Глава II

Октябрьские ночи в Усть-Каменогорске уже дюже холодные, поэтому Сашка одевался потеплее: на футболку трикотажную водолазку, потом шерстяную рубашку с длинным рукавом и на молнии, сверху свитер, что Томка сразу после их свадьбы связала, да ещё старый жакет без рукавов.

В субботу с утра позвонил друг Серёга и неожиданно предложил махнуть на Ульбу, на ночную рыбалку. Сейчас, дескать, к зиме ближе уже течение послабже, щука замирает, в затоки уходит, стоит там и мелкую рыбёшку поджидает — вот мы её и прищучим острогами-то. У меня, говорит, Денис ещё вчера заныл: «Когда мы, говорит, папка, в ночное пойдём? Обещаешь, обещаешь…» Короче, готовсь, Сашок, вечерком часов в семь встречаемся. Лодочку нашу накачаем…

В воскресенье после завтрака, закончив мыть посуду, Сашка заявил:

— Я вечером иду на Ульбу…

Тамара даже не дёрнулась. Она грызла бежевые, слегка поджаренные тыквенные семечки, уставившись в телик. Перед ней на освободившемся после завтрака кухонном столе стояли две небольшие под гжель мисочки. Из одной она не спеша изымала семечко за семечком, а в другую так же церемонно опускала шелуху. В выходные телевизор не умокал с утра до вечера. А тут как раз российский канал кормил «Модным приговором». Томка прикипела.

— …Заседание модного суда я объявляю открытым! Встречают по одёжке! — кокетничал ведущий программы, историк моды, Сашкин тёзка Васильев, нежно трогая холёными пальчиками огромную, точно екатерининский орден, брошь на лацкане очередного прикольного, по выражению Томки, прикида. — По ней мы постараемся узнать всё о нашей сегодняшней героине. Всё внимание на подиум!..

— Я вечером на рыбалку… — мрачно повторил Сашка.

— А хоть в омут, — под стать модельеру Васильеву игриво пропела Томка и звучно щёлкнула семечком.

Последнее время они общались короткими фразами, подобно собачьим командам: «есть иди», «я зарплату принёс», «мать звонила, сказала ей, придёшь — перезвонишь». А началось всё с того, что в августе Тамара, не спросивши, не согласовавши, взяла да продала их дачный участок соседям. Главное, Сашка столько сил в него вложил, домик аккуратненький из пеноблоков почти закончил, дочки-погодки, Светка и Олюшка, клубникой каждое лето объедались. А она возьми да ни с того, ни с сего… И хоть бы смысл-то был: ведь за копейки, за двести долларов скинула. Да и не в деньгах дело, а как-то… Вроде никто он, Сашка-то, вроде и вовсе нет его. А когда ошарашила новостью, он только спокойно спросил:

— Зачем?

— Да надоело мне там корячиться! — был ответ.

Поглядел на неё, повернулся и вышел из дому. Долго бродил по всему микрорайону среди заводских панельных пятиэтажек, в одной из которых местком титаномагниевого и выделил ему как лучшему из лучших трёхкомнатную квартиру. Бригадир Василич так и сказал, передавая ключи:

— Лучшему из лучших!

Теперь вот лучший из лучших, но никому, как ему казалось, уже не нужный, играя желваками, собирался на ночную рыбную охоту. Достал из кладовки острогу, тяжёленькую сварную конструкцию из нержавейки с двухметровой трубкой-рукояткой и вилкой аж о восьми острейших зубцах, свернул и затолкал в спортивную сумку тяжёлый прорезиненный комбинезон химзащиты, перелил во флягу бутылку водки. А фляжка-то военная, маленько помятая об острые углы горячих афганских камней, однако вместительная — в ней ещё с прошлой рыбалки на четверть водки колыхалось.

— Папка, а ты поздно придёшь? — поинтересовалась старшая Светка.

— Поздно, — буркнул Сашка и громко повторил, чтобы слышала та, приговорённая «Модным приговором». — Поздно, говорю, приду! Вообще утром!

— Не ори! Чё орать-то?! — отозвалась Тома. — Мне как-то по барабану. Нынче что с тобой, что одной спать — как-то однохренственно. Уж год скоро…

Сашка тяжело вздохнул, оценив её подлый, как не от родной жёнки, намёк, или упрёк — тоже, поди, однохренственно, — но промолчал, только с силой швырнул большую гружёную сумку у входной двери. Откуда, подумал, у него здоровью-то взяться? После Афгана, да работа эта на титановом, да вообще экология-то какая у нас?..

— Я хоть матери на юбилей рыбы наберу, а то три дня осталось, а у нас подарка никакого.

— Чё это вдруг, — возразила Томка, выплёвывая шелуху. — Я же скатерть купила.

— Так у тебя каждый год — то скатерть, то полотенце, — проворчал Сашка. — Ей же теперь семьдесят всё-таки.

— Ну и чё? — бесстрастно заметила Томка. — Она мне тоже каждый год то полотенце, то… опять полотенце.

— Ай-и-и! — с сердцем махнул рукой Сашка и ушёл в дальнюю комнату, к девчонкам.

С ними-то у него всегда как-то ладно складывается: папкины дочки. Он, и когда грудничками были, по ночам к ним вставал, как заслышит сквозь сон, что хныкают. Как правило, он, а не Тамарка. Она только торкнет его локтем — мол, плачут — и повернётся на другой бок. Так он ночи и коротал над детскими кроватками, которые сам же накануне родов и смастерил. Песенки над дочками мурлыкал, самодеятельные, военные, какие с Афгана помнил. Так и пестовал девчушек через такие вот «колыбельные» да сказочки-страшилки. Особенно одна им нравилась. Про старушку, которую таксист по кладбищам тёмной ночью возил. Вот она с одного, с другого к машине возвращается и платочком всё влажные свои губки утирает. А таксист усмехнулся и спрашивает её: «Бабуля, ты покойников, что ли, ешь?» Тут Сашка, изображая бабуленьку, орал во всю глотку: «Да-а-а-а-а!» Девчонки дежурно каждый раз тоже орали, демонстрируя обуявший их страх. А потом дружно все втроём смеялись. При каждом повторе это уже превратилось в желанную игру, в коллективное творчество. А уж как подросли дочурки — отпали, конечно, и сказки, и песенки, но дружбанами они Сашке стали настоящими. Тамарку, похоже, это даже раздражало, глупая ревность образовалась. Но что с неё взять? Она ж теликом зомбирована. Уткнётся в него, и никто ей не нужен.

Так и нынче. Что тут Сашке остаётся? Скорей бы вечер, да отчалить уж в тёмну ноченьку.

А ноченька октябрьская и вправду, пока полная луна из-за низких чёрных туч не взошла, выдалась темнущая. Но Сашке это не в облом: у него фонарь на голове на ремешке резиновом тугом, им лучить по реке — одно удовольствие. Идёшь по мелководью, пробиваешь упругим лучом темень до самого дна и там, где в затоках рыбина притаилась, тень её далеко поймаешь. И уже крадись тихонько с острогой, плавно-плавненько заведи её над щучьей спинкой и… бей что есть силы, к самому дну рыбину пригвождая! У-у-ух! Такой адреналин!

Перво-наперво, как втроём на берегу встретились, Серёга с Сашкой сделали по полному глотку из предложенной Сашкой фляги. Денис тоже было потянулся, но отец руку его опустил:

— Вот десятый класс закончишь, тогда уж с нами по-мужицки.

— Эх, блин, — хихикнул Денис, — целый год ждать.

— Пожалей пацана, — попытался вступиться Сашка, — ночь-то, поди, не июльская…

— Сказал — всё! — отрезал Серёга. — Мал ещё. А то, гляди, понравится, чего доброго, — смолоду к алкашне прибьётся.

На это Сашка пожал плечами и туго закрутил пробку на фляжке.

— Ну что? Давай к нам в лодку, — предложил Сергей, — и пойдём в затоку ближе к тому берегу, там глубина приличная.

