Глава XVII

Сытый вальяжный август будто скатился на Согру с отрогов Убинского хребта. Вошёл в сады и огороды с его сочными помидорами, яблоками, вишней и прочими щедротами. И вся природа будто дух перевела после июльской, с утра до вечера выжимающей солёный пот, жары. Полегче стало дышать, от солнышка не надо в тенёчек прятаться, а только покорно принимать поглаживание его нежных, ласковых лучей.

Никита так долго провалялся на своём диване, что у него даже голова закружилась, когда он наконец смог выбраться на свежий воздух. Поутру этот воздух пьянил, и невозможно было им надышаться. Он вышел за ворота и пошёл по улице, благо рана в паху уже настолько зажила, что при ходьбе совершенно его не тревожила. Ах, как хорошо на земле! Как хорошо дышать, как хорошо жить!..

Он дошагал до поляны у подножия сопки, где они с Виктором в то утро скрестили рапиры. «Ой-ой-ой, как красиво сказано, — подумал Никита. — Цирк на дроте. Скрести-и-ли! Как ловко умеют люди радужно окрасить историческую, то есть для учебника средней школы, версию события нелепого, по сути похабного. И предстаёт война — со всей её жуткой грязью и кровью, с оторванными руками, ногами и раздавленными танками телами — этаким романтическим путешествием».

Встал Никита на той злополучной поляне, и открылось взору его диво дивное. Во всяком случае, дивным показалось ему то, что трава, по которой они кружили с Виктором, звонко скрещивая свои заточенные рапиры, не просто полегла и пожухла, а даже как-то почернела. Вот, наверное, в такую, точно смолёную, она превратилась после той тарелочки летающей, что по согринскому преданию однажды здесь приземлилась.

Домой Никита воротился подавленный. А тут ещё в планшете открыл новое письмо Гали:

«Никита, милый мой, звёздочка моя ненаглядная! Да не звёздочка, а кинозвезда, которой равных нет. Меня как твоего агента уже просто достали продюсеры и режики. Звонят и звонят. Столько предложений. Я уже одурела от засылаемых ими для тебя сценариев. По большей части, если честно, всё чушь болотная. Но вот на днях прислали прикольный сценарий. Он о военных морячках. Называется “Край небес на горизонте”. Роль они тебе предлагают классную. Главную. Главного офицера, который там гардемаринами командует. Вот я сейчас прямо скопирую и тебе пошлю то, что они про это кино написали. Вот, читай!

“В основу сценария легли реальные события и исторические факты 1917–1925 годов. События, связанные с последним этапом гражданской войны на Юге России, уходом Черноморского флота из Севастополя, нелёгким, подчас трагическим походом в Северную Африку, последней стоянкой русской эскадры в Бизерте.

В центре повествования будет история последнего Морского корпуса, ликвидированного в 1917 году в Санкт-Петербурге, вновь открытого в 1919-м в Севастополе и закончившего свое существование в тунисской Бизерте в 1925-м. Подвиг русских моряков и их семей, которому мы посвящаем наш рассказ, заключался не только в сохранении боеспособности кораблей, боевого духа эскадры, но и в том, что даже в изгнании были сохранены культура, традиции, воспитано целое поколение выдающихся мореплавателей и просто порядочных русских людей”.

Я затребовала прикольный гонорарчик, думала, откажутся. И даже прибалдела, когда они перезвонили и сказали, что согласны. Представляешь, все съёмки в Севастополе, и вообще, в Крыму. Солнышко моё, как я хочу в Крым! Мне даже сегодня кипарисы приснились и море… Так и сверкает солнечными звёздочками.

Никитушка, я истомилась неведеньем! Настроение жутчайшее. Тут ещё зашла вчера в супермаркет, ну, знаешь, тот ближайший к нашему дому, направо, когда на улицу со двора выйдешь. Ну, зашла, и что-то меня в бок толкнуло, возьми да спроси продавщицу, куда это наша Даша-Дашуля делась? Что-то давно её не видно, давно что-то она не топчется во дворе да возле магазина, давно не слышно её громогласного советского репертуара. Помнишь, Никитушка, ты эту умалишенную ещё певицей Жозефиной обзывал. Ну вот. Продавщица мне и сообщает: а Даша Богу душу отдала, уж скоро как полгода. И что-то мне так страшно стало, такая тоска обуяла. Будто предчувствие какое. Всю ночь глаз не могла сомкнуть. Какая же я дура дурацкая, что не полетела с тобой, не была рядом в ту горькую минуту! Да пропади пропадом эта итальянская кухня! Пропади всё на свете, только бы ты был рядом. Я не могу так больше. Нет мне жизни без тебя. Я взяла билет. Я лечу к тебе!»

Ну что тут ей ответишь? Ругать её за такое непрошенное, но деятельное участие в его творческой судьбе или хвалить? Никита вспомнил свой кинодебют. Давно это уже было. Как же фильм-то этот назывался? Кажется, «За всё в ответе». Тоже военный и тоже снимался в Севастополе. Роль была не самая большая, но заметная. Его там первого из героев-морпехов немцы убивают. Когда фильм на экраны вышел, он покупал на сеансы билеты и в тёмном зале следил за зрителями. Как же ему приятно было, когда он замечал, что рядом сидящие женщины в момент гибели его героя утирают слёзы. Вот это — Гран-при! Да и сами съёмки в Крыму были счастливым подарком. Солнечный красавец Севастополь, сложенный из белоснежного ракушечника, будто весь одет в моряцкую парадку. Никита тогда впервые увидел Чёрное море. А когда снимали в скалах над Мисхором, он с приятелями из съёмочной группы, осветителями, помощниками реквизитора и пиротехника, во время объявленного обеда отказался ехать в ресторан и спустился к морю. Долго, выбирая дорогу, топали по крутым тропкам, а когда наконец, освободившись от потной одежды, бросились в кристально чистую воду, Никита так по-детски заголосил от радости, что все плывшие рядом друзья, отфыркиваясь, дружно засмеялись. Но действительно, ведь от берега отплыли уже прилично, и глубина под тобой немалая, а глянешь вниз — и виден чуть ли не каждый камушек. Фантастика! А эти сказочные крымские ароматы! Чего стоит одно только дерево с крупными блестящими листьями и, будто фарфоровыми, белыми цветами под кокетливо-нежным названием магнолия. В общем, рай земной. И Никита так погрузился в эти свои благостные воспоминания, что как-то сами собой стали складываться строки:

Крымский август плавит пляжи,

Златом вышит моря плат,

Распалилась неба чаша,

Брызжет жаркий шоколад.

Точно в детстве, осторожно

Ем фруктовое мороженое,

Тает на губах прохлада…

День растаял — вот досада:

Солнце — перезревший плод —

Утонуло, лодочка

Персиковой косточкой

По волнам плывёт,

И взрывают воздух сладкий

Танцевальные площадки.

Грусть — случайной тучки жаркой

След… Курортная страна,

Ты бездельем, как булавкой,

Пригербарила меня.

Сердце чует сталь иголки:

Вспомнил вдруг под снегом ёлки,

Под ногами наста лоск —

Вспомнил Усть-Каменогорск.

Дремлет лес, рябины в шапках,

Заревому снегирю

Не до спячки: в цепких лапках

Держит алую зарю.

Разметалась в щепки лыжа,

Я смеюсь, я рад, что выжил,

Пока мчался с той горы,

Спотыкаясь о бугры…

Потянулись люди с пляжей.

