Это случилось в Рождество.
Рассматривая утреннюю газету, я наткнулся на статью под заголовком «Мальчик-барабанщик и его последнее письмо». Но читать не стал, поскольку накануне простудился и чувствовал себя неважно. Я отложил газету, намереваясь вернуться к ней позже.
Несколько месяцев назад я уволился с работы, и надеялся в ближайшее время отыскать другую подходящую для себя вакансию.
Спешить в праздничный день было некуда, поэтому я долго валялся в постели перед включённым телевизором, но постепенно мои мысли возвратились к газете, к тому мальчику, игравшему на барабане. Меня тронули слова в заголовке «…последнее письмо». Что они означали? Я был в замешательстве. Неожиданно я вспомнил о своих юных годах и там, в далёком детстве, был мальчик, который тоже играл на барабане.
По телевизору передавали новости, я переключил канал, на экране пел детский хор, исполнял одну песню, другую, в том числе и про мальчика, играющего на барабане. Знакомая песенка, её приходилось слышать почти в каждое Рождество, как и песню под названием «Пойдём-ка вместе на пляж», которую часто передавали по радио в сезон летних каникул. Что касалось песенки про мальчика, играющего на барабане, то в припеве резво отбивал ритм барабан, он оставил почему-то в моей душе чувство беспокойства. Я взял вновь в руки газету. Первая часть заголовка статьи – «Мальчик, играющий на барабане» – была взята из стихотворения поэта Ким Джонсама. А сама статья начиналась так: «К бедному ребёнку пришла Рождественская открытка из далёкой Европы с изображением ягнёнка с белым снегом на спине». Судя по статье, речь шла о мальчике-сироте из приюта, которому прислали открытку тоже из приюта. Адреса получателя и отправителя на обратной стороне открытки, вероятно, были написаны на английском языке.
Я переключал пультом каналы в телевизоре, но все они были развлекательные. Отключив телевизор, я вышел на веранду, где были сложены коробки с книгами, перевязанные верёвкой. Я часто переезжал с места на место, оттого много коробов так и лежали нераспакованными. Я открывал коробки, перебирал книги, но среди них не мог найти того, что искал – альбом со школьными фотографиями. Я продрог на холоде и, раздосадованный, вернулся в дом, справился у жены, возившейся на кухне, по поводу альбома.
– Школьный альбом? – с удивлением переспросила жена. – Я никогда его не видела, как вышла за тебя замуж.
У моей жены была хорошая память. Скорей всего я расстался с альбомом много лет назад, а когда и кому отдал – неизвестно. Альбом с фотографиями школьных лет исчез, и исчез облик мальчика, играющего на барабане. Ещё бы, ведь столько лет прошло. Но постепенно я вспомнил его имя – Хан Ёнхо. Он вроде учился в параллельном классе, а жил в приюте. Нет, мы с ним учились в одном классе. Точно. Припомнил я ещё, что Ёнхо слегка заикался, отчего постоянно был объектом насмешек со стороны сверстников. Но в ответ мальчик скромно молчал, склонив голову набок. Вот кому я отдал свой альбом с фотографиями. Это случилось в спортзале, где проходили тренировки по таэквондо. Помнится, я ждал его, усевшись посреди зала и чувствовал запах пота, исходящий от татами. А когда появился Ёнхо, я ему и вручил свой альбом. Только теперь мне было трудно вспомнить, договаривались ли мы тогда, на какое время он берёт альбом и когда возвратит его обратно? Этот эпизод я вспомнил с трудом, другие же события память моя отказывалась воспроизводить.