— Не-не, — отмахнулся Сашка, разворачивая свои штаны химзащиты, влезая в них и затягивая потуже резиновые лямки на плечах. — Вы уж идите, а я уж тут по шивере пошарохаюсь. Мне с острогой на отмели в кайф поохотиться.

На том и разошлись. Лодка по реке ушла в темноту, только два маленьких голубых огонька далеко покачивались. Сашка же побрёл по неизведанному мелководью вдоль намытой за весну и лето новой косы, лучá по воде фонарём на лбу и погружаясь в воду в своей тяжёлой резиновой химзащите то только по колено, а то и по пояс, и аж по грудь иной раз. А рыбины будто только и ждали его в мелких заводях. Стояли, лениво пошевеливая хвостами, неожиданно выхваченные тонким белым лучом из речного мрака, сверкали кокетливо оранжевыми кружками глаз, будто манили: «Здесь мы, Сашенька, здесь, милый, поджидаем твою острогу». И он заводил тихонько над рыбьим хребтом своё зубастое орудие и пригвождал щучку к самому галечному дну так, что душа его в этот момент обмирала и в самые сапоги химзащиты проваливалась. И вот вытягивал он на поверхность очередную щучку, а она, родненькая, и трепыхаться-то уже не в силах была, насаженная-то на семь дециметровых зубцов, — и в брезентовую сумку её, голубушку.

И так хорошо пошла по щучьему, так сказать, велению у Сашки охота, что время летело ещё быстрее течения на самой середине реки. И хорошо, и весело. А то как же, если каждую пригвождённую рыбку полным глотком из фляжки праздновать?

— Санька-а! — взлетел над рекой окрик Серёжки. — Мы уж до дому собрались! Ты как? Пошли давай, будет тебе.

— Идите, идите, я тут ещё немного… — отмахнулся Сашка и в очередной раз с металлическим противным скрипом отвинтил крышку фляжки.

— Видать, у него-то хорошо идёт, не то что мы с тобой, горемыки-рыбаки, — сокрушённо выдохнул Серёжка, подгребая к берегу на своей «старой калоше», как он ласково называл свою клееную-переклеенную резиновую лодку. Он передал весло Денису, широко в высоких сапожищах шагнул в воду у самого берега и, подтягивая к себе лодку, добавил: — А нам с тобой, сына, что-то нынче везёт, как этим…

— Как утопленникам, — подсказал Денис, прыгая на берег.

— Вот-вот, — согласился Серёга, и вдвоём они вытащили лодку на мелкие камушки, белевшие под луной.

А Сашка всё скользил в своей «химзащите» по мелководью вдоль косы, крепко сжимая рукоятку остроги и вспарывая холодным лучом фонаря чёрную воду. То и дело только на мгновение он взглядывал вдоль русла реки, серебрящейся под луной.

Большая рыбина сначала тенью на дне себя выдала и тут же кружками глазков сверкнула. Сашка уж было прицелил острогу, но что-то отвлекло его внимание, и он поднял голову.

Прямо на него как раз от самой середины реки надвигался высокий силуэт. Будто человек это, таинственный человек в длинном широком чёрном плаще, накрывши голову остроконечным капюшоном, на лодке стоял, и лодка эта без всякого мотора против течения по воде бежала. А вроде и вообще низко над водой летела, потому что на воде-то никакого, хоть чуть заметного, следа не оставляла. Да так быстро приближалась, что великан этот вот уже метрах в десяти притормозил и встал неподвижно, как столб, почти всю ярко-белую луну своим капюшоном заслоняя. В первый-то момент Сашка подумал, что это Серёга-друг настырно его с реки забрать хочет и даже прошептал:

— Серёга, ты, что ль?..

Вот именно почему-то прошептал, хотя соответственно расстоянию всё же крикнуть надо было бы. А он как-то под нос себе прошептал, будто от страха. А чего пужаться-то?

— Вот и я, — сказал силуэт.

— Кто ты? — опять почему-то почти шёпотом спросил Саша, напряжённо вглядываясь в эту странную, точно привидение какое, прилетевшую сюда к нему из темноты высокую фигуру.

Вся она, фигура эта, была без движения, только плащ едва колыхался, будто от лёгкого ночного ветерка. Да, собственно, представлялось, что это и есть всего лишь один только плащ, без тела под ним. И лица разглядеть не было никакой возможности: под надвинутым вперёд широким капюшоном только абсолютно чёрный провал, яма вместо лица. Луч Сашкиного фонаря, направившийся было в эту яму вместо человеческого лица, так там ничего и не обнаружил.

— Кто ты? — едва шевеля губами, повторил Саша и почувствовал, как похолодела спина.

— Сам знаешь.

— Не знаю. И знать не хочу. Мало ли кто тут в ночи шляется…

— А ты и всегда меня знать не хотел. Сколько лет за тобой гоняюсь.

— Как это, гоняешься?

— Да вот так. Уж больше тридцати годков. Ещё с Афгана. Тебе, солдатику-то, тогда всего лишь двадцать стукнуло. Не помнишь? Так я напомню тебе.

— Не надо мне ничего… — едва шевеля губами, пролепетал Саша.

— Отчего же, — прошелестел Чёрный Капюшон. — Сколько там твоих дружков-то по ущельям полегло. Отчего же не вспомнить? И на берегу тогда, в ту ночь… Дима, Серёжка, тёзка твой Саня, дружбан ближайший: вы с ним в горах из одного котелка лопали. А вот на том берегу он так и остался лежать. С пробитой головой, и фляга в окоченевшей руке пробитая, и вода из неё тонкой струйкой, с кровью смешиваясь…

— Я помню, — выдохнул Сашка, опуская голову.

Луч фонаря упёрся в рыбину, притаившуюся на дне, и глаз её сверкнул красным кружочком.

— Ушёл ты в ту ночь от меня. И в ташкентском госпитале ушёл, куда с гепатитом тебя, измученного шурави, доставили. Ловко ушёл, даже не комиссовали тебя, обратно в Афган вернули. Вот уж когда желанный дембель наступил… — Капюшон усмехнулся. — Помнишь, вы, пацаны, подбадривали сами себя, дескать, дембель неизбежен, как крах капитализма. Так вот, когда ты домой, истерзанный малярией вернулся, вот уж, казалось, близка моя победа. Ан нет, выкарабкался: мать такую тревогу подняла, что пришлось отступить. Она мне помешала и в тот раз, когда на тебя автобус свалился, ноги тебе переломал…

— Я сам виноват, — пробурчал себе под нос Сашка. — Домкраты, видать, хреново установили, а я не проверил.

— То-то и оно, сварщик из тебя первоклассный, а вот чтобы поберечься — всё у тебя спешка. Открытые переломы, кости наружу торчат! Орёшь! Пока людишки-то прибежали, пока подняли тот злополучный автобус, кровищи натекло-о. Вот уж матушка за тебя билась. Так курица в орлицу превращается, от змеи цыпляток своих отбивая.

— Да-а, — опять тяжело вздохнул Сашка. — Мать у меня — воин…

— Это правда, — ухмыльнулся Капюшон. — Даже мне с ней совладать непросто. Уж сколько воюю. Вот и ты с ней воевать вздумал.

— Как это? Когда это? — поднял голову Сашка.

— А возле дома твоего отчего, у ворот ваших. Не помнишь? Ты уж в свою квартирку направился, да тут вдруг разговор с матерью о супружнице твоей зашёл. Не выдержала матушка твоя, упрекнула, что к Томке твоей, когда ты на работе, мужики какие-то захаживают…

— Это приятель наш, — напрягся Сашка. — Просто в гости зашёл.

— Вот и матери ты так сказал, — согласился Чёрный Капюшон. — А она тебе: «Что ж это за приятель такой? Что ж она, паскуда, без тебя так приятельствует? Я к вам прихожу, а она с ним приятельствует, да за бутылкой вина. Так только гулящие девки приятельствуют». И ты… Ты замахнулся на мать.