Стар и млад прохладе рад…

Мне дороже во сто крат

Согры снег, покрытый сажей…

И назвал он этот свой очередной стишок «СОГРЕЙ МЕНЯ, СОГРА».

Глава XVIII

— Всё, Людмилка — моя милка, я решила, — выпалила Любаня, перелезая рано-ранёхонько через проволочную ограду. — Мою днюху справляем у тебя. И даже не думай кочевряжиться. Что ж мне, в свой день рождения в доме с Женькой моим, алкашом, сидеть и сопли жевать?! А так — соберёмся все опять у тебя тут в тенёчке под навесиком и айда гулять. Девки все согласные: я уж вчерась с Ниной, и Айгулькой, и Таськой договорилась. Ты даже не переживай: сами всё наготовим и принесём. И Танюха моя тут всё поможет. И посуду там перемоет, и на стол всё поставит. Ты только сиди и песни распевай.

— Да уж, мне только песни распевать, — вздохнула Людмила.

— И не думай возражать, — Любаня выставила перед ней ребром свою ладонь. — Мы с подружками всё решили. Мой день — что хочу, то и ворочу!

Так всё и сложилось, как «воротила» Любаня. В её день устроились под навесом возле Людочкиной летней кухни Нина, Айгуль, Тася, сама Людочка с Никитой, Любанин мрачный супруг Евгений, то и дело переводивший с бутылки на бутылку свой бычий взгляд. Конечно, Танечка, расставлявшая по столу коллективно наготовленные блюда, — Виктор с детьми дома остался. Ну, и над всей этой застольной суетой царила раскрасневшаяся Любаня.

— Ну, не будем тянуть кота за колокольчики, — вскричала она, воздев стопку с водкой. — За меня, любимую, и до дна!

Евгений опрокинул свою стопку ещё до того, как Любаня отзвучала. Буквально на её «и до дна» дно его стопаря было уже сухое.

— Вот за что я люблю свою супружницу, — причмокнул он с удовольствием, — так это за то, что у неё всё спорится.

— Ух ты, какой комплемант отвесил, — всплеснула руками Любаня. — Да куда ж мне деться-то, если ты уж весь диван продавил, всё брюхо своё пивное холишь-лелеешь…

— Ну, Люб, зря ты на него нападаешь-то, — вступилась за соседа Нина. — Я вот давеча видала, как он штакетник с улицы правил чё-то там.

— Ха-ха! Ну да, а как же! — хохотнула Любаня. — То-то и оно, что с улицы. Чтоб люди видали, какой он работящий. А ты в огороде его видала?

— Не мужское это дело — в огороде копаться, — с достоинством заявил Женя, наполняя стопки.

— С чего бы это? — удивилась Людмила. — А зятёк твой Виктор да и мой Никита не гнушаются.

— Они молодые ешшо, — усмехнулся Евгений и подмигнул Никите. — Опыта мужицкого не набрались.

— Ох, уж ты набрался! — аж подскочила на табурете Любаня. — Видали его?! Он же подметёт в своей коморке… Опытный чистюля такой! Клеёночкой стол накроет… Флоксы в бутылку из-под молока поставит, а рядом — поллитровку да огурец с огорода. А я как встану за дверью, так слышу: сам с собой разговаривает, как дурачок. Ха-ха! И костерит всех подряд: и Сталина, и Хрущёва, и Брежнева, и Ельцина, и Горбачёва, и обязательно Тэтчер… — и она весело махнула на мужа. — Ну, и меня всенепременно!..

— Правильно! — пристукнул Женя кончиками пальцев по краю стола. — Потому что ты такая же б…., как та самая Тэтчер была.

— Ну-ка, ну-ка, Евгений! — вздёрнув подбородок, пригрозила Нина. — Ты язык-то прижми, а то щас домой пойдёшь!

— А ты не учи учёного! — отбивался Евгений. — Я ж тебя даже на полгода старше. Мы уж с тобой под горку катимся, так чё учить друг дружку.

— Ой! — всплеснула руками Любаня. — Чё ли, помирать собрался?

— Ну, ещё не-э, — поднял брови Женя, — но… человек помирает постепенно. Я, например, начал с волос. Не сегодня-завтра уже буду абсолютно лысый…

— Ты помирать не с волос начал, — задиралась Люба, — а чуть пониже. С мозгов!

— Да будет вам! — воскликнула Тася. — Давайте лучше пить да закусывать. Зря я, что ли, с селёдкой под шубейкой возилась? Это ж каждый слой с майонезом смешивала. Вон какая красота получилась!..

— С такой кучей майонеза и туалетная бумага пойдёт, — вяло пошутила Нина.

— Фу на тебя, — отмахнулась Тася. — Скажешь тоже! Ну, дорогие мои! — она подняла свой наполненный красным вином бокал, рубином сверкнувший в луче вечернего солнца. — За именинницу! За тебя, Любаня, за Женю твоего и, вообще, за семью вашу дружную! За детей, за внуков!..

И зацокали стопочки, зазвенели бокалы с вином.

— Ах, Танечка! Такая фотогигееничная! — глотнув вина, причмокнула Айгуль. — Красавица! Как «Безызвестная». Картина есть такая.

— Может, «Неизвестная»? — удивлённо покосилась на неё Нина.

— Ну да, может, и так. Быр кыз акылды болса, яркашан екы акымак улдан кымбат…

— Это что ещё за келды-белды?! — возмутился Евгений.

— Это значит: дочь одна, если умна, всегда ценней двух глупых сыновей, — робко пояснила Айгуль.

— Да задолбали вы со своим казахским! Делаете из нас, русских, жёлтожопых каких-то! Всю нам жизнь изнахратили. На хрена нам ваш казахский?!

— Ты чего это раздухарился?! — Нина даже притопнула каблучком под столом. — Тебе водки мало? Какого чёрта ты нам праздник портишь?

— Я не порчу. Я могу в день рождения жёнки своей боль свою сердечную выплеснуть. Я ж перед вами, как перед родными.

— Ну давай, давай выплёскивай, — поддержала мужа Любаня. — Пущай, девчонки, выговорится. Он же не успокоится. А так — выкричится, тяпнет одну за другой и уйдёт спать. А мы спокойно тогда будем песни петь.

Женя уловил подсказку про водку, наполнил до краёв стопку и, вставая, провозгласил:

— За присутствующих здесь дамов!

Подцепил вилкой кусочек селёдки, кинул в рот и продолжил, пережёвывая:

— Меня чё возмущает? Вы, казахи, тут теперь у нас баи, а мы, русские, на вторых ролях. Вроде как в батраках, вроде как чужие на родной земле. Нас предали, нас бросили. И всё эти суки перестроечные. Мне вот сон приснился: какое-то пустынное поле, а может, площадь Красная, потому что красным булыжником то поле выложено. Мокрый булыжник от той красной жижи. И посреди этой площади письменный стол стоит. За ним — Горбачёв. Линейкой что-то на бумаге меряет. А линейка-то вся изогнута. Волнообразная такая. И вот не может он её никак приладить к поверхности стола. А тут из-под стола вылезает Раиса Максимовна. И в пригоршне у неё куча брильянтов. И как высыплет она их перед самым носом супружника своего меченого, а у того аж глаза диким огнём загорелись.

— И чё, к чему это? — удивилась Тася.

