На закате

Некоторое время я так часто ездил в командировки, что гостиницы стали казаться мне домом, а дом — одной из многих и многих случайных гостиниц; но мне, если честно, очень нравилась эта кочевая, суматошная, неопределённая жизнь, было комфортно среди множества новых лиц, впечатлений, неизбежных внезапных, необязательных и мимолётных отношений и связей…

Вот так одна из бесчисленных командировок и привела меня как-то в маленький город над большой и тихой рекой. Когда-то великий и славный, город этот теперь был глубокой, глубочайшей провинцией, медвежьим углом, откуда хотелось, приехав, сбежать как можно скорее. Я так и намеревался сделать — управиться одним днём со всеми делами и удрать восвояси, но всё ещё в самом начале не склеилось, пошло наперекосяк, и к середине рабочего дня я уже точно знал, что придётся-таки, к сожалению, остаться здесь и на завтра. А потому я прыгать, дергаться и душу гнать из себя перестал, смирился, бросил всё к чёртовой матери и пошёл шататься по городу и окрестностям, предоставив возможность событиям развиваться своим чередом.

Всё в городишке этом было серо, уныло, навевало одну только сонную одурь и скуку; домишки повсюду были убогие, как попало лепились вдоль узких и пыльных улочек; даже в центре бродила здесь пернатая домашняя живность; попадались и козы, которые вели себя нагло и агрессивно; и местные жители показались мне тоже непривлекательными, настороженными и угрюмыми, готовыми по малейшему поводу ввязаться в скандал или драку.

Так бродил я довольно долго, пока на закате уже не вышел на окраину города, к речке. Здесь, почти над самым обрывом, стояла трёхглавая деревянная церковь: крошечная, была она красоты необыкновенной и выглядела такой лёгкой, такой невесомой… Казалась, дунь посильнее ветер и церквушка сорвётся с обрыва и понесётся над землёю, рекою, всё выше и выше в небеса, к заходящему солнцу… А впритык к церкви стояла узкая деревянная колокольня с высоким шпилем, которая своей высотою и узостью ещё больше подчёркивала изящную малость Божьего дома, делала церковь ещё чудесней, ещё невесомее…

Я простоял так довольно долго, всё никак не мог налюбоваться, и уже собирался возвращаться назад, как вдруг — увидел: весь в чёрном худой высокий звонарь стал медленно подниматься на колокольню — звонить к вечерней молитве. Было сумеречно и ступени лестницы внутри ажурной конструкции колокольни мне издалека видны уже не были, и казалось от этого, что монах не поднимается, а воспаряет в лучах заходящего солнца. Это было красиво и необычайно величественно — алое небо, тонкое-тонкое серповидное лезвие багряного солнца, узкий чёрный абрис монаха, восходящего на колокольню и проглянувшие высоко-высоко в чистом небе первые бледные звёзды… Я не мог оторваться и стоял неподвижно, как заворожённый.

Наконец, звонарь поднялся на самый верх, на звонницу, к колоколам; какое-то время он стоял недвижимо, будто внутренне собирался, готовился. А жаркая алость заливала весь горизонт, подсвечивая высокую, стройную колокольню и чёрного звонаря, и церковь, и реку, и всю даль за рекой…

И едва только солнце, уже до того висевшее очень низко, зашло окончательно, как в то же мгновение, будто был наверху не православный звонарь, а ревностный солнцепоклонник, торжественно и печально ударили колокола…

Никогда я в Бога не верил, но когда в вышине зазвучал тяжёлый благовестный колокол, что-то вдруг случилось с моею душою и, на одно лишь мгновенье, испытал я могущество и глубину истинной, неподдельной веры, озарение, очищение внутреннее… и горние силы были со мной, и восторг от того, что живу… и с ним редкое счастье пришло от познания своей сути, смысла существования.