— Неправда! — у Сашки похолодело под ложечкой

— Да правда! — выкрикнул Капюшон. — Передо мной-то чего уж теперь дурочку ломать?!

— Неправда! — с мольбой воскликнул Сашка, а смертельный холод уже опустился в желудок. — Я щеколду на воротах хотел поднять…

— Врёшь! — попытался оборвать его Капюшон.

— Это ты врёшь! — простонал Сашка, хотя хотелось кричать, да и казалось ему, что он в самом деле кричит из последних сил, кричит на весь мир, как будто о прощении моля или просто прощаясь. — Врёшь, не возьмёшь!

— Да уж возьму, — спокойно прошелестел Чёрный Капюшон. — Теперь уж точно возьму.

Сашка замахнулся острогой. Замахнулся в пустоту, будто на саму ночь замахнулся. Взрезала острога воду, ударила глубоко в самый центр вымоины, вонзились зубцы её в щуку, и, показалось Сашке, глаза рыбищи вспыхнули огненными кругами, прямо в лицо ему брызнули, обжигая смертельным холодом.

Сашка шагнул за острогой и провалился в глубокий чёрный омут. «Химзащита» от груди мгновенно наполнилась ледяной водой и тяжко приковала к самому дну ямы. Сашка ещё успел взмахнуть руками, да куда тут всплыть с такой тяжестью-то, хотел глотнуть воздух, да в лёгкие ворвалась вода, сквозь тёмную воду наверху качнулась луна, и свет её погас для Сашки.

Глава III

Никите приснилась его Галина. И так ясно привиделась. И смеётся, смеётся, аж захлёбывается.

— Ты чего это? — в недоумении выдохнул Никита.

— Ой, мамочки, — стонала Галка, — да ты глянь! Ой, умру! Нет, ты только посмотри на неё…

И она простёрла перед собой руку, указывая Никите, куда он должен посмотреть. И тут же предстала перед ним новая картина: мать, матушка родимая стоит у ночного окна, а вокруг только ночь звёздная, ни стен, ни потолка — окно будто в воздухе висит. И мать — у этого окна, запрокинула голову и на луну смотрит. Хоть и со спины, матушку-то он сразу признал: по распушившимся седым волосам, луной посеребрённым, и чёрной блузочке с люрексом по воротнику, что он года три тому назад, как в очередном сериале снялся, ей в подарок привёз.

Никита положил руки на вздрагивающие плечи матери и прошептал ей на ухо:

— Мам, ну что ж ты плачешь, ведь у тебя день рождения. В наше время семьдесят лет — это ещё вовсе не безнадёжная старость. Это раньше было… Сейчас люди и до девяноста, и до ста живут.

Мать повернулась к нему и задохнулась от рыданий:

— Ах, ах-х, ах-х-х…

И лицо бледное, как та луна над её головой. Никита отпрянул в испуге. Руки упавшие онемели, и грудь так сдавило, что… Что он проснулся. Проснулся и в первое мгновение, поняв, что это всего лишь сон, даже обрадовался. От души отлегло, прошёл испуг. Он полежал на спине, стараясь восстановить ровное дыхание. Заметил, что Галки рядом нет: наверное, уже кофе варит. Сел на кровати, глубоко вздохнул, поднял руки и потянулся, и вспомнил, что матушка в таких случаях учила подойти к окошку, перекреститься и проговорить: «Куда ночь — туда и сон». Он уже хотел это проделать, как услышал плач: Галка плакала на кухне. Никита кое-как выковырял из-под кровати тапки — какого чёрта они туда запнулись, — не обнаружив на стуле свой махровый, бариновский, как он его называл, халат, завернулся в одеяло и пошлёпал на кухню.

Галка встретила его, щедро обливаясь слезами и безудержно всхлипывая.

— Ты чего? — кивнул ей Никита. — Что стряслось-то?

— Са-са-саша у-у-утонул, — выдавила Галка и протянула Никите его смартфон.

Тот зажегся, и обозначились неотвеченные звонки и звуковое сообщение. Никита ткнул в него пальцем, и зазвучал дрожащий голос Натальи, Димкиной, старшего брата, жены: «Никита, Сашаня в Ульбе утонул, сегодня утром нашли, вылетай скорее».

Никита поднял глаза на Галку, будто ища какое-то подтверждение этой нелепости, что только что услышал. Она в ответ только всхлипнула, размазывая обильную влагу по щекам. Ноги вдруг у Никиты стали ватными, и он беспомощно осел на табурет. Сидел не двигаясь. И Галка стояла посреди кухни и только изредка всхлипывала. Одеяло сползло с Никиты на пол, беспомощно его обнажив. Наконец он сказал тихо:

— Вот и полетели на материн юбилей.

И опять наступила пауза. Никита поднял голову на Галку и проговорил почему-то с виноватой интонацией:

— Щас по инету билеты куплю. Ты пока складывай сумку. Не знаю даже чё нам с тобой взять-то.

— А как с кухней? — осторожно спросила Галка.

— Зачем кухня, какая кухня? — нахмурил брови Никита.

— Итальянская.

— Подожди, ты про что? — будто избавляясь от бреда какого-то, встряхнул головой Никита.

— Ну, ты забыл, что ли? — она отчаянно проныла. — Мебель кухонная итальянская. Сегодня же в двенадцать они должны приехать её устанавливать. Ну, ту, что мы с тобой выбрали.

— Ну? — переспросил Никита, глядя куда-то сквозь Галку, будто она стала вдруг прозрачной, как стекло после грозы.

— Ну вот…

— Что вот?

— Ну, мы же на фирме «Верона» заказали кухню «Микела», — виновато втолковывала Галка. — Помнишь, ещё полки с балясинами?

— Балясинами? — поднял брови Никита.

— Ну да! Тебе ещё цвет понравился натурального дуба и что дверцы из деревянного массива, а не из ДСП.

— Из массива?..

— Ну да! Ты же сам всё там в заказе-то… Потом ещё дизайнерше втолковывал. Помнишь, барышня приезжала, вымеряла тут всё?

— Ты-то чего хочешь? — индифферентным тоном спросил Никита.

— Ну вот, они её сделали, — накуксилась Галка, готовая снова расплакаться. — Сегодня привезут устанавливать.

— И что? — холодно спросил Никита.

— Ну мы же всё переносили заявку-то. То съёмки у тебя, то фестиваль. Они, ну, мастера эти, сказали, что если опять перенесём, то только через год тогда. У них там очередь большая. Может, пошутили, конечно…

Она замолчала под взглядом широко открытых сухих глаз Никиты. И так и стояла перед ним, будто не выучившая урок ученица перед строгим учителем. Никита отвернулся, пожал плечами. Ему вдруг стало холодно. Он поднял с полу одеяло, набросил его на плечи и, пробурчав: «Баба с возу — кобыле легче», — пошёл босиком из кухни, забыв под табуретом шлёпанцы.

При всей своей горькой подавленности, безысходной слабости во всём теле Никита успел выхватить на сайте казахской авиакомпании «Эйр Астана» один-единственный билет в самом конце салона «Airbus A 320». Кресло не откидывается: за стенкой туалет. И даже, увы, не у иллюминатора: а то можно было бы на вечность глазеть и, главное, отвернуться, закрыться, чтобы, не дай бог, не узнал кто-нибудь и не полез со своими детскими восторгами: «Ой, это вы, ну надо же, прям живой, а я вас совсем вчера по телику смотрел, здорово вы его замочили, ой, а нарисуйте автограф, да прямо тут, на запястье!»

Накидал в сумку самое, казалось, необходимое, плохо соображая, а что нужно взять-то, собственно. Деньги, наверное, вот что главное. У порога бросил Галке: «Пока», сделав вид, что не заметил её вытянутых для поцелуя, не накрашенных поутру губ.