— Да к тому. Я ж проснулся в поту и сразу всё разгадал. Они, падлюки, Советский Союз специально развалили, чтобы себе нахапать. Чтоб не было у них никаких преград. Чтоб в три горла жрать. Чтоб по наследству свои богатства передавать. Чтоб царские хоромы себе отгрохать.

— Это правда, — согласилась Нина. — Мы-то страну любили. Мы-то чё, мы пахали. Мы верили. А они нам — лапшу на уши, а сами знали, где чё лежит, чтоб под себя подгрести.

Евгений обрадовался такой поддержке и продолжал ещё с большим воодушевлением:

— Я вот ведь в той бригаде был, что на Бухтарме дачу Назарбаеву строила…

— Да у него их не одна, — опять закивала Нина. — У него их где только нет.

— Ну вот. Брёвна такие огромные, как столбы, полированные. Зал примерно десять на двенадцать, и потолки восемь метров… Ну, это даже не потолок, а купол такой, как вот в старинном замке, и люстра огромадная — золото с хрусталём. И камин стоит. Вот я не знаю: если это летняя дача, на кой камин там?

— Ну, чтоб чувствовать себя средневековым латифундистом, — предположил Никита.

— Не знаю, кем он там себя собирался чувствовать, а только камин итальянский…

— Из Италии везли? — удивился Никита.

— Да, из Италии. И итальянцы его устанавливали. Я с этими мужиками через переводчицу немного покалякал. Понял, что камин этот стоил как целый дом…

— Чё там, в мраморе всё? — подкладывая Евгению салат с крабовыми палочками, поинтересовалась Тася.

— Я даже не знаю, мрамор это или чё, но всё такое, блестит всё, с позолотой, на хрен…

— А сколько всего комнат? — спросил Никита.

— Ну, я лично видел, — развёл руками Евгений, — одиннадцать спален с одной стороны этой залы и одиннадцать — с другой. Вот на хрена ему столько?

— Свита, — пожал плечами Никита, — родственники.

— Ковёр! На весь этот, блин, десять на двенадцать зал и ковёр, блин, на фиг! И ворс вот такенный, — Женя, максимально расставив указательный и большой пальцы, показал, какой величины ворс у ковра. — И главное, весь белый. И стоят, значит, с одной стороны, где коридор в спальни, и с другой — установки «климат-контроль». Двадцать киловатт каждая. Она поддерживает чистоту воздуха, нормальную влажность и запах плохой удаляет. Выходишь — сразу пляж.

— Это где, на Бухтарминском водохранилище? — переспросил Никита.

— Да-а, на Бухтарминском. Кировский залив.

— Пляж песчаный?

— Песок привезли, и перед тем как Назарбай приезжает, они его ситом просеивают, водолазы плавают, камыш вытаскивают, на всех господствующих сопках снайпера устраиваются. Понятное дело, перед тем как он приедет, спецслужбы всё проверяют.

— Как они боятся за свою жизнь, — вставила Нина.

— Не то слово. Рассказывали, как столы ему и всей его свите накроют, заходит бабка-казашка в национальной одежде, всё перепробует — и тогда он садится есть, и все его прислужники. Вот так.

— А не ждут, жива ли та бабка останется после проб-то, — прищурившись, уточнила Тася.

— А хрен их знает, им же есть-то тоже невтерпёж.

— Вот и давайте закусывать, — воскликнула Любаня. — А то уж я устала мух отгонять. Жень, наливай давай. А то в самом деле убайдонил всех своим рассказом. И чё ты нынче такой болтливый, я ж под твою тарелку иголку от кактуса положила.

Евгений поднял тарелку:

— И правда, иголка. Вот ведьма! Ха-ха-ха! Заколдовать хотела! — рассмеялся Евгений. — Ан не вышло.

— Глупости какие-то придумываешь, — подкладывая себе на тарелку куриное жаркое, проворчала Нина.

— И не глупости совсем, — возразила именинница. — Просто вы все неграмотные. А я в календаре прочитала: если за праздничный стол друг против друга посадить двух врагов, то надо прежде на дне ихних тарелок звёздочки нарисовать. Они тогда подружатся.

— Фу ты! — фыркнула в ответ Нина. — Какой дурак врагов-то на праздник приглашает?

Но Любаня на это — ноль внимания, и продолжала вдохновенно:

— Если молчун за столом, чтоб он болтать начал, надо ему ложку выпуклой стороной вверх положить. А вот если гостей собралось нечётное число, надо ещё один прибор на стол поставить…

— Зачем? — с интонацией, будто дурочку, спросила Нина.

— Ну так. Чтоб чётное было число.

— Это ж посуды больше мыть.

— Ну и что! Можно в эту тарелку ничё не ложить, потом чистую убрать.

— Тётя Люда, — обратилась Таня к Людмиле, — а вы в баньке в баке воды нагрели, чтоб посуду мыть?

— А как же, милая, — улыбнулась Людмила. — Нагрела, конечно. Уж с утра.

— Я пойду ведёрко принесу, уже можно кое-что помыть под сладкое.

Она поднялась из-за стола, подхватила ведро и направилась к баньке. Никита проводил её взглядом. В вечернем фиолетовом мареве её тонкая фигурка будто растворилась, будто растаяла, как манящее Никиту видение. Он тоже встал из-за стола.

— Ты куда? — тихо спросила мать.

— Да пойду помогу. Что ж ей, с такой тонкой талией, вёдра-то таскать, — Никита улыбнулся. — Не дай бог, переломится.

И он шагнул и тоже растаял в быстро наползавшей темноте.

Поднялась из-за стола и Айгуль, всё это время сидевшая прижав к груди подбородок.

— А ты-то куда? — всполошилась Любаня. — Время детское.

— Вот я и пойду детей укладывать, пора.

— Да не слушай ты его, дурака! — махнула на мужа Любаня. — Вечно он со своей политикой всё испортит.

— Садись, садись, Айгулюшка, — потянула её за руку Нина. — Мы же тебя любим, это же к тебе всё не относится, что он тут наболтал. Ты внимание-то не обращай на его пьяные шендибрендики.

Айгуль поддалась усилиям Нины и плюхнулась на свой табурет:

— Разве я виноватая? — она тихо всхлипнула. — Я же тоже в СССР родилась и не делила, кто русский, кто казах. Любила…

— Да ладно, Айгуль, — вдруг мрачно промямлил Евгений. — Прости! Я тут, конечно, того… Это к тебе не относится. Давайте выпьем за Советский Союз!

Он поднял стопку и вдруг затянул:

— Широка-а страна моя родна-а-ая…

Женщины, цокая бокалами, подхватили:

— Много в ней лесов, полей и рек…

— Вот, уже и запели, — улыбнулся Никита, догнавший возле самой баньки Таню.

Она повернулась к нему, и он заметил, как она растерялась, как смутилась. Опустила свои невероятно густые ресницы, и в вечернем полумраке, в своём лёгком летнем платьице без рукавов, с глубоким вырезом на груди, показалась Никите просто сказочно прекрасной.

Он взял у неё из рук ведро:

— Я пришёл тебе помочь…

— Спасибо! Мне не тяжело, я привычная.

— Знаю, что привычная, — улыбнулся Никита. — Ты не бойся меня… Я уже… Ну, в общем… Мне, конечно, уже четвёртый десяток, куда мне уже соловьём про любовь петь…

— Вы молодо выглядите.

— Спасибо! Жалко только… Эх, если бы… Неужели я тебе совсем не нравлюсь?