Я подумал тогда, что дан мне был свыше какой-то таинственный знак. Стал ходить было в церковь. Даже несколько раз ездил на богомолье. Но религиозный экстаз оказался мне недоступен, а истовая бессмысленная толпа вызывала внутреннее отторжение, неприязнь, и только отдаляла, отвращала от церкви. Поэтому ни к православной, ни иной какой вере душа моя так и не прилепилась. Может быть, произошло так ещё потому, что искал я в душе и мире не смирение и благочестие, а пронзительную и безграничную красоту, веру вне Бога, что тогда на закате навсегда поразила душу. Может быть, но я искренне после этого хотел постичь таинство трансцендентного мира. Есть, наверное, и моя вина в том, что так и не получилось.

Впрочем, жизнь моя с того дня всё равно изменилась. Через какое-то время, когда стали меня раздражать донельзя и города, и люди, и вся людская бессмысленная суета, бросил я всё и всех и живу с тех пор на заброшенном полустанке, один. И если в тихие дни на закате услышу вдруг, доносимые ветром, голоса деревенских колоколов, снова всплывает в памяти багряное солнце, закатная тихая речка, парящая над обрывом церковь, звонарь-солнцепоклонник… И снова оживает в душе моей чувство чистого неоязыческого восторга и безоглядной, глубинной веры, что испытал я в тот неизгладимый, всю мою жизнь навсегда изменивший день.

Ангел

На моём столе долго-долго стоял алебастровый ангел. Ангел опирался на копьё и саркастически ухмылялся. Эта его ухмылка и небрежная поза были довольно противны. Противны настолько, насколько вообще противна может быть вещь, подаренная особой, что так долго морочила тебе голову, а потом принесла в твой дом дурацкую статуэтку и… исчезла, растворилась в пространстве. Возможно, что дурь, не знаю, но я всё никак не мог его вышвырнуть, а он, этот ангел, вслед за ней продолжал морочить меня. В принципе, я понимал, что это — всего только наглый кич, что никаких таких бурных эмоций он вызывать не может, не должен, потому что он тоже, как и дарительница его, — всего только… Стоп! Дальше не стоит. Дальше можно зайти чересчур далеко…

Но ведь ангел-то был, реально существовал в моём бытии, день за днём красовался у меня на столе и дёргал за нервы; а я, в свою очередь, как хотел издевался над ним, вымещая на нем всё, что не мог уже никогда и никак на ней выместить…

Однажды я накормил его творогом. Я сунул ему в рот полную ложку, творог прилип к его физиономии уродливой гулькой, и я долго потом его не вытирал, чтобы хоть какое-то время не видеть наглую рожу. Но в конце концов всё же выдраил его в ванной, получив дополнительно кучу положительных ощущений, пока тёр его щёткой по морде.

А ещё, безо всякого уважения к его статусу, я изредка заставлял его курить сигареты без фильтра и наслаждался видом курящего ангела. И так далее, и так далее, и так далее…

Нет, это не шизофрения, с душой и мозгами всё у меня высший класс. Пусть вам не кажется ничего. Просто совпало так, что всё в это время в моей жизни разваливалось, а она была просто последней каплей!.. Просто каплей!.. Просто последней!

После того, как она ушла, я придумал себе игру: набирал первый попавшийся номер и звал её к телефону. Чаще всего, конечно, говорили, что такая здесь не живёт. Иногда переспрашивали её имя и начинали выяснять, кто я, да что я. Иногда… Вариантов было довольно много, но иногда… говорили, что сейчас позовут, и я ждал с замиранием, что услышу сейчас её голос…

Впрочем, вы думаете теперь, наверно, что это тоже, ну самую, самую малость, попахивает шизофренией. Да думайте, что хотите! Ваше право.

Этот день ещё с самого утра не задался. Все началось с того, что мне показалось, я вижу её из окна трамвая. Потом, на работе, меня обрадовали тем, что отпуск мой перенесён с сентября на декабрь, и я жутко поцапался с шефом. В довершение, вечером, новая моя пассия, за которой я лениво ухаживал уже целых полгода, сообщила, что лень ей моя надоела, и ушла восвояси…

Не знаю, как всё это соединилось с дурацкой дешёвкой, но только я в бешеном раже ворвался в квартиру, схватил проклятый фетиш за голову и саданул им что есть силы об стол! Стекло на столе разбилось вдребезги, угол столешницы обломился, алебастровая уродина разлетелась на тыщу кусков, и в руках у меня осталась одна только ухмыляющаяся голова! С размаху я зашвырнул её в угол, схватил телефон, набрал первый попавшийся номер, и, когда трубку подняли, заревел, как бешеный слон:

— Ангела! позовите! немедленно!!