Ещё на выходе из лифта услышал он истошный крик со двора: «Всем, всем, всем! Люди добрые-православные! Все на уборку сталинского урожая!» Кричала городская сумасшедшая Даша-Дашуня. Года три тому назад Никита столкнулся с ней во дворе, не успев отвернуть. Пятидесятилетняя дородная бабища с растрёпанными волосами и небрежно заплетёнными почти на висках маленькими седыми косичками, она прижала его грудью к кирпичной стенке мусорника и, обливаясь горючими слезами, протянула ему барбариску в крепко слипшемся фантике:

— Пососи, милок, конфеточку, мамочку мою помяни: вчерася на восемьдесят первом годочке преставилася.

Даша-Дашуня жила в доме напротив и по весне да по осени выбиралась во двор и на окрестные улицы, чтобы распевать советские песни и горланить рождённые в её затуманенной головушке странные лозунги — вот вроде того, что сейчас. Прокричала она, посылая свой лозунг из двора-колодца прямо в серое октябрьское небо, и тут же запела:

— Вы же-эртвою па-а-ли в борьбе-э роково-о-ой…

Когда Никита вышел с сумкой через плечо из своего парадного, она резво направилась к нему и с энтузиазмом провозгласила:

— Ой, хэл-л-лоу, мой красавчик! А у нас праздник: человечка во черёд на небушко провожаем!

Никита, будто среди зрителей в тёмном кинозале пробираясь на своё место, даже пригнулся, чтобы поскорее проскочить мимо этой развесёлой кликуши, а Даша-Дашуля вслед ему:

— Проща-а-ай! От всех вокзалов поезда-а… — затянула тонюсеньким фальцетом.

Он поспешил через двор к выходу на улицу и чуть не споткнулся о распластанный мокрый картон упаковочных коробок. Из-под него торчала жёлтая, будто восковая, рука. Никита тут же вспомнил тот ночной ужас, что охватил его, когда он выносил мусор, и понял, что это бомж. Там, на сыром асфальте под картоном он вытянулся всем своим жалким телом и уже не ждал, да и не нуждался в помощи. Поодаль стояла группа людей: двое полицейских и несколько женщин — видимо, соседки по двору, не знакомые Никите. Он даже и не пересчитал, сколько их там было: чуть ли не бегом бросился со двора. На улице на пути его вырос Храм Святого Владимира, и он, поправляя на плече ремень дорожной сумки, задрал голову на купола, на бегу перекрестился, и тут же, точно в ответ ему, гулким звоном заговорила колокольня. У метро «Спортивная» остановил такси и, плюхнувшись на заднее сиденье, тяжело выдохнул и прикрыл глаза:

— В Пулково. В аэропорт.

И уснул.

Вздрогнул от громкого оклика водителя, молодого белобрысого улыбчивого парня:

— Прибыли, товарищ майор!

— Ага, благодарю… — расплатился и, направляясь к зданию аэропорта, долго соображал, с чего это вдруг он его майором-то назвал?

И только когда поставил на контрольную ленту сумку, понял: видно, узнал парень его по последнему, нет, дай бог, по крайнему сериалу — вот ведь, дослужился в кино до майора. А в общем-то как это всё обрыдло: эти суперменистые майоры, эти кинопогони под американскую копирку, перевёрнутые авто, разбитые фонари и наскоро намазанные неумехой гримёршей синяки и ссадины — это только бесконечная гонка за бабками, бессмысленная обманка для зрителей, вроде младенческой соски-пустышки. Всё это неороссийское кинообезьянничанье на инстинкт страха рассчитано, на злорадную радость наблюдающего из окна за бегущими от грозы. И что вы, братцы-депутатцы, твердите об отсутствии теперь у нас идеологических целей и задач? Так вот же она, сокровенная олигархическая задача и цель — воспитать вечно жующего, со стеклянным взором потребителя, этакое двуногое ненасытное животное. Для этого и киношки лепятся. Так вот пришёл мужик домой, пришёл ненавидящий всё на свете: от своего начальника, работы и зарплаты до болтунов из Государственной Думы. А тут ещё детишки ноют: папаня, чё конфет не принёс. Ну, жена ужин перед ним поставила. Да какое же всё, блин, несолёное-несладкое. Ну не задалась жизнь — хоть в петлю. И тут — телик перед глазами мельтешит своими бесконечными бандитскими разборками да семейными изменами, да расчленёнкой с кровищей, аж через стекло экрана брызжущей… Раскрыл рот мужик и думает: дык я же счастливчик, ё-моё, у меня же всё o’кей…

С такими тяжёлыми мыслями уселся, от всех отвернувшись, «товарищ майор» в зале ожидания и уткнулся в прозрачное толстое стекло во всю стену с видом на взлётное поле. Устроиться в одной из многочисленных кафушек — значит подставить себя под удивлённо-беззастенчивое разглядывание сериальных поклонников. Да ещё кто-нибудь ребёночка с клочком салфетки подошлёт: «Дяденька, написи-и…»

Взял пакет клубничного йогурта и коржик. Выбрал его, потому как своим блестящим верхом, смазанным яичным желтком, уж очень он был похож на коржики, что мама пекла. Нет, не формой — у неё они были в два раза меньше и не звёздочкой, а ромбиком. Но до чего же он их любил, с молоком. Просто праздник в доме унюхивался, когда она их выпекала. Ещё тёплые, она их складывала в оцинкованный таз, да много так, чтоб на всех хватило. И вот кладка эта в том совсем не маленьком тазу быстро-быстро таяла. Старшие братаны вообще без спросу эти коржики таскали, пока мама в огороде. Как-то Никита проснулся — а спал он одно время на раскладушке, которую расставляли у длинной скамейки возле стола, — а у самого уха кто-то часто-часто скребётся. Приподнялся Никитушка, заглянул в таз, а там единственный коржик яичным верхом поблёскивает, и мышка быстрыми лапками о цинковую стенку скребёт, тщетно пытаясь выбраться из этой сладкой западни. «Ага-а, коржик-то подгрызла, паразитка», — заметил Никитка. И как она туда попала? Со стола, наверное, спрыгнула. Вот десантница отчаянная! И показалось Никите, что она своими чёрными глазками-бусинками умоляюще на него сверкнула. Он осторожно от себя наклонил таз, при этом почему-то от страха похолодела спина, мышь выпрыгнула на скамейку и скоренько-скоренько убежала вдоль неё.

Он глядел на небесные корабли, дремавшие у рукавов телескопических посадочных трапов, на огромные белоснежные лайнеры, торжественно выруливающие на взлётную полосу — и как только такая громадина поднимается в воздух! — ловил взглядом самолёт, вынырнувший из мрачных туч и, всё укрупняясь, идущий на посаду, а потом несущийся по взлётно-посадочной полосе, взметая под своим брюхом веера дождевой влаги. Он глядел на эту живую картину за толстым стеклом и вдруг подумал: «Господи, ну почему же Ты, позволивший нам подниматься в небо поближе к Тебе и даже в космос, почему же Ты, Отец Небесный, не расщедрился и не подарил нам, бедным деткам своим, вечность, подобную Твоей, ну, как родительское наследство. Нет, не ту, которую священники нам обещают, а реальную, телесную, здесь, на земле, по которой мы привыкли ходить, чтобы и под солнышком Твоим греться, и морозцем Твоим свежим дышать. Что ж Ты, великодушный, всё не прощаешь нам любовь своих первенцев Адама и Евы? Али детушки вечно должны ответ нести за грех тяжкий прародителей своих? И неслыханно страдать, в самое сердце поражённые смертью близких своих?»

Никита усмехнулся этим мыслям своим дурацким, откусил коржик, запивая его сладким йогуртом. И коржик оказался совсем не такой вкусный и нежный, как у мамы, да и йогурт — вовсе не то молоко с клубникой с грядки, что мамочка поутру перед ним на стол ставила, когда он ещё в своей раскладушке только потягивался. Но надо жевать и глотать, что поделаешь, потому что голод не тётка, а из дому он выскочил, не позавтракав.