— Нравишься…

Никита аж спину выпрямил, обрадовавшись, что Таня вдруг перешла на «ты». Она взглянула ему прямо в глаза и тут же опустила голову:

— Но…

— Но что?

Таня подняла на него твёрдый, уже без тени смущения взгляд:

— «Но я другому отдана и буду век ему верна».

— А можно без цитат? — скривился Никита.

— Можно, конечно, но только точнее не скажешь, — она смотрела на него в упор. — Всё это ты себе придумал — это как в кино. Уедешь и успокоишься. И забудешь…

— Ничего ты не понимаешь. Я не знаю, как жить мне теперь. Да и не хочу. Была бы война, попросился бы на самую передовую.

— Жизнь потерять — просто, построить её ладно, так, чтоб потомкам за тебя стыдно не было, гораздо труднее.

— А ты считаешь, что ты её ладно строишь?

— По отношению к своим мальчишкам — да.

— Я не верю, что ты по-настоящему счастлива с Виктором.

— Не верь, пожалуйста. Ты и счастье по-своему понимаешь.

— Классически понимаю: «Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым. Оставим мёртвым хоронить мёртвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым». Знаешь, кто это сказал? Великий Лев Николаевич.

— Ну и что? Он своё личное счастье не в своей судьбе видел, а в судьбах обездоленных. Он там своё счастье искал. Личное благополучие его мучило. Православный человек своё счастье на несчастье других никогда строить не будет.

— Ты прямо мне проповедь читаешь.

— Нет, просто… Даже я сама себя понять хочу. Жизнь — не детские кубики, запросто не переложишь, не перестроишь. А начнёшь перекладывать — вообще всё и для всех разрушишь. Её для каждого там пишут, — и она подняла глаза к уже потемневшему небу.

Никита обречённо вздохнул:

— Ясно. Давай присядем, хоть на минутку, — он поставил на землю ведро.

— Надо посуду мыть, — тоже тихо вздохнула Таня.

— Успеется. Они ещё долго до сладкого стола пить и петь будут. Давай немного тут посидим, на звёзды посмотрим. Смотри, сколько их зажигается. Посидим, посмотрим, как они падать будут.

Таня слегка пожала плечами. Никита взял её за руку, подвёл к низкому порожку баньки, и они тесно, плотно, плечами друг к другу, присели на нём. Таня поправила на коленках платьице, обхватила их тонкими, мраморно белеющими в темноте руками.

В то же время застолье совсем приуныло. Над столом Евгений подвесил переноску с холодной энергосберегающей лампой. Это единственное, что он ещё в состоянии был сделать, и уже молчал, и только время от времени наполнял до краёв свою стопку. В конце концов он сам наполнился так, что с трудом поднялся из-за стола и, спотыкаясь, пошёл к своему дому напрямик через огороды. И вдруг завопил частушку:

— Девки, где вы раньше были,

Когда был я молодой?

А теперь парнишка старый

Обрастаю бородой.

При попытке преодолеть проволоку, разделяющую огороды, растянулся на грядке, однако изыскал силы самостоятельно подняться на четвереньки и так, практически на четвереньках, добрался до крыльца своего дома.

— Слава богу, пошёл спать, — проводив его взглядом, заключила Любаня. — Можно отдохнуть, — и она с ворчанием налила себе водки. — Уж так он меня своим пьянством изнахратил. Вечно явится откудова, знамо не знаю, в самый собачий лай… Ну, девки! За дружбу, не омрачённую любовью!

Выпили. Молчали. Любаня хлопнула ладонью по краю стола:

— Ну, чё это мы, подруги, ухайдокались, что ли, совсем? Вот ведь засранец! Испортил всем праздник, напился-наелся и уполз, змей, в свою нору.

— Така любовь, — грустно заметила Тася.

— Да какая там любовь, — махнула на неё Любаня. — В наше время любви нет, осталась привычка. Вона и по телевизору-то не любовь, а одно уродство да злобу показывают. И баб таких злющих — грызут мужиков хуже сучки какой. Я своего ещё берегу, не то что некоторые.

— Ты бы от пьянства его поберегла, — глядя куда-то под стол, предложила подруге Нина.

— Как могу, так и берегу! — неожиданно с обидой ответила ей Любаня. — Я лучше сама с ним выпью, чем отпущу его с собутыльниками гулять. Ладно цепляться-то, давайте лучше споём. Ну-ка, Люд, запевай-ка: «На тот больша-а-к, на перекрё-о-сток…»

— Ой, Любаня, не поётся мне нынче, — отозвалась Людочка. — Ты уж прости.

— Да нешто я не понимаю, — согласилась Любаня. — Как не понять.

И вдруг она заголосила:

— Так вот какая ты, а я дарил цветы,

А я с ума сходил от этой красоты.

Так вот какая ты, надежды и мечты

Ты подарила и разбила ты!

Никто эту её песню не поддержал, и она, как вдруг запела, так же вдруг и замолкла. Опять помолчали, и тут уже порядком захмелевшая Любаня вскричала:

— Эх-ма! Всем жизнь испоганила, а Саньку вообще убайдонила!

— О ком это ты? — вытаращила на неё глаза Тася.

— Знамо дело, о ком, о Тамарке, паскуде, невестке Людочкиной.

— С чего это ты на неё так-то уж?

— Да с того! Я вот картошку-то сварила да, чтоб нести сюда, в одеяло кастрюлю-то решила завернуть, чтоб не охолола совсем. А до одеяла-то — в газету, а там объявления разные, и одно прямо мне в глаза кинулось. Вот читайте, — и она достала из кармашка передника сложенную в несколько раз газету.

Нина приняла из её рук газету, развернула.

— Переверни на другую сторону, — скомандовала Любаня и ткнула в страницу пальцем. — Вот, вот, читай!

Нина встала и, поднеся газету ближе к лампе, стала читать:

— «Ищу достойного и способного мужчину для совместного проживания. Тамара Соколова».

Она сложила газету, села и взглянула на Людмилу. Потом вдруг набросилась на Любаню:

— Ну и что?! Чего ты тут?! Мало, что ли, Соколовых в Усть-Камане?

— Соколовых, может, и немало, да только это именно наша. Она ищет, как ищейка какая, и никому для пробы не отказывает. Одной-то страшно остаться.

— Кому это никому?

— Да тому!

— Ну кому, кому? — добивалась Нина.

— Да хотя бы Никита у неё на балконе покуривал…

— Ты лично видела? — спокойно, низким голосом спросила Нина. — Или, может, насплетничал кто?

— Сама! Лично! — пьяно выкрикнула Любаня. — Я как раз по другой стороне улицы проходила. У меня ж там моя парикмахерша, Зинаида. Тася, да ты ж её знаешь, ты же тоже у неё красишься. А потом и сама она, Тамарка, к нему на балкон выперлась. Голая! В одеяло завернулась. Обняла его и как заголосит, как дура: «Ах, какое блаженство, знать, что я совершенство…»

— Это из «Мэри Поппинс», — смущённо пояснила Тася.

— Мэри Жопинс! — ругнулась на Тасю Любаня. — Вот кто она, падла такая!

— То-то он домой в собачий лай возвращался, — тихо, будто себе самой, сказала Людмила и вдруг поднялась и быстрым шагом пошла от стола.

Нина, точно почувствовав недоброе, крикнула ей вслед беспокойно:

— Люд, куда это ты? На ночь-то глядя!

Но та уже исчезла за воротами.