Потом я припомнил другой отрезок времени, когда мне вздумалось сразу после окончания школы снять комнату в переулочке, в доме одной старушки, рядом с продуктовым магазином. Ёнхо, покинув приют, кажется, жил в семье знакомого, но хотел найти свой угол в нашем районе. Я его встретил на улице, Ёнхо поведал мне, что все деньги, что ему вручили при выходе из приюта, он положил в банк на депозит, которые ему очень пригодились бы потом при адаптации в обществе, или иначе говоря, в социуме. Иногда он приходил ко мне с бутылкой соджу* и рассказывал о мире, с которым ему пришлось столкнуться. Но больше всего Ёнхо любил рассматривать у меня подшивки школьных ежегодников, внимательно разглядывал фотографии детей, словно искал для себя что-то, хотя я не припоминал, чтобы он дружил с кем-то. Закончив просмотр газет, Ёнхо непременно брал с полки альбом со школьными фотографиями, склонившись, он медленно перелистывал страницы, водил пальцем по лицам, размером с ноготок, скользил по рядам стоящих детей, одетых в одинаковую чёрную школьную форму. Все снимки были чёрно-белые, групповые, но среди школьников я не видел Ёнхо.
*Рисовая двадцатиградусная водка.
– А почему тебя нет с нами? – спросил я его прямо.
– Так вышло, – ответил Ёнхо. – Были причины. Когда вы фотографировались, я отсутствовал, то болел, то ещё что-то приключалось со мной.
Мы с ним учились так себе, ни шатко, ни валко, перешли из начальной школы в среднюю, а затем завершили и школу высшей ступени. Была ещё фотография загородного пикника, где мы отдыхали всем классом в каком-то парке или лесочке. Ёнхо указал на размытое лицо какого-то мальчика, мол, это он. Так ли это или нет, понять было трудно.
Потом Ёнхо ушёл, захватив альбом.
Встретились мы с ним позже, когда я уже учился в колледже. Сидели в какой-то кофейне и беседовали. Я не запомнил всего, о чём мы тогда говорили, но в памяти отчётливо сохранился вопрос, который он мне тогда задал:
– А ты хорошо помнишь школьные годы?
Что я ему ответил тогда – загадка.
И к чему всё это выплыло сейчас у меня, в праздник Рождества? Мальчик ли, игравший на барабане из газетной статьи, вызвал в моей душе дискомфорт? Так ли иначе, но он вновь заставил меня вспомнить о моём детстве, которое ассоциировалось у меня всегда с холодом. Я почему-то в те годы сильно мёрз. И не я один, наверное. Времена были голодные и холодные.
Как бы там ни было, мальчик-барабанщик Ёнхо окликнул меня из прошлого. И я нынешний, зрелый уже мужчина, отец семейства, отозвался безмолвно в Рождество, теперь безработный, которого беспокоили счета, пришедшие по почте и лежащие стопкой у телевизора.
Я проработал три года в небольшой фирме, отдавал там всего себя и считал несправедливым своё увольнение, да и многие сотрудники думали, что человеком, достойным ухода, должен был бы стать менеджер Ким, близкий родственник президента компании, но отнюдь не я. А факт оставался фактом – выгнали меня. Последними словами босса, обращёнными ко мне, были: «Спасибо за труд!» Вот и всё. Получил на руки расчёт и оказался на улице.
Что собой представляло выражение – последний? Последняя работа, последние слова главы фирмы, последнее письмо мальчика… А что написал в своём последнем письме Уолтер Бенджамин, немецкий философ, литературный критик еврейского происхождения, который бежал в Испанию во время прихода Гитлера и принявший там в 1940-м году таблетки морфина, чтобы не попасть живым в руки гестапо? И почему этот Бенджамин вдруг мне вспомнился? Вот незадача… Так, о чём писал Уолтер Бенджамин в своём последнем письме, стоя на краю обрыва? Ощущал ли он предстоящую смерть, как некое торжество?
Слово «последний» накладывает на человека тяжёлое бремя.
А бывали ли у меня ситуации, которые можно было бы хотя бы косвенно подвести к понятию «последний»? Ощущал ли я при этом его нарастающую неотвратимость?
Что касалось статьи в газете, её стиль и содержание таили в себе загадку, приходилось лишь догадываться о сути и смысле письма, о котором автор лишь упоминал, не раскрывая его целиком.