Он вскинул голову, глотнул из пакета йогурт и взглянул на плотный высокий шатёр из серых туч, скрывающий небо. Ох, если бы заглянуть за них, за эти тучи! Ну где же, где же там витает душа твоя, Сашка? Мечется, одинокая, не в силах утешить нас, оставшихся здесь на земле. А может, ты здесь, в этом зале, может, душа твоя неприкаянная ищет меня по всему аэропорту, чтоб утешить? Эх, Сашка-Сашок, братка мой родненький, и как же я увижу тебя в гробу-то? Да разве можно это?!

Слёзы вдруг выкатились у него из глаз. Так легко и просто. На съёмочной площадке он при случае просил гримёршу помогать: она мазала нижнее веко специальным карандашом, и от жуткой рези не хочешь — заплачешь. А тут — сами собой, без всякого спроса. Он потянул клубничный йогурт из пакета, и солёная слеза, скатившись прямо к губам, смешалась с розовой сладостью.

Салон самолёта был заполнен до отказа. Больше летело казахов. Их преимущественную численность среди пассажиров Никита заметил ещё при регистрации. И такое у них было количество поклажи, что он, грешным делом, подумал: а поднимется ли самолёт со всем этим барахлом? Огромные тюки, перемотанные скотчем, чемоданищи и сумищи, детские коляски, самокаты, складные велосипеды и большие упаковочные коробки. При виде их, кстати, перед глазами Никиты вновь возникла жуткая картина в утреннем сыром колодце двора: тело бомжа, прикрытое толстым картоном, и торчащая из-под него скрюченная жёлтая рука.

Среди пассажиров была и довольно многочисленная группа китайцев, тоже круто затоваренных. Они без умолку балаболили на своём кукольном языке. В отличие от казахов, с достоинством принимавших сообщение регистраторши о перевесе багажа и степенно отправлявшихся этот перевес оплачивать, китайцы начинали махать руками, возмущённо что-то друг другу втолковывая, но тоже, в конце концов, семенили в кассу.

Пассажиры аэробуса долго и суетливо, с каким-то роковым беспокойством, которое, впрочем, практически у любого человека, если он не под хмельком, во время посадки где-то глубоко в душе копошится, устраивались на своих местах. С превеликим старанием они пихали с виду не впихиваемое, да и не предназначенное для размещения на полках салона, и стюардессам стоило немалого труда все эти самые полки закрыть. Никита мрачно взирал со своего кресла на это паническое мельтешение. Его возмущало то, что многие путешественники нагло сочли свои чемоданы и сумки на колёсиках за ручную кладь. Интересно, думал он, вы тащите эту свою поклажу по сырой земле, а потом толкаете её на полку, упирая грязные колёса прямо в мою куртку. Вот уж поистине: благополучие и животное стремление устроить свою норку делает людей абсолютными эгоистами, бессовестными недочеловеками, и только общая большая беда объединяет их в спасительно сочувствующий коллектив. Да иначе и не выжить, какой бы надёжной тебе твоя норка не казалась.

Лайнер прогревал двигатели. Командир экипажа на трёх языках, русском, казахском и английском, поприветствовал пассажиров и уверил в безопасности полёта, в том, что именно эта безопасность — приоритет экипажа, как будто бы что-либо иное в данном случае может быть в приоритете. Никита ещё подумал: «У вас-то, мальчики, может быть, и в приоритете наша безопасность, а вот у ваших хозяев, у тех, что на земле сидят в просторных кабинетах за тяжёлыми дубовыми дверями, что в приоритете сегодня?»

Молоденькие стюардессы встали в проходе салона и с белозубыми улыбками тоже на трёх языках стали втолковывать пассажирам, как пристегнуться ремнями и как в случае, не дай бог, чего пользоваться кислородными масками. В связи со съёмками по нескольку раз в году летавший Никита и посему уже сам способный выполнять подобные функции стюарда, не обращал внимания на эти инструкции, а любовался стюардессами, премиленькими казахскими девочками. Изящные фигурки казашечек были ладно упакованы в тёмно-синие костюмчики, а тонкие шейки охватывали яркие лиловые платочки. Их узелки у всех девочек были кокетливо сдвинуты на сторону, так что концы платков широкими лепестками ложились им на плечи. Никита даже вслух пробормотал: «Прикольно!» Обернулся к попутчику, казалось, замершему у иллюминатора, и в качестве предложения пообщаться спросил: «Какие неожиданно симпотные казашки, правда?» Тот, прикрыв глаза, опустил голову, ничего не ответил и только шевелил губами, что-то нашёптывая. Это даже обидело Никиту. Он-то ищет спасительной защиты от той боли, что с утра тисками его грудь сдавила, ведь на похороны летит, а тут такое равнодушие. Его будто вернули к той неуёмной печали, что с спозаранку навалилась, и уже стюардессы показались не такими приветливыми. Он тупо уткнулся взглядом в спинку переднего сиденья и как-то невольно попытался представить Сашку, всегда такого живого и улыбчивого, в гробу с закрытыми глазами. Нет, невозможно! Нет, нет, да как же это?.. Куда он летит? В какой-то другой, страшный мир. А мама? А она-то как? И тут до слуха его донеслось шептание пассажира слева, со стороны иллюминатора: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Лайнер вырулил, развернулся всем своим могучим телом, прицеливаясь по вектору убегающей к горизонту взлётной полосы. На несколько секунд задумался. Ещё сильнее взревели под его крыльями двигатели, будто он от натуги щёки надул. И наконец покатил, набирая скорость.

Сколько Никита ни летал по своим съёмкам и фестивалям, всегда в этом момент у него замирало сердце, и мелькала мысль: неужели вся эта громадина поднимется в небо? Чудо, ей-богу! Нет, не металл этот могуч, но человек. Человек — это звучит гордо! Бесконечно прав Алексей Максимович. В студенческие годы, в дипломном спектакле он играл Сатина, и роль эта ему безумно нравилась. Вроде этот Сатин в своих монологах с самого дна к небу поднимается…

А сосед слева, поглядывая в иллюминатор, всё шевелил губами и украдкой крестился.

Аэробус оторвался от земли, и она стремительно стала удаляться под крылом. Уменьшались до игрушечных дома, переплетения шоссейных дорог с цепочками автомобилей и вовсе превращались в муравьиные тропы. Никита невольно склонился в сторону иллюминатора: взгляд его так и притянула всё улетающая картина за стеклом. В отличие от соседа справа, в третьем кресле, пожилого тучного казаха, который только вытягивал шею, стараясь заглянуть в окно, Никита даже прижался плечом к плечу набожного соседа, разглядывая всё удаляющийся живой ковёр.

— Я могу вам уступить у окошка, — покосился на него благочестивый собрат по авиапутешествию.

— Нет, нет, спасибо, — всполошено отстранился от него Никита. — Извините, увлёкся малость, — и, помолчав, ни с того ни с сего добавил: — Зачем мне — в нескольких сантиметрах от смерти?

— Хм, вы так боитесь? — сдержанно улыбнулся сосед.

— А вы будто нет? — в свою очередь усмехнулся Никита. — То-то я заметил, так истово молились.

— Я всегда молюсь в начале пути.

— Так верите?

— Так верю, — серьёзно ответил попутчик и отвернулся к иллюминатору.

Аэробус набирал высоту, и вот уже за иллюминаторами поплыл плотный, клокастый, позолоченный солнцем ковёр облаков. Они то простирались голубоватой равниной, обрамлённой белоснежными горами, то подступали огромным ватным чудовищем к самому борту самолёта, стремясь проглотить его. Но лайнер упорно уходил всё выше от них, и вот уже спокойно лёг под крылом бело-голубой, а в отдалении и чуть розоватый мягкий манящий мир. Казалось, вот открой люк, один из тех, пользоваться которыми в случае чего инструктировали перед взлётом стюардессы, шагни за борт — и так и пойдёшь себе по облакам, по щиколотку в них утопая и, уж простите за тавтологию, безоблачно кайфуя от этого безмятежного простора, тобою покорённого.

