За пустым столом

Вот так и умолкает торжество.

На скатерти в хмельных кровоподтёках

Остывшие объедки на излом

Изогнуты. Ещё не высох хохот

Бессовестный на гулком хрустале,

Но отзвуки пронизывает горечь

Бесед, ушедших заполночь, гостей.

О них, как о покойниках... а впрочем,

Молчание уместнее о том,

Кто остаётся. Клонится понуро

Над человеком за пустым столом,

Сафлоровое нёбо абажура.

Молчанка

Меня не звали здесь по имени ни разу.

Быть безымянной, значит быть свободной.

На перекличках, сидя молча на террасе,

Мы пили уникальность поголовно.

В бокалах лёд никелированного солнца,

В уме, хмельными пузырьками, плыли фразы.

Мы тщились их, не высказав, запомнить,

Но в лихорадке искажения пропорций,

Они теряли постепенно ясность,

И разводил кругами иловатый разум.

Мы расходились, думно хмуря брови,

По кабинетам именитых стихотворцев.

И полнилась бумага чёрной вязью,

Трудами нашими. Им честь, о нас ни слова.

Я не играю

Заманчиво сказать: «Я не играю».

Пусть рухнут декорации, и вдруг

Заметить трещины зигзаг по краю

Знакомого лица. Смешон испуг,

Застывший в тех глазах недоуменных

Настолько, что нет силы удержать

Зудящее желанье оторвать

На талисман кусочек незаметно,

В карман пристроить бережно и быть

Остаток дня в хорошем настроенье.

Забыть невзгоды, боль свою забыть

И, следуя животному стремленью,

Бежать стремглав, не ведая куда,

Минуя улиц гиблых пепелище.

Попасть в пространство, где тебя не ищут,

Не любят и не вспомнят никогда.

И, засыпая, верить, что удастся

Проснуться не собой на этот раз

И искренне, по-детски, испугаться,

Найдя в кармане пластиковый глаз.

Ястребиная охота

Теперь не заглянуть за горизонт.

Смятенье слепо, точно ястреб луноокий.

Что высоты немеющий озноб,

Что тверди мёрзлой неизведанные тропы

- Угодья нечестивой темноты.

Капканы лязгают замшелыми клыками

Вишнёвую чечётку. Позабыть

Медвяный говор злоязыких ожиданий,

Предав себя – единственный исход,

Пусть не спасительный, но родственный спасенью,

Как свист луны, пробившей небосвод,

Как голод ястреба, обретшего прозренье.

Токийский госпиталь

Токийский госпиталь. Среда. Шестое.

Из раны сна, ощеренной червями,

Сочится предварительное горе.

Священной трапезы двух шинигами

На смятой простыне кровати слева

Нельзя тревожить. Затаив дыханье,

Я просто жду, когда ночная смена

Найдёт пустое тело в мутной ране

И тени алые всплывут вдоль стенок,

Восход флуоресцентный предвещая.

Я просто жду. По трубке из системы

Пусть брызнут ожиданья рыбьей стаей

Всех прошлых жизней, что я проклинаю,

Поскольку ни в единой не был счастлив,

Но просто ждал, волненьем истекая,

Последний день. Разорван сон на части.

Пусть обернётся чётное нечётным.

Я больше не боюсь дышать водою.

Те двое смотрят на меня спокойно.

Токийский госпиталь. Четверг. Седьмое.

С лица воды не пить

Но, ежели с лица воды не пить,

Накренишься, да хлынет через край,

Ручьями острыми в лихую прыть,

Сверкая каждым звуком. Не витай:

Ладонью утлой не остепенить.

Поток раздастся вширь, вскипая всласть,

С гнедой земли срывая вожжи сёл.

И всякий путник, повстречав напасть,

Почит, водою той опустошён.

Взревёт волна, почуявшая власть.

Не быть чертогам, берегам не быть.

Угрюмо-синий бредит океан

Безвыходным влечением губить.

За внешним, скрыт и внутренний изъян,

Но, ежели с лица воды не пить...

Альбом воспоминаний

Совсем невесело — очнуться ото сна

И осознать себя иссохшею старухой.

Когда глухая тишина висит над ухом,

Не передать, как жизнь размытая скучна.

Имеет ценность лишь альбом воспоминаний,

В котором лица упокоенных друзей

С годами только депрессивней и бледней,

Иные — полностью лишились очертаний

И воссоздать нельзя их даже наугад.

Настырно тикает отпущенное время.

Что остаётся нам, привязанным к потерям?

Вставать и, в зеркало унылый вперив взгляд,

Рукой дрожащею расчёсывать несмело

За прядью прядь седых просаленных волос,

И задавать себе всего один вопрос:

Когда найдут моё безжизненное тело?

Ровно в полдень

Комья бурые в пыль разбивая,

Отрицая исходную тьму,

К небу тянется рожь молодая,

Ровно в полдень звеня на ветру.

Ровно в полдень зернистые волны,

Расходясь, словно лопнувший шов,

Обнажают прозрачно-бескровных

И печальных лицом, близнецов.

В параличном молчании стоя,

Хваткой стылою руки скрепив,

Каждый тайно желает покоя,

Полагая, что всё ещё жив.

Ничего, кроме этих мгновений

И друг друга, у них больше нет.

Ровно в полдень, утратившим тени,

Разрешается выйти на свет.

Рубиновая мякоть

Всегда найдётся тот, кому не жаль…

В бессчётный раз пролившись, плавит запад

Шестой сефиры жгучая поталь.

Ребёнку остаётся только плакать,

Огрызок лета спелый обронив.

Но муравьи, терзающие мякоть

Рубиновую, в лиственной тени,

Насытившись тягучим этим криком,

Упустят неминуемо мотив.

Над горизонтом остывают блики.

Прожиг

Однажды комната зайдётся мелкой рябью

В традициях дефектных голограмм.

И лишь слепой не усомнится, что к ногам

Не опадёт, искрясь, попиксельно, провальный,

Им лично сгенерированный мир.

А впрочем, многие, при таковом раскладе,

Сочтут резонным, извергая сонм проклятий,

Отречься прав: «— Кем создан, тем и был».

Иные, глядя на стене, диагональю

Под двести дюймов, не смыкая глаз,

Поэпизодно: садик, школьный вальс,

В конечном счёте, изойдут слезами. Жаль, но

Свершившегося впредь не удалить,

Не задавить корнями в глубине реестра.

Когда же в памяти не остаётся места,

Нас извлекают — вот что значит жить.