И вдруг… на том конце провода… спокойный и мягкий голос ответил мне:

— Ангел вас слушает…

Камни

Они стояли плотной и шумной группой. В руках у них были камни, и они спорили: бросать или не бросать. Спорили долго, а камни держали в руках и вскорости утомились. Тогда они положили камни на землю. Получилась нелепая, кособокая пирамида. Они встали вокруг пирамиды и продолжали спорить. Наконец, согласились: камни бросать, но бросать должен кто-то один. Это трудно было назвать согласием, скорее, это был компромисс, и потому на этом не кончилось. Теперь нужно было выбрать этого одного. Одного было выбрать трудно. Труднее, чем прийти к компромиссу. Все упирались, никто не хотел быть крайним, и от этого страсти начали накаляться. Толпа зашумела, задёргалась. Началась перебранка. Уже видны были первые признаки будущей потасовки, поскольку бранящиеся перешли на личности.

Кругом простиралась пустыня. В центре пустыни была каменная кривая пирамида. Вокруг пирамиды ревела и бесновалась толпа. И вдруг стало тихо. Мёртвая была тишина. И кто-то властно сказал:

— Вместе, на счёт «три». Раз! Два!..

Она лежала погребённая под камнями в центре пустыни. А поодаль стояла толпа и молчала. Молчала, молчала… Но вот уже шумок пробежал, лёгкий такой шепоток… Вскорости загомонили тихонько, вот всё громче и громче…

Они стояли плотной группой и спорили. О чём? Наверное, появилась ещё какая-нибудь проблема, требующая компромисса.

Аномалия

Однажды Сударин проснулся и обнаружил, что за ночь у него на спине неожиданно появились наросты какие-то странные. Наросты были не твёрдые, но и не мягкие; нет, не болели нисколько, но и на спине лежать не давали — давили, мешали, а в зеркале выглядели… ну, будто крылышки: размером с синичьи и цвета застиранного белья. Ведь пошло же откуда-то выражение, что, мол, «крылья у человека выросли», ну так вот они у него в одну ночь по непонятной какой-то причине и произросли. При этом были крылышки эти, как Сударину показалось, живые, потому что он малейшее прикосновение к ним, как к коже, отчётливо чувствовал. Но, в отличие от настоящих-то крыльев, были они неподвижные — не крылья, а наросты какие-то. Будто чага на дереве. Так ведь он же, разрази его гром, человек, а не дерево!

1

Жил Сударин один — ни жены, ни детей. Он всегда подозрительно к переменам жизненным относился. Оттого, из предосторожности, семьёй и не обзаводился. Так спокойнее выходило, надежнее.

Друзей тоже, как и семьи, не имелось, да и с приятелями было не густо: когда-никогда с кем пивка выпить, на футбол сходить, ну, ещё за грибами — всё, максимум.

Так что обратиться за помощью или советом получалось, понятное дело, не к кому. Потому он, одиночеством вечным подстёгнутый, поначалу испугался невероятно. По квартире носился как угорелый, во все зеркала заглядывал, ощупывал странные образования беспрестанно… чуть из себя не выпрыгивал. Но помаленьку пришёл в чувство всё-таки, налил себе полную чашку горячего чаю, умостился, скрючившись, на диване и стал думу думать о том, как жить теперь дальше с этой историей, и что с нею делать.

Самое здравое, что пришло в возбуждённую голову, что это его инфекция поразила какая-то. А раз это инфекция, то надо ему поскорей обратиться в больницу, показаться врачу-дерматологу или хирургу. Может быть, это и не опасное что-то, может, ещё удалить несуразные выросты можно, или иначе как-то от них избавиться — да всё, глядишь, без проблем каких-либо и обойдётся… Так что врач — решение самое верное. Потому так Сударин и сделал — сейчас же в больницу отправился.

