.

Пришла пора оплакивать потери

на жертвеннике Псов, Кассиопеи,

Персея, Райских Птиц?.. Величина

утраты соразмерна снам Помпеи:

так грандиозно гаснут времена

античные, мифических империй!

Стирают санитары спешно двери

в туда, куда душа поселена.

Посмертное – как правило – предвзято.

Мнемоника, иллюзия спасенья.

Когда пространство валится из рук,

ржавеющий в надеждах виадук

неторопливо сковывает наледь,

цвета в отместку силятся растаять,

слабеет до потери пульса звук,

так мозг себя всецело завещает

пятну. Пятно!.. и ничего вокруг.

Диагноз легче лёгкого поставить:

синдром «Hic jacet...», сношенная память.

В рецептах зашифрован лишь недуг.

Осмысленное – часто – потрясенье.

*** 

Ушли одни. Кульбит. Уйдут другие.

Увязнут в измерениях. Вопрос.

Исчезнут! Без имён и без фамилий.

Без ничего. Сад высохших мимоз

и глиняных теней под слоем пыли

по закоулкам памяти и грёз.

Оркестр помнит, что о нём забыли.

Наверно, всё же их не долюбили,

те голоса... знакомые до слёз,

но как-то неестественно глухие.

Последний отблеск отгоревших звёзд.

И снова острый приступ летаргии.

Встреча гостей

На кухне должен стыть горячий чай;

сапог, ботинок, туфель канонада...

не надо больше их, гостей, встречать,

и даже выпроваживать не надо,

на стенах отпечатки их имён...

как будто изнутри сгорели тени,

а облик отчего-то изменён,

страх, болью не случившейся мигрени.

В духовке сытный запах пирога

с приправой из копчёной чилибухи,

деление на «друга» и «врага»

уже потом; на «пчёлы» и на «мухи».

По полочкам: горчица, перец, соль,

зефир, нуга, молочные конфетки.

Край неба зацепился за консоль

фарфоровым лучом на статуэтке,

слезой. Фальшивый холод, жди беды,

сошедший зной с раздутыми щеками,

надежда в лёд закованной еды

на мирный договор с гробовщиками

внезапно тухнет. Гвоздь, на корешке

календаря финалом эпопея.

А коль уж принесли кота в мешке,

отварим рыбный суп для котофея.

В мешке проголодался? пусть же ест!

Себе отварим в чайнике картофель,

нальём стакан, отправимся окрест

штудировать, спать на диванном штофе

кота оставив, – кухню сторожить, –

укрыв на всякий случай кладовую...

уходим из квартиры... – нам юлить!? –

мы из неё как на передовую

уходим! оставляя не следы,

не шорох... звук подошвы о дорогу...

нам позарез нужна еда, «еды!..»,

а кашевар подталкивает к богу

нас; всё при нём, чай, кофе, рис, горох.

Сядь, расскажи голодным ртам о небе;

причём, скажи, тут – Бога ради! – бог?

когда мы разговор ведём о хлебе

насущном; как друг другу животом

клялись неоднократно. Жаль, присяга

за нами не успела. Подождём.

Времён дождёмся лучших ли, а, скряга -

судьба!? В эпоху розовых принцесс

резон ли захлебнуться в чьей-то крови? 

Деликатесы... творческий процесс...

(лишь было б из чего их приготовить).

Стращает вентилятор воздух, мы

ждём: «мир вот-вот сгниет, протухнет, рухнет!»,

амбары и умы захламлены...

и нечего исследовать на кухне.

Иных законов, встреч взаимосвязь...

смешно до слёз, что ужас в сказках на ночь.

Кот, связями всерьёз обзаведясь,

не «котофей» отныне – Цап-царапыч.

Огласка

Чужой, сплошной. Огромный океан.

Наполненный любовью чьей-то котлован.

Величественных чувств избыток. С верхом

укрыт бесцветным неразрывным мехом.

Всё, что скопилось в нём, не расплескай,

любовь, переливаясь через край,

становится хмельным вином, но перезрелым,

в нём крепит Купидон занозы к острым стрелам.

Любовь. Она ещё живёт, любовь. Зовёт.

Любовь (если она) вовек ни заживёт.

Любовь. Давным-давно засохшее печенье.

Любовь. Она не сахар. Сахар – угощенье.

Плывёт по небу Ключик Золотой...

моряк (здесь, человек) в сердцах: «я не такой!»

Любовь и не таких в коварство завлекала.

У каждого они свои, лекала.

За то, как индивидуум, вот так...

а дел-то на копейку! на пятак,

да что-то не заладилось в трубе подзорной.

Любовь не слава, может быть позорной.

Напрасно дева утром ранним в реку слёзы льёт;

интим в делах... кому как повезёт.

Без якоря, возможно, обойдутся.

Нос, палуба, корма. Следи за курсом.

Покуда в океанах корабли...

мы вахту отстояли, как могли.

Любовь ещё жива в гипербореях,

и надувает в полночь паруса на мачтах, реях.

Любовь. Великодушие в садах.

Поскольку малодушие и страх

придут затем, чуть позже, жженьем, болью,

когда любовь сживётся с нелюбовью.

Любовь, в апрелях, в маях, в сентябрях.

Любовь – (то невозможно?) – в пустырях.

Нельзя любить, быть может, из-под палки.

Наяды и сирены. И русалки.

Любовь. Платить любовью за любовь,

стоять босым на палубе ветров...

их розою всемерно обожжённым,

счастливым, молодым, хоть обнажённым.

Что нового в не новых голосах?

Любовь... а там силки на небесах!

Запутавшись в словах и в нежности, не в ласке...

Любовь... а подлежит ль она огласке!?