Медленно продвигаясь по узкому проходу между креслами, стюардессы любезно предлагали напитки. Никита вспомнил, что при первом же взгляде на попутчика он подумал, что лицо его ему знакомо. Но так и не сообразив в тот момент, где он мог его видеть, он тут же забыл об этом. Зато теперь, когда сосед отвернулся, Никите захотелось непременно возобновить разговор, чтобы получше разглядеть его.

— Всё так зыбко, — задумчиво, но достаточно громко произнёс он, глядя прямо перед собой. — И самое печальное, что человек не знает, когда этот роковой кирпич свалится на его бедную голову.

Сосед промолчал, всё разглядывая в иллюминатор белосахарные поля, и Никита ещё громче добавил с грустной усмешкой:

— Или он сам свалится на кирпичи… То есть на землю вот с такой вот как мы высоты. И, что всего обиднее, в самый неподходящий момент. И все планы его — тю-тю.

— Мысль не нова, — улыбнулся сосед, поворачиваясь от иллюминатора к Никите. — Булгаков по этому поводу однозначно высказался.

— Ну да, — поддержал Никита. — «Мастер и Маргарита» — шедевр! Я первый раз подростком прочитал, а потом ещё в юности перечитывал. Вы, наверное, тоже не один раз читали?

— Нет, второй раз читать у меня не было желания.

— Почему? — удивился Никита. — По тону чувствую, роман вам не понравился.

— Ну как может классика не понравиться? Роман гениальный. Мне просто с одним из его персонажей не хочется ещё раз встречаться.

— Догадываюсь. С Воландом. Понятно, что вас не устраивает: дескать, Люцифер — и творит добро. Банальная позиция.

— Но и Булгаковская позиция не нова. Он сам эпиграфом — из Гёте взял: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

— А что, неправда? Взять хотя бы наших депутатов. Как послушаешь их, так прямо ангелы. Если бы они все только добро творили, мы б уже, знаете, как жили?

— Знаете, на политические темы я крайне не люблю общаться.

— А на какую тему любите?

Сосед молчал, чуть опустив голову и уткнувшись взглядом в собственные колени.

— Нам до Астаны больше трёх часов лететь, — не отставал Никита. — Спать, что ли, будем? Так не дадут: сейчас вот напитки разносят, потом кормить будут. Придётся со всеми этими игрушечными пакетиками да коробочками возиться.

Сосед молчал. Никита подумал: «Может, он обиделся. Слишком нахально к нему лезу, он ведь старше, ему уже, наверное, за сорок, а может, и все пятьдесят. Впрочем, на лице нет особых морщин, только виски седые и на чёлке длинная седая прядь, будто белое пёрышко на голову упало. Летало-летало себе свободно и решило передохнуть, на него опустилось. Интересно, куда он ушёл в своих мыслях? Вообще, лицо его: глубоко посаженные глаза, тонкий, по-гоголевски длинный нос с лёгкой горбинкой; широкие плечи, большие, натруженные, узловатые кисти рук — весь облик будто из другого времени. Надень на него какой-нибудь костюм из мосфильмовской костюмерной — и в кадр истории про царей, королей и рыцарей. Даже грима не надо. А может, он и есть актёр, — предположил Никита. — Может, был на каких-то там вторых ролях и мелькал передо мной на площадке. По рукам если судить, так, пожалуй, рабочий, мастер какой-нибудь. О! Он учитель труда в школе. Нет, труд сейчас не преподают. Значит, учитель физкультуры, или чего другого. Короче, он — учитель». И как только Никита пришёл к этому выводу, он предложил:

— Ну давайте на философские темы, поговорим о вечном.

— О вечном? — задумчиво переспросил предполагаемый учитель. — А разве вас вечность интересует?

— В данный момент ещё как, — подтвердил Никита. — Я в Усть-Каменогорск, знаете, зачем лечу? Я близкого человека лечу хоронить.

— Сочувствую вам, — взглянул на Никиту сосед. — Упокой, Господи, душу раба твоего…

— А есть ли она? — нервно перебил Никита.

— Кто?

— Душа.

Сосед замолчал и взглянул в иллюминатор. Молчал и Никита. У него вдруг защекотало горло. Он вспомнил, как Сашка его раньше встречал в аэропорту, как заключали они друг друга в крепкие объятия, и так ему захотелось ощутить это тепло, эту мужскую силу, так захотелось обнять брата. И тут же ударило в голову это жуткое слово: «Никогда-никогда-никогда!» Он крепко прижал ладони к глазам и стал растирать выступившую влагу. Не хватало тут ещё, рядом с сильными мужиками, расплакаться. Кстати, сосед справа уже мирно похрапывал.

Собеседник Никиты повернулся от иллюминатора, опять уставился в свои колени и спокойно заговорил:

— Не знаю, можно ли об этом рассказывать, но… Вам же факты нужны, вас простыми убеждениями не возьмёшь.

— Факты тоже вещь не бесспорная, — пожал плечами Никита. — Смотря кто и как их трактует. У нас факты так умеют поворачивать, что жертва вдруг становится обвиняемым.

— Ну, вы трактуйте, как хотите, а только я расскажу, раз уж решил. Я отца и мать уже похоронил. Когда отец умер, приехал с друзьями — его из больничного морга забирать. Вошёл — и так и упал перед гробом на колени, и голову на сложенные руки отца уронил. Плачу, а друзья в сторонке тихо стоят. Кто-то из них говорит: «Надо поднять его». А другой ему отвечает: «Подождём, пусть отплачется, легче будет». А я думаю: только бы они меня не трогали; потому что чувствую, будто кто-то гладит меня по голове, и ясно понимаю, что это отец. И такое у меня в душу радостное тепло, такой покой вошёл. Долго друзьям пришлось ждать — всё утешал меня отец.

Он замолчал. Молчал и Никита и тоже, как его собеседник, уставился на свои колени. Сосед глубоко вздохнул и продолжал:

— А когда мама умерла, я все похороны, да и потом всё твердил в мыслях: «Ну как же так, ведь ты так всех нас любила и вдруг оставила, бросила, и нигде тебя нет, и не слышу я тебя, и не чувствую. И как же это так случилось, что тебя нигде нет? А если душа бессмертна, то силой любви своей покажи, что ты где-то есть, что мы встретимся когда-нибудь». И вот собрались друзья и родственники на девять дней. Сидят все за столом, выпивают, закусывают, тихо переговариваются, кто-то из женщин всхлипывает, сестра мамина платочком слёзы утирает. И я за столом тихонько двоюродной сестрёнке как раз об этом вот толкую, дескать, ну, если душа бессмертна… И вдруг люстра над нами, словно её медленно кто-то трансформатором пригасил, плавно-плавно так погасла и через секунду так же зажглась, так же плавно вернулся свет. Будто кто-то поклонился всем нам.

— Совпадение, — грустно вставил Никита. — У нас так бывает в Усть-Каменогорске. Особенно на окраинах, как в нашей Старой Согре, например. Это ж полудеревня…

Теперь перебил сосед:

— Ладно. Считайте так. А вот на сороковой день после маминого ухода я уже в Питере сижу за столом с друзьями-собратьями и про этот мамин поклон, что на девять дней она послала, всем рассказываю, и вдруг в этот самый момент совсем другая люстра над нами так же плавно гаснет и через секунду вновь загорается.

— Опять поклон, — удивлённо и с сочувствием взглянул Никита на собеседника.

— Опять поклон, — закивал тот. — Вот и думайте, что хотите, а точнее, что вам по вере вашей дано. А только знайте, все ушедшие наши близкие — молитвенники. Там, за нас грешных.

Они замолчали. Никитин собеседник смотрел прямо перед собой, над спинками кресел. Задумался. Задумался и Никита: «Эх, Сашка-Сашок, братка мой дорогой, и ты теперь Там…»

В этот момент к нему обратилась стюардесса, предлагая выбрать напиток. Он не понял сразу, что от него хотят. Посмотрел на соседа справа: казах отхлёбывал томатный сок, а на откидном столике у него ещё стоял стаканчик с апельсиновым. Никитин же собеседник попросил просто воды, и Никита последовал его примеру. Отхлебнул из бумажного стаканчика газированную воду, пузырьки защекотали в носу, и он поморщился.

