* * *

На бордовом диване с клопами

среди ночи, не помню — давно,

прикасаюсь испуганно к маме:

будет смерть? нам и это дано?

В день, без времени, вроде осенний,

осиянный молочной звездой,

я услышу молчанье растений

над могилой твоей молодой?

Путь симфонии — сбыться в финале,

цвета радуги или угля.

Но не знаю… О если б вы знали,

как прозрачна бывает земля! —

на морском побережье янтарном

отражается в водах ничто,

и фонарь светоносит кустарно

между церковью и шапито.

Лунная соната

Лохматый Бетховен мрачнеет, садится в ночи за рояль.

В чувствительных пальцах поёт а капелла печаль,

касается клавиш, и клавиши глубже звучат:

ей есть что сказать, чем прикинуться — край не почат…

Ну, что же, мой Людвиг, любовь похороним, напьемся, споём,

над зимней сонатой, когда голубой окоём

вдали зеленеет и водка белеет в стекле,

любовь похороним, не первые мы на бегущей земле.

Глянь, бродит луна среди голых, как ведьмы, берёз…

Поднимем с подушки клок выпавших с горя волос

наутро — ты той, я тому, всё, как есть, не на зло

напишем слезою, что нам всё равно повезло.

Луна пробегает над кладбищем, так же светла, ну и что ж —

несбывшейся нежности стон не предашь, не продашь, не пропьёшь.

Реальней, чем боль, поцелуя в ключицу фантом…

Но музыка — вечна! Бетховен, сойдёмся на том.

* * *

Храни Десну, июль! И мирный атом,

и среднерусский ливневый Прованс!

Чтоб звонко пелось в сумерках цикадам,

горит закат, как за аккорд аванс.

Танцует парк — здесь, помню, знаю, бывший,

мой босс и куртуазный визави,

так волновался, что сносило крышу, —

шумит листва о вечности любви.

О чём ещё?! А я бегу на встречу

с подругой детства: помнит ли она,

какое счастье — помечтать на речке,

когда включила лампочку луна?

Через газон — щербатая дорожка,

лимонной краской — буквы: «Марципан»,

и ветка пихты тронула до дрожи,

как будто в кроне притаился Пан…

Клубится небо с яблоневым садом,

здесь кстати чай и быстрый Интернет —

подзарядил бесплатно мирный атом

на ветках звёзды, голубой ранет.

* * *

Теплеет блеск в лиловой оболочке:

свет прибывает, снег — уже устал,

а минус двадцать — просто проволочка,

чтоб дать нам время разглядеть хрусталь…

Минорный звон сверкающих кристаллов:

отпет январь! Он за мираж погиб,

когда пришёл февраль по нотам алым,

ведя к экстазу белизны изгиб.

Встреча

Бубнит себе под нос:

«Вокруг одно жульё,

наворовало впрок,

настроило жильё.

Отец мой о таких

говаривал: мурло,

всю жизнь, как не в себя,

жирело и рвало».

Дед уже с год вдовец,

дед нянчит свою боль,

а между крон просвет

весьма похож на ноль.

И видно сквозь него:

вчера здесь лёг морпех,

погибший в тридцать лет

за русский наш успех.

Струится голубой

на белом фоне крест,

и тишина стоит

и молится окрест.

* * *

Я помню: в раю шелестели дожди

и молния с треском рвала темноту…

О том, что сентябрь уже позади,

рябина взболтнула, блеснув на свету.

Герань отцветала для всех у окна,

смывала вода с переулка грехи —

так было приятно, что в кухне одна

я делаю скраб из кофейной трухи…

А грохот всё ближе, а ветер — быстрей,

наносит в стекло спелой гроздью удар,

в присутствии гаснущих трёх фонарей

летит сквозь помехи волна на радар.

Тропинка летит, серебрится у ног,

зовёт погулять так, что ужас берёт…

И думаешь: где он, волшебный пинок,

где сила пройти и вернуться вперёд?

Отбытие в сентябре

Ещё есть время. Он купил тюльпаны,

несёт жене среди мирской трухи.

Любовь. Разлука. Планы не по плану…

Черкнул в ответ, прости, мол, за грехи…

Гудит мотор. Вода в окно стучится,

на стёклах пляшут отраженья, вдоль.

А поле — цвета «русская горчица».

И в ритме капель слышится квартоль.

* * *

Под смоленскими поющими берёзами

трын-трава — встаёт за валом вал:

где-то здесь, где воздух пахнет грозами,

он меня безумно целовал.

На ветру, под звёздами палящими

позабыл сухой листочек снять

у виска — забытое, щемящее,

больно помнить, сладко — вспоминать.

В лобовом стекле плывут гирляндами

вдоль дороги долгой фонари:

помню, в ванной, дышащей лавандаю,

я просила маму: «Не ори!»

Спят филистеры, храпят под одеялами —

вот, рукой нащупала кровать

и с губами не по-детски алыми

не могу волнение скрывать…

Светлость ночи, ночи тёмной, дома чистого…

За окном застыл его «рено»…

Это всё во мне живёт неистово,

а телам небесным всё равно.

Эх, банальнейшая горечь обречённого —

отгореть и сделаться землёй…

цвета рыжего, а где южнее — чёрного:

петь — берёзой, стать в огне — золой.