Августовская ночь стремительно и плотно окутывала своим густым звёздным покрывалом Согру. Да и трудное ли это дело — накрыть её, притихшую, ночным мраком? Освещение-то — тусклые фонари на редких столбах вдоль улиц.

Людмила бежала, задыхаясь, переходила на быструю ходьбу, пару раз споткнулась на тёмных между фонарями участках улицы и снова побежала. Миновала железнодорожные пути и бросилась к автобусной остановке. Тоскливо и протяжно вослед ей загудел приближающийся поезд.

— Человек — это микробиом, — задумчиво рассуждал Никита, задрав голову к небу. — Совокупность бесконечного количества микробов и вирусов. Может, и сама наша грешная Земля — микробиом, а мы на ней — всего лишь микробы.

— Умно больно, — сверкнула белозубой улыбкой Таня. — И грустно, и безнадёжно.

— Это меня Виктор всё учил тут, когда мы парились. Горячим веником вколачивал в меня эту теорию возникновения жизни на Земле. Предположим, звезда с небес упала, и зародилась жизнь на Земле, — Никита усмехнулся. — Звезда такой вирус сюда принесла.

— На Витю похоже, — вздохнула Таня. — Он может так философствовать.

— Тебе с ним интересно?

— Он мой муж.

— Понятно.

— А знаете, почему он не пришёл?

— С детьми остался.

— Дети и без него бы не пропали: они у нас самостоятельные.

— Тогда почему?

— Чтобы свободу выбора мне предоставить.

Помолчали.

— Что ж ты молчишь? — нетерпеливо шепнул Никита.

— А что я скажу? — она пожала плечиком, а так как сидели они плотно друг к другу, таким образом невольно своим плечом погладила плечо Никиты. — Мне и выбирать нечего: у меня сыны растут. И давайте не будем больше на эту тему. Расскажите лучше, как вы стихи пишите. Это же чудо какое-то. Я вот пробовала — у меня не получается. Ерунда какая-то. То, что накалякала, на мелкие кусочки изорвала.

— Да мои стишата тоже… не особо. Какой я поэт? Так… Хочешь я тебе одно коротенькое любимое стихотворение прочитаю?

— Конечно!

— Ну, слушай.

Кого когда-то называли люди

Царём в насмешку, Богом в самом деле,

Кто был убит — и чьё орудье пытки

Согрето теплотой моей груди…

Вкусили смерть свидетели Христовы,

И сплетницы-старухи, и солдаты,

И прокуратор Рима — все прошли.

Там, где когда-то возвышалась арка,

Где море билось, где чернел утёс, —

Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой

И с запахом бессмертных роз.

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор — к смерти всё готово.

Всего прочнее на земле печаль

И долговечней — царственное слово.

Всё. Что ж ты молчишь? Понравилось?

— Очень! Грустное. Это ваше?

— Нет, что ты! Это Анна Ахматова.

— Очень грустное.

— У неё судьба была… грустная.

Они молчали и глядели на небо. Он спросил:

— А откуда ты знаешь, что у меня какие-то стишки есть?

— Тётя Люда сказала, мама ваша.

— Ясно… Хочешь, я тебе сейчас стихи сочиню?

— Прямо сейчас?

— Да. Про любовь. Хочешь?

— Н-нет… — Таня подняла взгляд к небу. — А вот про звёзды сможете? И ещё… про войну.

— Почему про войну?

— Ну так. Я за мальчишек своих всё время боюсь.

— Ну, хорошо. Попробую. Только ты уж не суди строго: я всё же не поэт, так… Ну, короче, сейчас.

Он помолчал. Тоже взглянул на щедро рассыпанные по небу звёзды. И тихо начал:

— Ночное небо звёздами моргает,

Луна тревожит мирный сон земли…

Как тех парней сегодня не хватает,

Что на полях сражений полегли.

Они с небес глядят на нас с укором,

Заступницу о Родине моля…

— Ой, звезда упала! — вдруг вскрикнула Таня.

— И я заметил, — усмехнулся Никита. — Ты желание загадала?

— Нет, не успела. А вы?

— Нет, тоже не успел. Я даже забыл, что надо желание загадывать.

— Ну конечно. Вы же стихи такие чудесные сочиняли. Простите, что я помешала.

— Да нет, всё хорошо. Давай лучше звёзды глазами ловить и желания загадывать.

— Мне посуду надо идти мыть. Что-то они там притихли.

— Успеем, успеем! Гляди на небо! Смотри, луна за верхушки Сашкиных берёзок прячется.

— Скоро над ними поднимется, и светлее кругом станет, — почему-то грустно сказала Таня.

— Угу, — согласился Никита. — «Когда судьба меня возненавидит, я сделаю луну подругою своею». Японский стих.

Таня молчала.

— Вот ведь, даже звёзды падают, что уж говорить о людях, — продолжал философствовать Никита. — Жил себе человек — блистал, любил, его любили — и вдруг упал, в землю упал. И как не было его. И как теперь жить без него? Как жить без него тем, кто его любил здесь, на земле? Для них это уже не жизнь. Теперь никогда, никогда, никогда!.. Это свалившееся «никогда» душит, как петля на шее. Страшно им…

— Они надеются встретиться, — мечтательно предположила Таня, глядя на звёзды.

— Где встретиться? — повернул к ней голову Никита.

Таня кивнула на небо и улыбнулась:

— Там. Среди звёзд.

— Вот именно: надеются, — скептически пробасил Никита. — Всего лишь надеются.

И они замолчали, и всё глядели на густо мерцающие звёзды. Вдруг Никита спросил, и голос его, как показалось Тане, прозвучал как-то беспокойно:

— Тань, а как ты думаешь, души там встречаются с вновь прибывшими только с теми, кто их любил на земле? Ну, в смысле, там всё опять повторяется, как тут? Или, может, новая для каждого история любви сложится?

— Не зна-а-аю, — задумчиво протянула Таня.

— А я думаю, бестелесная любовь — другая, — горячо предположил Никита. — Она возможна только там, среди звёзд, и тогда…

— На земле тоже есть любовь, подобная небесной, — возразила Таня. — Ну, можно сказать, бестелесная. Например, матери к своим взрослеющим детям.

Тут из темноты вдруг проявилась фигура Нины.

— Ой, тётя Нина, простите! — заметила её Таня и, вскочив, подхватила ведро. — Мы тут на звёзды загляделись. Я иду, иду, сейчас иду. Водички горячей вот наберу из бака…

— Да ты-то, Танечка не спеши, — успокоила её Нина. — А вот Никита… Понимаешь, матушка твоя умчалась…

— Куда? — удивился Никита. — На ночь-то глядя.

— Похоже, к Тамарке, Сашки вашего вдове.

— Зачем?

— Ой не к добру, боюсь. Чует моё сердце. Ей, понимаешь, Любаня спьяну всякой ерунды наговорила…

— А чего наговорила-то? — уже с тревогой в голосе переспросил Никита, поднимаясь с порога баньки и отряхивая брюки.

— Да всякой ерунды. И что на балконе там у неё тебя видела…

Никита прибежал на пустынную, лишь луной освещённую автобусную остановку. Автобус как назло не спешил появиться. Никита попытался поймать машину, но тут сообразил, что денег-то у него ни гроша. И только он безнадёжно опустил руку, как тут притормозил возле него старенький «жигулёнок». К боковому окну пригнулся молодой казах:

— Куда тебе?