— А знаете… — обратился он к собеседнику.

Тот глядел в иллюминатор и, похоже, не услышал его.

— Простите, вас как зовут? — Никита тронул его за локоть. — Давайте познакомимся.

Собеседник повернулся к Никите, глотнул из своего стаканчика и улыбнулся:

— Я — Николай, а вы — Никита.

— Хорошее же у вас зрение, — улыбнулся Никита. — Умудрились в паспорт мой заглянуть на регистрации? Или вам оттуда подсказали? — он указал пальцем наверх. — Шучу, простите. Ладно, всё понятно и не удивительно: сериальная популярность, чёрт возьми. Сейчас какая-нибудь девуля впервые перед камерой возникнет — её уже звездой сериала называют. Скоро будут объявлять: «Звезда такой-то серии». Или ещё круче: «Звезда массовки первой серии».

Николай только раскрыл было рот, чтобы ответить, но Никита нетерпеливо продолжал:

— Так вот, Коля, если бы это было так, как церковь нас тут простых смертных обнадёживает, то пребывание там для наших близких было бы сущим кошмаром.

Николай вопросительно поднял брови.

— А очень просто, — объяснил Никита. — Они же мучились бы, наблюдая сверху за всеми нашими бедами, не в силах нам помочь. Да ещё бы волосы на себе рвали: вот, блин, твою дивизию, не успел сделать что-то важное, а это — хоть и сделал, так совсем не так, и оставил своих родных в полной ж…

— Смешно ты рассуждаешь, — перебил Николай. — Особенно про волосы. Ты ещё скажи, что души там слёзы горючие шёлковыми платочками утирают.

— Я рассуждаю логично! — Никита стукнул ребром ладони по подлокотнику. — Если бы существовал тот вечный мир, то все эти бедные души, вся эта толпа, собравшаяся там за все годы, что люди землю топчут, все бы они с ума посходили. Оттого что целей своих в смертной жизни не достигли, что детей не успели до ума довести, а то и вовсе не успели или не смогли свой род продлить… Логично? Какое уж тут вечное блаженство, эдемский сад, райские кущи и тому подобная белиберда?! Да эти души передушили бы друг друга от зависти: одна душа на землю смотрит — у её потомков всё о’кей, а другая глянула — её последыши всю свою жизнь изнахратили. Кстати, наше, согринское, выражение. Красивое словцо, да? Изнахратить — вроде значит изнасиловать. Да и не виноваты, может, эти самые невезучие последыши страдающей там наверху души. Не так-то просто своё скромное счастье построить, когда у нас всё и повсюду за взятки, откаты и по связям. Вот душенька там, наверху-то, и страдает, что потомкам своим не оставила ни наследства достойного, ни связей выгодных. Корчится от зависти, замечая, как подружка её, с которой вместе по эдемским яблонькам с ветки на ветку порхают, просто цветёт и пахнет от того, как её детки там, на земле, полной ложкой-поварёшкой счастье хлебают. Ну, чё ты молчишь? Не логично я рассуждаю?

— Логично, — ничуть не смутившись, ответил Николай. — Да только это логика земная, логика тела смертного. У души нет времени, нет пространства и страстей наших нет. У родных наших ушедших, пред Господом представших и за нас грешных молящихся, нет наших страхов и горестей земных… Что наши земные цели по сравнению с вечностью?

— Ну а на хрена тогда земная жизнь? — всё больше горячился Никита. — Смысл-то в чём?!

— Это вечный вопрос: кто мы, откуда и куда, — ничуть не подхватывая Никитину нервозность, нарочито спокойно ответил Николай. — Это только Господь знает, и мы узнаем, как предстанем пред ним. В твоих рассуждениях — всё земные категории, а мир блаженных духов, как утверждал Иоанн Кронштадтский, создан не из атомов. Это небо небес…

— Небо небес? — перебил Никита. — Это ещё что такое? Небо, по которому вот мы сейчас летим, — это, значит, просто небо, а небо небес — это как? Над этим, что ли? Так там, Коля, космос! И нам его уже показали. И он, понятно, бесконечен. И над ним, и под ним, и вправо, и влево…

— Подожди, — остановил его Николай. — Опять ты всё к простой материи сводишь. Небо небес — это, понимай, Царство Славы Божьей. Шум житейского моря никогда не даст нам его увидеть, понять, почувствовать. Наша мысль прикована к земному настолько, что постичь истину бессмертия души мы не способны по-настоящему. Истину, во всей её бесконечности Неба небес, в блаженной вечности её, узнает только душа, представшая пред Спасителем. И Господь встретит её и примет в Своё Царствие Небесное.

Никита набрал полной грудью воздух, медленно откидываясь на спинку кресла. Тихо выдохнул. Хотел сказать: «Красивую проповедь ты тут мне читаешь». Но промолчал. Только подумал: «Вот Сашка-братка узнает теперь…» А вслух пробормотал, усмехнувшись слегка:

— Ну да, обрёк нас Господь первородный грех тут на земле искупать. А в чём грех-то? Без этого греха как бы мы родились? Это ж какую Богу фабрику по адамопроизводству надо было бы открывать, да потом у каждого мужика нужно было бы по ребру выламывать.

— Ты всё прямо в анекдот переводишь, — улыбнулся Николай.

— Да нет, мне совсем не до анекдотов, — грустно и вдруг как-то вяло промямлил Никита и тут заговорил с некоторым раздражением: — Такие же мы, как всё живое. Проще говоря, животы у нас есть — значит, мы животные. Только напридумывали для самоуспокоения амбициозные побасёночки. Оттуда-то никто не вернулся, не подтвердил. Это вот разве что монахи на земле своим житьём-бытьём пытаются подтвердить, что человек по Божьему подобию слеплен и не трахается, как кролик, белочка и собачка. А вообще можно прожить без этого траханья? Я вообще не представляю, как они там, в монастырях, могут совладать с этим, всего живого основным инстинктом. Как они, вопреки тому же Божьему благословлению — живите и размножайтесь, — как они искусственно свою плоть в кулак зажимают. Неувязочка выходит. Или они как раз не сильно кулачок-то свой жмут и…

— Я — монах! — оборвал его Николай.

Никита удивлённо глянул на него. Потом отвернулся и, глядя прямо перед собой, тихо сказал:

— Прости!

— Ничего.

Долго молчали. Никита почувствовал себя виноватым: вроде как нехотя обидел человека. Первый заговорил примирительно:

— Счастливые вы…

— В смысле? — повернулся к нему Николай.

— Ну, живёте себе потихоньку в монастырской тишине, не суетитесь попусту, верите, что вас ждёт наверху вечное блаженство. А все тут наши беды — сущая безделица. Это только я, дурачина, так горюю?! Радоваться должен, что лечу брата родненького хоронить, за него, грешного, радоваться!

Николай, опять уловив раздражение в голосе Никиты, повернулся к нему всем корпусом и нахмурил лоб. Никита опередил его:

— Нет, брат Коля, — тяжело он вздохнул, — когда такое горе к горлу подкатывает, так задыхаешься, что молитвой трудно утешиться.

Никита замолчал, будто вспоминал что-то. Глаза его предательски заблестели, и он отвернулся на казаха. Тот, допив второй стакан сока, дремал, мирно посапывая.

Николай ждал, не решаясь вновь обратиться к своему попутчику, и тут Никита неожиданно спокойным тоном продолжил:

— А я думаю, всё живое на земле просто движется от ростка к увяданию и тлену. Как сказал поэт Владимир Костров, наш современник гениальный: «Жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!» Хорошо сказал! И люди, подобно листочкам на дереве, на древе жизни, распустятся, поблестят, кому сколько удастся, кому как повезёт, и опадают, подвластные времени, а то и того хуже — безвременным бурям. Ну, то есть из-за войн, катастроф, там несчастий всяких…

— Что случилось-то с Димкой?.. Или с Саней? — вдруг тревожно и тихо спросил Николай.