2

Это легко сказать: в больницу отправился. Оказалось целой проблемой из одежды найти подходящее что-то, чтоб, во-первых, горб не так сильно на спине выделялся, а во-вторых, вообще на него, на горб то есть, чтоб хоть как-то налезло. Да и лето к тому же — пальто или плащ не напялишь!

Был Сударин сухой, даже несколько тощей комплекции. Вся одежда, какая в шкафу находилась, была узкая, облегающая. Ничего, что надеть на себя ни пытался, на крылатую спину ни за что не натягивалось!

Наконец отыскался какой-то старый-престарый, растянутый до невозможности свитер — за грибами в нём ездил. Вот его-то (хоть и жаркий июнь) кое-как натянул Сударин на голое тело и пешком (какой может быть транспорт!), дворами да переулками (он горба своего крылатого почему-то ужасно стеснялся и старался поменьше народу всякому на глаза попадаться), подался в больницу.

3

Пожилой дерматолог диковинную болячку помял, прослушал, сделал УЗИ, взял кровь на анализ… но ничего, что его хотя бы в малейшей степени взволновало или хотя бы насторожило, не обнаружил. После анализов всех ещё раз наросты потрогал, пофыркал, похмыкал, плечами несколько раз недоумённо пожал и сказал, что всё вроде бы в норме и повода для беспокойства совершенно нет никакого, а напоследок, с интонацией странной такой престранной, и говорит:

— Это у вас, — говорит, — непостижимое что-то совершенно, знаете ли, диковинное. На крылышки очень даже, вы правы, похоже, но однако какие-то крылышки исключительные, из обычного ряда вон выходящие. Я с таким чудом за всю свою долгую практику не встречался ни разу. Даже не слышал, чтобы такое у кого-либо где-либо было. Может вы, — эскулап озадаченно усмехнулся, — в одночасье (как только дикая эта идея в докторской вольтерьянской голове оказалась!) ангелом сделались? — и доктор зачем-то мелко и неправильно перекрестился. — Или на полпути к некой ангельской метаморфозе находитесь. Так ведь им, то есть ангелам, вроде, летать полагается. А может, на Земле и не полагается? Вы не пробовали? Нет? Ну, не знаю тогда. Ну, не знаю! Надо будет о вас в академии рассказать. Может, я даже про вас в медицинской газете статьишку черкну, если вы согласитесь. Я тогда созвонюсь с вами, ладно? А вы, пока суть да дело, рискните в Институт Маслова обратиться. Они там всякими-разными аномалиями и патологиями трансцендентными занимаются. Может, обследуют вас, да что путное скажут или, на крайний случай, дельное что посоветуют. Еще, — вернулся к спонтанно возникшей идее лекарь, — в церковь сходить попробуйте. Кто знает, что вам богословы учёные на этот счёт сообщат. Весьма вероятно, что им прецеденты такие известны. В общем, сами решайте. С моей стороны никакой опасности в этих новообразованиях не наблюдается. Ну, а пока до свиданья. Надеюсь даже, до встречи.

4

Сильно Сударина доктор речами своими обескуражил. Можно даже сказать, что душу сударинскую, и без того событием необычайным переполошённую, до самого дна перемутил-взбудоражил. А тут не успел бедолага из больницы на улицу выйти, как перед глазами у него появилась нарядная дама: с ножками и комплекцией для мужского глаза о-о-очень приятными, мужское воображение с лёгкостью соблазняющими-воспламеняющими, желания фривольные всякие моментально в мозгу генерирующими. Нет, ловеласом каким-нибудь или «стрелком» Сударин, естественно, не был, но мужчиной-то был! Так и что ж тут такого…

Но едва сударинское воображение начало́ как следует разгораться, а докторский домысел дикий (про ангела) — тут как тут обозначился: это куда, объявился тотчас внутри цербер ангельский, нечестивые мысли твои, шустрый молодец, разогнались; про крылышки херувимские новоявленные что уж — заспал-позабыл?

Испугался Сударин этих мыслей смиренно-праведных, никогда до того в безбожную его голову не заглядывавших. Помчался он опрометью, в ужасе неописуемом, ничего вокруг не замечая, домой, зарылся с головою под одеяло, долго-долго дрожал весь дрожмя и чуть было не разрыдался. Так и заснул в страхе великом и праведном беспробудным сном. И аж до самого у́тра ни разу не просыпался.