Помнится, в прошлогодний день моего рождения, вечерком, я сел в машину и поднял с сиденья поздравительную открытку, где в тексте, написанном размашистым почерком, значилось слово «последний». Я ехал по пустынной извилистой дороге. Я ехал, чтобы занять у приятеля денег, достаточно много, чтобы хватило на оплату квартиры, и чтобы нас не выселили на улицу. Тогда я тоже думал, что занимаю деньги в последний раз. Я раздумывал, может, стоило мне расторгнуть давний договор о страховании жизни, ведь тех денег хватило бы, чтобы покрыть долги?
Я гнал машину на приличной скорости, огибая холмы, а на спуске изо всех сил нажал на педаль газа, инстинктивно чувствуя собственную уязвимость. Но, как ни странно, автомобиль мой остановился, как вкопанный, - оказалось, я надавил на педаль тормоза, а не газа.
Было около полуночи, когда я вернулся домой. Дети ждали меня за холодной пиццей, которую я заказал на день своего рождения.
Несмотря на потерю работы, я не особо волновался, поскольку ощущал внутри себя некий внутренний стержень.
Я перечитал статью в газете ещё раз, хотя почти наизусть знал её содержание. Я ощущал в себе какую-то двойственность. Она была сложна для моего понимания. Суть заключалась в потребности отыскать нечто забытое, далёкое и привязать его к настоящему времени. Тем самым я мог бы пробудиться из забвения и окунуться в настоящее, прийти к открытке мальчика-барабанщика. Между ним и моим приятелем из детства Ёнхо – было огромное расстояние, они представляли собой два мира. Какой был смысл вспоминать мне о Ёнхо? Встреть я его на улице, наверняка прошёл бы мимо.
Рождественский день угасал, под вечер послышался отдалённый барабанный стук. Кто-то невидимый играл на барабане. Тук, тук, пам, пам, тук, тук… Манера игры неизвестного барабанщика напоминала ту, с какой играл Ёнхо.
Когда я учился в третьем классе, семья наша переехала на окраину Сеула, где нас со всех сторон окружали рисовые поля. Место очень тихое, в отличие от района, где мы жили раньше. Помнится, мы строили дом на расчищенном участке, отец возвел стену из сырцовых кирпичей, но пришли люди из управы и разрушили стену. Но отец не сдавался и настойчиво продолжил своё дело, построил стены, поднял стропила, покрыл крышу шифером. Так появился наш дом. А через поле на холме строители возводили большое здание из красного кирпича. Через несколько месяцев он был построен. Это был приют, где стали жить сотни детей, в том числе и Ёнхо. Вот тогда-то я и познакомился с ним.
Мой путь в школу, как и для детей приюта, пролегал через туннель под железнодорожным мостом, и зачастую там у меня с ними происходили стычки, – они толкали меня, срывали с моей головы фуражку, сбивали с ног. В туннеле горела одна электрическая лампа, и при её слабом свете было трудно разглядеть, кто именно издевался надо мной. При выходе из туннеля я попадал на небольшой оживленный рынок, только там среди множества людей я ощущал себя в безопасности. Сразу за рынком находились ворота в школу. По дороге в школу и обратно дети приюта частенько дрались с местными ребятами.
Однажды я увидел на пустыре, как местные избивали Ёнхо, взяв его в кольцо. От неожиданности я оторопел и только молвил: «Зачем?!» И остался стоять, как вкопанный. Мимо проходили ребята из приюта и даже не пытались вступиться за своего. В глазах моих всё покачнулось, я поплелся прочь, еле передвигая ноги, и меня кто-то окликнул по имени. Я оглянулся и увидел Ёнхо и никого больше. Из носа его текла кровь. Такое было ощущение, что избили и меня, и из моего носа тоже текла кровь. Такая картина сопровождала меня долгое время, пока я жил в том районе, – мы постоянно дрались, били Ёнхо, били меня, и из наших носов текла кровь.