Никита удивлённо взглянул на него:

— О-о! А я-то думаю, откуда?.. Вот теперь я тебя узнал. Ты же, Коля, с Сашкой в одном классе учился.

— Ну да, — закивал Николай и опять наморщил свой высокий выпуклый лоб, обрамлённый светло-русыми длинными, тоже, по мнению Никиты, под Гоголя, как и нос его, волосами.

— Утонул Сашка, — просто сказал Никита и сам удивился и даже испугался, как легко он это выговорил.

Замолчали.

По узкому проходу бортпроводницы медленно продвигали высокую тележку для раздачи пассажирам еды. При этом предлагали вино красное или белое. Дошла очередь и до Никиты. Он принял пластмассовый контейнер, предварительно другой передал своему попутчику-монаху.

— Ты какое вино будешь? — поинтересовался тот.

— Мне вот уже налили красное, — приподнял свой стаканчик Никита.

— Мне тоже красное, пожалуйста, — обратился к стюардессе Николай.

Приняв стаканчик, он протянул его Никите, неожиданно переходя на «ты»:

— Я думаю, тебе одного сейчас будет мало.

— А ты? — удивился Никита.

— Я не пью, — отрицательно помотал головой Николай.

Никита отхлебнул тёмный густой и терпкий напиток:

— Жаль! Хорошее вино, Сашаню бы помянули.

— Я помолюсь за душу его, — тихо ответил монах и прикрыл глаза.

Больше в течение полёта они не общались. Размягчённый вином Никита вообще задремал. Привиделось, как купается он с братьями в Ульбе. Вернее они, Димка и Сашка, разгоняясь на берегу, летят на тарзанке и плюхаются в воду с высоты, вздымая жемчужный сноп брызг. Вот прыгнул в воду Сашка… И всё не выныривает… всё не выныривает… Как заорёт маленький Никитушка с высокого берега. Орёт, что есть силы, да только голос его не слушается: не звучит. И уж вода, сомкнувшаяся над братом, почернела. Замерло Никитино сердце, провалилось в пятки…

Никита очнулся и с усилием заглотнул воздух, будто вынырнул. Грудь сдавило, заложило уши.

— С тобой всё в порядке? — спросил Николай.

— Вы так стонали, — участливо к самому уху Никиты приклонился сосед-казах. — Я уж хотел стюардессу звать.

— Нет-нет, спасибо! — криво улыбнулся Никита. — Всё нормально. Садимся?

— Через полчаса должны приземлиться в нашей столице, — с наивной детской интонацией, будто хвастался новой игрушкой, сообщил казах. — Международный аэропорт «Нурсултан Назарбаев».

— Посадка — самый сложный и опасный манёвр, — не поддержав горделивую радость попутчика, мрачно заметил Никита.

И будто в подтверждение слов лайнер вошёл в плотный слой облаков. Его начало ощутимо трясти, и казах инстинктивно вцепился в поручни кресла, ненароком грубо отбросив правую руку соседа, к которому минуту назад проявлял такое неподдельное участие.

— Будьте любезны, пристегните ремень, — наклонилась к Никите бортпроводница и мило улыбнулась.

Её-то сильная тряска ничуть не смущала.

— Вот мы, Коля, на самой границе между земным и вечным, — покосился в сторону монаха Никита.

Тот никак не прореагировал, только продолжал шевелить губами.

— Ну, молись, молись, — покивал Никита. — Авось вымолишь у Бога нам всем пощады.

Вскоре турбулентность преодолели, и Никита, поворачиваясь к Николаю, наигранно улыбнулся:

— Весь личный состав выносит тебе благодарность.

— Не кривляйся, - отмахнулся монах.

— Не обижайся, — снисходительно пожал плечами Никита. — Это во мне актёрство говорит: мы ведь, когда страшно, когда, допустим, на войне там, стараемся шуткой да песней боевой дух людей поддерживать.

— Понятно, понятно, — согласился Николай. — Я вообще не умею обижаться, — и улыбнулся. — Это во мне наше, монашеское.

— А ты, собственно, в Усть-Каман-то за каким чёр… прости, — осёкся Никита. — Ты в Усть-Каменогорск-то по делу летишь?

— Да хочу могилкам родителей поклониться, — охотно объяснил Николай. — С сестрёнкой проститься, у батюшки в нашем храме благословение получить.

— А в честь чего? — заинтересовался Никита.

— А я по Божьему промыслу через месяц в Грецию на полуостров Халкидики отправляюсь, на гору Афон в русский Пантелеймонов монастырь.

— Счастливчик, — как-то механически заметил Никита.

— А мы — у Господа, посему всегда счастливы.

— Это я уже понял, — вздохнул Никита. — Не то что мы, простые смертные. Я бы тоже в монастырь ушел: надоела эта сериальная, типа звёздная жизнь.

— Там тоже трудиться надо, это не избавление какое-то, не курорт…

Только это и успел ответить монах. Лайнер коснулся полосы, слегка подпрыгнул, и казах справа от Никиты зааплодировал. Поддержал его и Никита, а затем, хоть и не все, но многие пассажиры.

Уже в здании аэропорта Николай предложил Никите рвануть в центр города, полюбоваться, как он выразился, строениями пришельцев, архитектурным ботоксом красавицы Астаны.

— Поехали. До нашего рейса в Усть-Каман ещё уйма времени. Посмотрим. Говорят, красота небывалая. Торжество урбанизации. Не город — космодром какой-то. Я сам читал: Назарбаев хвастался, что на арабские деньги всё это возводил. Нефтяные магнаты вложились, Кувейт да Оман. Говорю — пришельцы. Пошли, пошли, хоть немного отвлечёшься от горьких своих дум. Тебе ещё предстоит…

— Вот именно, — остановил его напор Никита. — Иди, иди, я тут побуду, подремлю вот там в зале ожидания. Не до зрелищ мне, не хочу.

— Ну как знаешь. А я рвану: может, никогда уже в жизни такой возможности не будет. Там Свято-Успенский кафедральный собор потрясающий. Иконостас и роспись… Вживую поглядеть хочу. Ведь попрощаться приехал с Родиной-то.

— Давай, давай, — похлопал его по плечу Никита. — С Богом!

Ни минуты в зале ожидания Никита не сидел. Всё бродил по новому зданию аэропорта. Встречные иногда на него оглядывались, вероятно, узнавая: в Казахстане тоже показывают на некоторых телеканалах российские сериалы. Но это внимание ничуть в этот раз Никиту не радовало, он наоборот втягивал шею и опускал глаза: ещё подойдут брать автограф, надо будет улыбаться.

Николая он вновь увидел уже при посадке в самолёт. Подталкиваемый пассажирами в самый конец салона, тот оглянулся и, заметив Никиту, успел только крикнуть поверх голов:

— Я к вам приду, я адрес помню…

Никита устроился в кресле в середине салона. За иллюминатором простиралось крыло. Самолёт был небольшой, но новый, аккуратненький. Рядов немного, и в каждом справа и слева от узенького прохода по два кресла. Рядом с Никитой уселся молодой человек, щёлкнул ремнём безопасности и закрыл глаза.

Собственно, уже по-осеннему быстро темнело. А когда самолётик взлетел и преодолел слой фиолетовых облаков, на небе зажглись яркие звёзды. Луна же так и врывалась своим энергосберегающим холодным лучом в салон. А когда набрал лайнер высоту, она опустилась прямо на кончик крыла и нагло, безбилетным белым зайцем, полетела в Усть-Каменогорск. Так и подумал Никита, и попытался улыбнуться, но вдруг от предчувствия горькой встречи с матерью обмерла душа, и, отвернувшись от иллюминатора, он откинулся на спинку кресла.

Продолжение следует