— Да мне в Новую Согру, с матерью там плохо. Только у меня денег ни копейки.

— У тебя тенге нет? Наших казахских тенге? — поднял свои густые брови водитель. — А русские рубли?

— Вообще никаких денег не захватил, — с досадой махнул Никита. — Так спешил…

Казах опустил глаза, задумался, поджал губы:

— Хм, с матерью, говоришь, плохо… Ладно, садись, без денег обойдёмся.

Голос матери Никита услышал, ещё когда через ступеньку взлетал по лестнице на третий этаж. В сердцах говорила Людмила, да с таким отчаяньем, что испугался Никита: сердце это горячее вот-вот разорвётся. Дверь в квартиру была раскрыта, и он вошёл в прихожую. Сразу встретился глазами с Тамаркой. Она молчала, но будто обрадовалась ему: надежда во взгляде её сверкнула, что защита подоспела.

— Ты, ты его убила! — бросала в неё Людмила. — Думаешь, он не замечал подлых шашней твоих?! Лютого холода твоего душевного?! Да я же сама видела, как каждую минуту гаснет в нём жизнь от нелюбви твоей. Уж не знаю, почто ты такую нелюбовь в себе взрастила. Ведь сама же первая за ним бегала, сама же его в постель затащила, едва он с войны афганской пришёл. А он!.. А он, сыночек мой, сколько там пережил! От смерти на волосок. Да разве ж ты жена?! Жёнина любовь мужу силы даёт, от всякой немощи лечит. Верная жена от всякой беды, хоть от самой смерти мужа отмолит. Да чтоб так любить, талант нужен. Да где тебе! Правильно матушка моя о таких, как ты, говорила: «Вам бы только дыру на колу вертеть!» То-то, смотрю, быстро ты от потери такой оправилась. Да что тебе, с каменным сердцем твоим?! — тут вдруг стали Людмилу душить рыдания, она отрывисто и жадно стала хватать воздух, Никита подступил к ней, попытался обнять, но она с усилием отстранила его. — Это ж мне, это ж мне, только мне Сашенька мой видится. Всечасно видится, как живой.

Она оперлась рукой о стенку, к которой был прислонён Сашкин велосипед. Взглянула на него, отняла руку от стены и погладила велосипедный холодный руль.

— Да что я? Кому я, — подавив рыдания, сказала она почти спокойно. — Разве ж кто поймёт? Живи теперь, Тамара, как хочешь. Сашенькин велик я заберу… Прощай.

Она покатила велосипед на лестничную площадку. Тамарка смотрела на Никиту, будто ждала от него что-то. Но он только отвёл глаза и вышел за матерью. Та уже катила вниз по ступенькам велосипед. Никита подхватил его за сиденье:

— Мам, подожди, я помогу тебе.

— Не надо мне ничего, — отмахнулась Людмила.

Во дворе она села на велосипед и, нажимая на педали, стала быстро набирать скорость, и исчезла в темноте. Никита бросился за ней.

Он бежал за уносящимся в ночь велосипедом, а тот удалялся всё дальше и дальше, растворялся в ночном мраке и вдруг вновь возникал под медовым светом придорожных фонарей, и в конце концов скрылся за поворотом.

А Никита всё бежал и бежал следом, задыхаясь, переходил на шаг и вновь бежал. Две дворняги, большая и поменьше, видно, мать со щенком, с лаем кинулись на него из тёмной подворотни. Он бежал, не обращая на них никакого внимания. Они затихли, озадаченно встали посреди дороги, глядя ему вслед, потом медленно вернулись к своим воротам.

На бегу он чуть не споткнулся о лежащий посреди улицы велосипед. Он огляделся и понял, что стоит как раз на дороге под знакомой с детства высокой сопкой. Как раз напротив той полянки на её склоне, где состоялась его с Виктором дуэль и куда по согринской легенде приземлялась летающая тарелка. И оттуда, с той самой поляны, что якобы когда-то облюбовали пришельцы, донеслось до его ушей тихое горькое всхлипывание. С тяжёлым предчувствием пошёл Никита на этот звук и вот уже различил в темноте светлое пятно, а подошёл когда ближе, понял, что это мамочка его родненькая лежит в траве. Пришла, видно, сюда от брошенного велосипеда и упала ничком в чёрную траву. Никита опустился, повернул мать на спину и положил голову её себе на колени. Она смотрела на него широко открытыми мокрыми глазами. Никита почувствовал, что и у него тоже слёзы накатываются на глаза.

— Мамочка, ну что ты, родненькая? — не сказал, а скорее простонал он. — Пойдём домой… Вставай… Я помогу тебе.

— Мне пора… — прошептала сквозь слёзы мать. — Я ухожу… Меня там Сашенька мой ждёт…

А в глазах её — ночное небо и звёзды мерцают.

— Ну что ты, мам?! — испугался Никита. — А кто меня, кто Диму будет ждать здесь, на Земле?

— А ты уезжай, — попросила сына Людмила. — Тебя твоя Галя ждёт… Уезжай скор-хр-хр-р-р…

Она вдруг захрипела и закатила глаза. Никита подхватил лёгкое тело матери и понёс домой. Он нёс, и слёзы щекотали щёки его, и смахнуть их не было никакой возможности. И вспомнилось ему, как когда-то несла она его, мальчонку, на руках с этой самой поляны под горой, тёмной поляны пришельцев.

Эпилог

Смерть матери — это не просто уход самого близкого человека, с которым сын ли, дочь пожизненно незримой и неразрывной пуповиной связаны. Это и для осиротевшего дитяти переход в совершенно иной мир, на другой уровень существования, когда ты вдруг ощущаешь всеобъемлющий, этакий вселенский холод, грызущее душу одиночество, которое не выплакать, не отогнать. Когда ты уже сам становишься перед зияющей пропастью, от чёрной пасти которой тебя уже никто не прикрывает, и тут наконец понимаешь, что жизнь — это лишь короткий зимний день, пусть даже с неожиданным бледным солнышком, но… вот только-только рассвело — и вот уже смеркается. И начинается для тебя, как только кое-как очухаешься после мамочкиных похорон, уже совершенно другая жизнь, где каждый день, пусть самый будничный и заурядный, но всё же подарок. Может, всё это и банально звучит, но это так. По крайней мере, теперь ты эту прописную истину ощущаешь каждой клеточкой. Так вот что она подарила тебе, матушка твоя!.. Жизнь бесценную.

Через год после того, как сыновья, старший и младший, навсегда попрощались с матерью своей Людмилой, как оплакали её подруги, продан был опустевший родительский дом. Продали его вместе со всей усадьбой, банькой и другими дворовыми строениями, с обширным огородом и молодой Сашкиной берёзовой рощей. Благоприобретателем стала соседская семья Айгуль. Больше чем вдвое увеличились владения предприимчивых казахов.

Прилетевшая в Усть-Каменогорск Галка уговорила Никиту через девять дней после похорон матери вернуться в Петербург. Через год, тоже от инсульта, умерла Нина. Уж очень она страдала от потери своей любимой подруги Людочки. Любаня запила. И не удивительно. Ведь муженёк у неё был ещё тот забулдыга, вот и она мало-помалу стала составлять ему компанию. И втянулась в конце концов. Как выходные — так в доме гульба с бокалом и вокалом. Любаня теперь как любую песню заголосит — так обливается слезами. Дочь её Татьяна и зять Виктор, сколько могли, боролись с этим беспробудным пьянством, а потом махнули рукой и переехали со своими мальчишками в Новосибирск. Тут им старший Людочкин сын Дмитрий помог. Благодаря связям своим выбил для Виктора квоту как для инженера-металлурга цветных металлов. Предприятие предоставило им место в общежитии с обещанием в недалёком будущем квартиры в ведомственной новостройке.