Мой отец, ходивший долго безработным, наконец нашёл работу, и старшая сестра, окончив школу, устроилась на государственную службу. Вскоре наш дом укрепился дополнительной кирпичной кладкой, а шиферную крышу заменила красная черепица. И я изменился, из самого низкорослого в классе сделался выше всех и мог теперь дать отпор всякому обидчику.
Вообще из детских воспоминаний ничего хорошего я не мог выделить. Что касалось школьного альбома, я с ним расстался давно, отдав его Ёнхо, и, следовательно, мне отныне ностальгировать по тем школьным годам не пристало. Важным оставалось лишь то, что я хорошо запомнил, как играл на барабане маленький Ёнхо. В памяти его игра ассоциировалась у меня со звоном колокольчика из глубины детства. Помнится, духовой оркестр приюта время от времени выступал с благотворительными концертами в разных местах, в том числе и в нашей школе. Труба, валторна, тромбон, кларнет, – в эти инструменты дули ребята, они содержали инструменты в надлежащем виде и усердно чистили и полировали их. Порой я видел из своего дома, как через рисовое поле на холме из ворот приюта выходили музыканты и их инструменты ярко блестели на солнце.
Ёнхо, преодолевая свою природную застенчивость, подходил ко мне, и мы беседовали. Несмотря на свое мастерство игры на барабане, он мечтал научиться играть на тромбоне.
В школе я, как и многие другие ученики, увлекался собиранием марок. Мне нравилось покупать в магазине новые интересные марки, и мои сёстры тоже помогали пополнять мою коллекцию. В моём альбоме были и зарубежные марки: американские, японские, индонезийские, филиппинские, тайваньские. Зная о моём увлечении, Ёнхо принёс мне однажды английскую марку и пообещал найти ещё. Сам он собирал оловянных солдатиков, размером с указательный палец. И подарил мне фигурку солдатика в каске, стреляющего с колена из винтовки.
Был концерт на большом мероприятии, организованном одним христианским благотворительным центром. Среди зрителей, сидящих на скамьях, взрослые выделялись в нарядных костюмах, а дети сидели в строгих школьных формах.
Оркестр играл разную музыку, при этом лицо Ёнхо всегда принимало строгое, торжественное выражение. Концерт прошёл на славу, оркестр играл слаженно и в едином порыве, – гремела труба, гремел тромбон, звучала валторна, пел кларнет. Но громче всего стучали барабаны, – один большой и два маленьких.
Через несколько дней наступили зимние каникулы. Мы подрабатывали, кто как мог, на подсобных работах, на автомойках, на заводах, где требовался неквалифицированный рабочий труд. Ёнхо устроился на стекольный завод. Он рассказывал, как он работает с жидким стеклом, как дует в трубу, придавая стеклу разные формы.
Однажды Ёнхо признался мне, что возможно, его биологическим отцом является директор Благотворительного центра. Признание абсурдное, как такое могло быть? Ведь у директора и Ёнхо разные фамилии, к тому же родной сын директора был мне ровесник и учился в параллельном классе. Да и внешне Ёнхо никак не был похож на директора.
«Ты мне не веришь? – вопрошал Ёнхо, вытаращив на меня глаза. – Не веришь? Я тебя не обманываю! Нет!»
Потом Ёнхо внезапно пропал. До меня дошли слухи, что он уехал далеко насовсем, то ли в Америку, то ли в Англию.
А в приютском оркестре место барабанщика занял другой мальчик.
Наступил вечер.
Вот и закончился праздник Рождества.
Я лег пораньше, чтобы назавтра с утра поехать в деревню и там в тишине привести свои мысли в порядок.
Молчал выключенный телевизор, и безмолвствовала газета со злополучной статьей, – предмет моего беспокойства на весь сегодняшний день. Всё позади. Теперь не было слышно звуков оркестра, не звучали трубы, не стучал барабан… Какое-то время я ворочался, стараясь уснуть, и уже засыпая, я почувствовал, как некто невидимый задумал поколебать мой взор и попытался вернуть меня в прошлое, – но я был непреклонен и отгонял прочь всё наносное из своей горячей груди.