5

Наутро, перед тем прокрутившись чуть не час перед зеркало, и придя от кручения этого в состояние крайней взвинченности, выпросил Сударин у соседа-студентика складной велосипед и покатил, бедолага, на другой конец города, в знаменитое в их окрестностях заведение имени Маслова (в народе «Маслёнка»). Где, как он знал, мужи многодумные — парапсихологи, экстрасенсы, уфологи и прочий чудаковатый народ — изучали всевозможные трансцендентные аномалии, ну, и обычные, например, пост-чернобыльские, разумеется. И надеялся очень Сударин, что про крылышки клятые (тфу, тфу, тфу) там хоть что-то известно; да и помощи результативной от науки, пусть и непризнанной, ожидал, понятная вещь. Недаром же люд доверчивый в ворожей, гадалок и целителей доморощенных свято верует.

Ничего актуального и в «Маслёнке» ему, к сожалению, не сказали. Как и доктор в больничке, всё хмыкали, разводили руками, да в затылках чесали. Наводили на крылышки приборы какие-то непонятные. Говорили, что к ним знаменитость — маг белый — должен вскоре пожаловать; вот тогда, может… А когда он про ангела вскользь упомянул, расстроились почему-то необычайно и аккуратно так выпроваживать болезного стали. Видимо, не простые у них отношения с трансцендентным да сверхъестественным были. Ох, не простые!

6

Поскольку реальность и виртуальность не принесли совершенно никаких результатов, оставалась надежда у бедняги Сударина единственно на Вседержителя.

Утром Сударин, не позавтракав даже, рысью в церковь понёсся (недалеко потому что). Какое-то время постоял он возле киота — не столько чтобы иконами древними полюбоваться, сколько затем, чтоб душу грешную перед беседой с пастырем к смирению привести. Затем отыскал он батюшку тутошнего, упал перед ним на колени и путаясь и заикаясь изложил ему свою просьбу диковинную.

Отвёл его в замешательстве батюшка в исповедальню. Осенил перво-наперво широким крестом и, как и все, попросил челобитчика странного разоблачиться. Ну, разоблачился Сударин. Батюшка, как крылья увидел, так растерялся, что лишился сперва дара речи. Так они и стояли друг перед другом — разводя в молчанье руками и в пространство умоляюще глядючи.

Батюшка первый в себя пришёл, разумеется, — профессия всё-таки обязывает. Подошёл он вплотную к Сударину, осмотрел растерянно крылья-наросты, трижды перекрестился и сказал, что об ангельском статусе, разумеется, не может быть даже речи, потому что ангелов во плоти не бывает: не бывает — и всё тут! И снова, крестясь непрерывно, застыл, немотой поражённый.

Сударин ничего больше ждать от служителя церкви не стал. Оделся тихонько и, не прощаясь, восвояси отправился.

7

Долго в тот день, понурясь, шатался Сударин по улицам и переулкам. Теперь ему сделалось совершенно без разницы, кто и как на него, на его спину смотрит, что думает. Ни есть, ни пить ему, ни жить вообще не хотелось! В голове было пусто, а душе было больно и страшно. И не знал он, что с собой и душой своей дальше делать. И отчаяние поражало его всё глубже и глубже. И выхода он не видел, и помощи ждать ни от кого ему не приходилось. И думал Сударин, что если б он даже и стал в самом деле-то ангелом, то завидовать ему в его ангельском статусе ни капли не стоило. И угнездилась в воспалённом сознании прочно крамольная мысль, что от перемен — даже благочестивых — лишь одно только зло бесконечное проистекает. А ещё пришла ему в голову скоротечная мысль, что, может быть, стоит попытаться отправиться в неизведанный путь, чтобы найти себе где-нибудь пару с крылатой спиной… Но пришла — и пропала, как будто и не появлялась.

Не ко времени были сейчас все эти фантазии. Потому что самого главного выхода — как теперь дальше жить — не находилось. И представилось, что тащить теперь этот крылатый груз, со всеми его заморочками, до скончания века — до смерти. И смерть на мгновение показалась Сударину облегчением, избавлением от всех этих ангельских неимоверных мук! А это ересью откровенной уже начинало попахивать!