У Никиты с Галей на следующий год после возвращения в Питер родилась дочь. И назвали её Танечкой. И потекла жизнь своим чередом. Работа — дом, дом — работа. Правда, работы у Никиты теперь было немного. Меньше стали приглашать в кинопроекты. А часто бывало, что он и сам от ролей отказывался: всё одно и то же, всё «дефективы», как он сам называл присылаемые сценарии, всё игра в сыщики-разбойники. Зато крутым кинодеятелем нежданно-негаданно стала Галка. И не кем-нибудь, а как раз главным лицом в современном кинопроцессе — продюсером. Зарегистрировала свою кинокомпанию «ГАЛОФИЛЬМ» и легла на рельсы, как опять архипоэтично выразился Никита, под поезд братьев Люмьер. Первый киноопус ей дался непросто. Через поклонников Никитиного таланта, которые после очередных выборов оказались в Думе, удалось ей в Минкульте получить на свой дебютный проект определённую сумму, небольшую, ну, можно сказать, впритык, чтоб кино задуманное снять. И вот зачастила она с походами в Министерство культуры Российской Федерации для заключения контракта и оформления всяческих бумаг. И всё как-то с трудом у неё двигалось, всё чиновники на неё ну просто волчарами лютыми смотрели. Она, вечерами рассказывая Никите об этих своих визитах в культурное логово, все свои очи выплакала. И стала Галка добиваться от чиновников, что им в этой жизни так, до звериного выражения лица, не нравится. Отворачивались, но Галя же настырная, её с загривка так легко не сбросишь. И в конце концов ей открыли причину предгрозового мрака: тридцать процентов надо от выделяемой на производство суммы откатить, притом наличными. Ну что тут скажешь и как тут по-иному поступишь, если это уже давно установленная постперестроечная норма современного бытия. Всевластное торжество Его Величества Отката. Встреча с назначенным связным состоялась в ресторане «Три толстяка». Деньги Галя принесла в большой конфетной коробке, перевязанной ленточкой. Передавала под столом, и руки страшно тряслись. А он, связной-то, только криво улыбался. Выпили за Галкин же счёт крепкий кофе, да с коньячком, чтоб тряску унять, и разошлись. И всё пошло как по маслу. Впрочем, как сказать: средств-то теперь не хватало. Благо Никита в главной роли бесплатно снялся и коллег своих уговорил за спасибо отработать. Режиссёр-дебютант сущие копейки взял: и без того был судьбе благодарен. Сценариста долго пришлось уламывать, но и он сжалился — фактически сценарий подарил. Ну и, конечно, Никите с Галкой свою шикарную двухэтажную квартиру в центре пришлось продать и переселиться в однокомнатную конурку на самом верхнем этаже панельной высотки на окраине. Никита тогда заметил: дескать, здесь мы к Богу-то поближе будем. Ничего, упрямо твердила Галя, заработаем. Однако уже десять лет они жили на краю Петербурга, и неунывающая Галя как-то сказала: «Зато здесь воздух чище. Ни фига, мы ещё большущий загородный дом построим». Она вообще ко многому привыкла и вполне комфортно устроилась, и руки при передаче конфетных коробок у неё уже не тряслись. А то, что кинорезультат её активной деятельности был далёк от искусства, дык кого это волновало? Тем более ей-то что было по этому поводу переживать? Она стала своей и желанной в минкультовских кабинетах, и за городом уже вырос первый этаж их будущего дома. Впрочем, Никиту это не особо радовало. Был он довольно замкнут и жил будто в напряжённом ожидании чего-то. Светлела душа его, только когда с дочкой нянчился или играл с ней в кубики да куклы, пока Галка с делами своими по городу моталась. А зимой ходили они с дочуркой в ближайший парк и там катались с горки на «ватрушке». И вспоминались тут Никите катания на санках с мальчишками Татьяны, и одолевала душу его такая непреодолимая тоска — хоть волком вой. Так и жили, как многие живут, без особого веселья. И так годы летели — три, пять, десять… Летели, всё ускоряясь, будто та самая, популярная нынче, надувная «ватрушка» летит по раскатанной зимней горке, только не дай бог в дерево врезаться. А иначе беда. Катастрофа…

Вот она и пришла — беда. Новая война началась. Настоящая страшная война, с огромными жертвами. И где?! На Украине. Видно, нацистская оккупация в Великую Отечественную глубоко инфицировала эту горькую землю. История назвала эту войну XXI века специальной военной операцией — СВО. Никита несколько раз в день слушал новости по радио, не пропускал ни одной передачи об этой войне по телевизору, в Интернете копался. А тут как-то в Союзе кинематографистов попросили его выступить перед ранеными в окружном военном клиническом госпитале имени Соловьёва. Приехал он на Старо-Петергофский проспект за час до условленного времени.

Его встретила на проходной полная женщина с короткой седой стрижкой и повела в госпитальный клуб.

— А какой возраст? — спросил её по дороге Никита.

— У меня? — удивилась провожатая.

— Ну что вы?! — смутился Никита. — Нет, конечно! У зрителей. Ну, у раненых.

— Разный, — и помолчав, она вдруг добавила: — У них много товарищей погибло. Там…

В клубе Никита прохлопотал с солдатиком над старенькой аппаратурой: ведь хотелось ему отрывки из своих фильмов показать, а тут не всё сразу с флешки открывалось, всё с капризами. Никита нервничал. Раздражало ещё то, что солдатик этот, Денис его звали, не бог весть какой специалист оказался: всё фонограмму, под которую Никита должен был петь, громче голоса выставлял.

— Пойми ты, — бесился Никита, — я не дискотечный вопила. Мне надо, чтобы в моих романсах не то что каждое слово — дыхание было слышно.

А тут стали в зал подходить зрители. Пришли медсёстры, сели в самом заднем ряду. Потом основной контингент: мужики и парни в пижамах, и совсем юные, можно сказать, мальчишки. У кого-то в бандаже рука, кого-то на коляске привезли. У некоторых были отпущены бороды.

Никита пел для них больше двух часов. Читал стихи, ролики из картин своих показывал. Они слушали внимательно, сдержанно хлопали. Глядели не отрываясь, не переговариваясь. А иногда Никите казалось, что они видят что-то за его спиной, где-то совсем далеко. Он даже несколько раз оглянулся на задник сцены, но там, кроме триколора России и флагов родов войск, ничего не было. Вдруг в предпоследнем ряду поднялся один из раненых средних лет. Никита ещё в начале своего концерта обратил на него внимание, потому что был он не в серой, как все, пижаме, а в камуфляжной куртке. И вот он поднялся и заявил вызывающе громко:

— Скажите Путину, чтобы снаряды дал! Чё трепаться-то?! Где снаряды?!

— А вы думаете, я могу его спросить, — растерянно ответил Никита. — Я с ним даже незнаком.

— Ну, всё равно, — настаивал раненый, — вы же ближе там к нему, чем мы тут, калеки.

В его интонациях уже явно зазвучали гневные нотки. Сидящая рядом с ним медсестра погладила его по руке и потянула на место. Никита стал прощаться и объявил финальную песню. Это была его авторская песня — и стихи, и мелодия, — посвящённая агапкинскому «Прощанию славянки».