Уже ночью добрался Сударин безотчётно до дома, рухнул на пол в прихожей, не добравшись до спальни, и, будто в чёрный бездонный колодец, провалился в мучительный лихорадочный сон.

8

Назавтра Сударин проснулся и обнаружил, что за ночь белые крылья-наросты отпали и валяются на полу, изменив цвет на жёлто-багряный; будто листья причудливой формы опали осенней порой с неведомого дендрологам дерева.

А взамен отвалившихся на спине у него появились новые — но совершенно другие — кожистые, перепончатые, очень сильно на крылья летучей мыши похожие. Будто в отместку за то, что он ангельские наросты душою не принял, огрёб Сударин коварный подарочек от хитрована лукавого.

Нет, не впал Сударин на этот раз ни в ступор, ни в ажитацию. Распахнул он отважно настежь окно и без колебаний взобрался на подоконник…

Тело Сударина под окном не нашли. В квартире его тоже не обнаружили. Так что жив ли он, нет ли и какие теперь носит крылышки — не известно. Приглядывайтесь.

Понуждение к действию

1

— Серафим, любезнейший, позови-ка с Земли мне ангела-наставителя. Что-то давненько он пред очи Мои не являлся.

— Я здесь уже, Отче. Припадаю к стопам твоим…

— Ладно, ладно, давай хоть сегодня обойдёмся без всегдашних твоих церемоний.

— Так ведь предписано, Отче…

— Сам знаю. Но я сказал: «обойдемся». Снимай крылья, садись, приступай неотложно к делу.

— Опять этот Боим!..

— Что Боим, что Боим?! Послали тебя на Землю с совершенно конкретной задачей. Ты третий раз прилетаешь, кричишь: «этот Боим!» и давишь на жалость.

— Извини меня, Отче, но всё не так просто. Понимаешь…

— Ты, знаешь, тон этот оставь. Ева-праматерь кланялась тебе низко с этим тоном твоим! Сам знаешь, что вышло! Говори кратко, точно, по делу. Как ангелу подобает.

— Да ленится этот пройдоха. Зла не хватает, как ленится! Как придумал сшивалку для шкур, так палец о палец после того не ударил. Пятый месяц лежит в пещере — в носу ковыряет!

— Ну, ты давай как-то помягче. Нахватался, я вижу, там всякого! То «к стопам припадаю», то… тьфу, инда выговорить противно. Ты это плебейство-то брось. Говори, как предписано!

— Издержки профессии, Отче.

— Чтоб я больше ни о каких издержках не слышал. Продолжим.

— Ты, Отче, дал вертопраху талант; он его исключительно в корыстных целях использует. Окрутил несчастное племя, верёвки вьёт. Все перед ним на цыпочках ходят. Оракула, проныра такой, из себя корчит.

— Понятно. Напомни, подо что талант этому Боиму даден.

— Да крючок рыболовный мошенник должен придумать, а затем выучить племя рыбу ловить.

— Ну и сколь времени ему нужно на это дело, как разумеешь?

— Да времени-то хватает, ну, в плане людского развития, так он ведь, каналья, это… вообще ничего.

— Старался ли ты подтолкнуть его, навести на путь истинный?

— Да старался я, Отче, из кожи вон лез…

— Опять за своё!..

— Прости, Отче, сорвался. Сроки цивилизации населения оговорены Тобой строго. С меня же спрашивать будешь, если…

— И что предлагаешь?

— Жёсткие меры! Вплоть до устранения и замены.

— Нет, жёсткие, кажется, рановато. Не в традициях наших, знаешь ли, и не в канонах. Не так, знаешь ли, сразу. И потом. Это ж новый кто-нибудь нужен… Сам понимаешь, гении по сусекам у Меня не разбросаны. Но на истинный путь непременно наставить надобно. Не-пре-мен-но! Ты Меня понял? И творчески подходи к принуждению, творчески. Смотри Мне в глаза! Повторяю, без всякого ожесточения. Творчески! Я тебя знаю!