— Русский марш, — тихо сказал Никита, кивнул Денису и опустил голову.

Денис включил оркестровую фонограмму, Никита запел:

— Над родными полями птицы

Отмеряют за далью даль.

Вдоль военных дорог клубится

Разберёзовая печаль.

Собирался мой прадед смело

Выбить вражью тупую блажь.

Сквозь огонь на святое дело

Вёл его гордый русский марш.

А в нём судьба, моя судьба,

Он молодой, он парень бравый.

Он вновь со мной, с моей страной,

Тревожной дымкой манит путь.

Зовёт труба, поёт труба,

Звучит труба во имя славы.

Через века, через года

Отцовской верой дышит грудь.

Когда в проигрыше зазвучала мелодия «Прощания славянки», умело вплетённая в песенную фонограмму аранжировщиком Шуркой Черновым, давним приятелем Никиты, раненые стали подниматься со своих кресел. У Никиты задрожал голос и, как он не сдерживался, в глазах стала собираться предательская влага. И теперь он боялся моргнуть, чтобы слёзы не потекли по щекам.

— Но коль злая сорвётся стая

Испытать меч победный наш,

На защиту родного края

Соберёт нас старинный марш.

Как только Никита допел, и зал стал дружно аплодировать, он коротко поклонился и быстро ушёл в тесную комнатку, предоставленную ему для переодевания. Только распустил галстук, слёзы скатились по щекам. Тут же он почувствовал, что кто-то тихо, без стука зашёл следом за ним. Никита обернулся. Перед ним стоял светло-русый невысокий парень с бледным лицом и поддерживаемой чёрным бандажом правой рукой. Никита попытался вытереть щёки, но раненый, глядя на него в упор своими большими синими глазами, шагнул к нему и крепко обнял здоровой рукой. Никита в свою очередь прижал его к груди, почувствовал, что он дрожит, и услышал тихие всхлипывания. Минуту они стояли и оба тихо плакали. Потом парень чуть отстранился и, уткнувшись взглядом в грудь Никиты, пробормотал:

— Меня ребята послали позвать вас с ними сфотографироваться…

После госпиталя Никита не сразу поехал домой. Долго бродил по городу, пока совсем не стемнело, и Галина стала в тревоге названивать ему.

Ничего он ей не рассказывал, и вообще, замкнулся ещё больше. А тревога Галкина только нарастала. И не напрасно.

В один из вечеров Никита вдруг объявил Галине, и без того измученной своей продюсерской изворотливостью, что уходит добровольцем на войну.

Воевал он, от пуль и осколков не прятался. По Интернету ходили фотоснимки с подписями: вот, дескать, известный актёр добровольцем за Россию воюет. «Совсем не юный уже, а нашёл в себе силы. Узнаёте? Это он на фоне танка с намалёванной большой белой буквой “Z”. Герой на экране стал героем в жизни». Ходили по Интернету и кадры, где он в окружении бойцов читает им свои стихи, посвящённые маршу «Прощание славянки»:

— …А в нём судьба, моя судьба.

Он молодой, он парень бравый!

Он вновь со мной, с моей страной.

Тревожной дымкой манит путь.

Поёт труба, зовёт труба,

Звучит труба во имя славы.

Через века, через года

Отцовской верой дышит грудь.

А потом сообщили Галке, что Никита тяжело ранен. Подорвался на мине. И чуть ли не в тот же день после этого известия, когда Галка с дочкой на руках, обливаясь слезами, как безумная металась по тесной квартирке, позвонили ей в дверь. Что за молодой человек это был, она и выяснить не успела, а только передал он ей письмо из Греции, со Святой горы Афон, из Русского Свято-Пантелеймонова монастыря от Коли-монаха. Письмо было недлинное. Писал Николай, что всё ему о Никите известно, что он сам и вся братия во Христе молится за его спасение, а в конце вывел каллиграфическим почерком: «Призываю на вас Божие благословение и молитвенно испрашиваю вам помощи и благодати Святого Духа. Остаюсь с любовью к вам, о Господе ваш богомолец иеромонах Никон (в миру Николай)».

В госпитале Бурденко одну ногу Никите ампутировали, другую удалось сохранить — кое-как по раздробленным косточкам собрали. И стала Галка разрываться между киностудиями и больничными палатами. Выручали подруги, взвалившие на себя все заботы по её дому и опеку дочурки. Никита выздоравливал, уже примеряли протез, а перед самой выпиской прямо в палате молодой генерал из Минобороны вручил ему орден Мужества. Трогательно обнял Никиту и сказал: «Я тебя, браток, ещё совсем мальчишкой помню по фильму “Враг будет разбит…”». А Галка стояла в углу палаты и плакала. Медсестра обернулась на неё, запустила руку в карман халата и протянула ей кусочек бинта — слёзы вытирать: Галя, забыв про платочек в сумке, смахивала их кончиками пальцев с алым, уже местами облезшим маникюром.

Когда Никиту наконец выписали, и в камуфляжной куртке с орденом на груди въехал он на кресле-каталке в свою однокомнатную келью под самой крышей, зашёл к ним сосед Иван Васильевич Буданов. «Будённый» — называл его Никита за крутой бескомпромиссный норов и по-маршальски кверху задранные огромные усы. Абсолютно чёрные при седых-то волосах. Красил он их, что ли?

— Ну, брат, поздравляю! — выпячивая круглый упругий живот, пробасил Иван Васильевич и поставил на стол поллитровку. — И даже не с орденом, а с тем, что живой. Это главное.

— Спасибо! — грустно улыбнулся Никита.

— Ух ты, какой крест-то у тебя! За мужество-то твоё. Тёмный.

— Он серебряный, — глянул на орден Никита, прижав к груди подбородок.

— Знамо дело! — развёл руками усач. — Мой батя с Великой Отечественной тоже без ноги пришёл. Тоже с орденом. Вот это был орден так орден. Орден Красной Звезды назывался. Тоже серебряный, но красоты невероятной. Эмалевые лепесточки той звезды знаешь как горели? Прям как рубины! Отец мой ещё говорил: каждый из них — капелька моей пролитой крови. Очень мне его этот орден нравился. А когда папаня в девяностые помер, иду я по рынку и вижу: один тип такой орден выложил на прилавок среди значков всяких. Продаёт гад! Я стою и глазам своим не верю. Еле сдержался, чтоб в морду ему не дать. Короче, сдал я тот отцовский орден в Музей маршала Жукова. Есть такой в Калужской области, на его родине…

Долго бы ещё Иван Васильевич распространялся на эту тему, если бы Галя не пригласила на кухню к накрытому в авральном порядке столу.

— Садитесь, Иван Васильевич. Уж не обессудьте, чем Бог послал…

***

Конечно, дорогой мой читатель, ты, вероятно, скажешь: какой-то грустный финал. И я с тобой, пожалуй, соглашусь. Я мог бы придумать другой, но жизнь чаще всего поворачивается совсем не так, как нам хочется, тем более не так, как мы планируем. Завидую тебе, читатель, если ты вполне ответственно можешь назвать себя автором собственной книги жизни. Она, эта книга… Да что там!.. Общеизвестно! Как сказал когда-то мой старший товарищ и друг, поэт Владимир Андреевич Костров: «Жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!»

Москва. 7 июня 2023 г.