— Ну, если творчески, если только традиции и каноны, тогда, Отче, ладно…

— Прощай. Надоел. Забирай свои крылья и сгинь. Дай покой. Не один у Меня ты, сам разуметь должен. А за результат спрошу жёстко, крылами ответишь — не сомневайся.

— Нижайше припадаю к стопам Твоим… Ну, Отче, ну не надо так на меня смотреть. Ну исчезаю уже, исчезаю!

2

Боим лежал в пещере возле костра на толстой удобной камышовой подстилке и грыз позавчерашнюю мозговую кость. Несколько женщин возились неподалёку, дети шалили, но это ничуть не мешало наслаждаться покоем. Внезапная боль в желудке сдёрнула его с места, скрутила в дугу, а через минуту он уже мчался к реке, что есть силы.

Когда полегчало, Боим вернулся в пещеру и опять принялся за кость, но совсем ненадолго. Его вторично скрутило, и он снова понёсся к речке.

К пятой ходке, хоть река была совсем близко, он довольно прилично вымотался, а проклятый желудок в покое не оставлял ни на минуту; о том, чтобы остаться где-нибудь возле пещеры — и речи быть не могло. Соплеменники за наглость такую голову б ему открутили, и заслуги бы не помогли. Потому, в очередной раз примчавшись к реке, Боим решил, что бегать в пещеру больше не станет, останется здесь, будет ждать, пока не отпустит. Он понуро уселся на корточки возле самой воды, и в ожидании нового приступа принялся разглядывать быструю мутную реку, рыбёшек, снующих у самого берега и… стал, от нечего делать, мозгами раскидывать…

Вознаграждение

1

— Земная душа биллион шестнадцать дробь восемь — просыпайся.

— Ну какого опять ты явился! Не буду, не желаю я просыпаться. Вечный покой, вечный сон мне положен? Положен! Так с какой такой стати ты снова меня беспокоишь?! Изыди докучный, чтоб во веки веков тебя больше, зануду, не видел!

— Земная душа биллион шестнадцать дробь восемь, по статистическим данным Вселенской всемилостивейшей канцелярии тебя пять миллионов раз на Земле добром помянули. Согласно главенствующей инструкции Универсума я обязан в качестве вознаграждения перевести тебя в рай сроком на пять земных лет. Поднимайся немедля.

— И что, опять будут эти твои тоскливые райские кущи, унылые райские девы и тягомотные райские удовольствия? Не встану! Тощища какая! Не встану. Уже проходили. Знакомо. Хоть убей, больше не встану. Буду дальше спать вечным сном, как мне и положено.

— Душу убить невозможно. Сама знаешь! А вот насильственно тебя в райские кущи доставить — это запросто, нашей энергетической мощности вполне для этого хватит. Вставай безотлагательно. У меня в макрокосмосе душ точно таких же, как ты, — ещё целая уйма. Пока всех вас оповестишь…

— Да что это за ерунда у вас тут получается — рай по принуждению, что ли?!

— Повторяю для строптиводушных. Все души, попавшие в Универсум, обязаны находиться в равных условиях. Тебя на твоей территории — Земле то есть — за соответствующий период пять миллионов раз добром помянули. По главенствующей инструкции макрокосма я обязан тебя в этом случае в рай доставить немедленно и всенепременно. Такова есть высочайшая Воля беспредельного и бессмертного Универсума!

— Слушай, ты, как там тебя, язык бы земной хоть немного за свою бесконечность-то выучил! Х-ха — «есть высочайшая воля». Забавно! Не встану. Делай вместе с этой твоей верховной энергией, что пожелаешь, понял? Не встану!

2

Доставить сюда немедленно поле для душеулавливания. Земную душу биллион шестнадцать дробь восемь поместить принудительно в поле и доставить без промедления в райские кущи!

В соответствии с универсальным законом о душевзыскании в случае злонамеренного сопротивления душ непогрешимым уложениям макрокосма, положить земной душе биллион шестнадцать дробь восемь добавочно три земных года райских кущей, дев, а также и удовольствий.

Будет неблагодарная знать, как в другой раз пререкаться и оспаривать безупречный канон беспредельного макрокосма. Да исполнится то́тчас же Всеблагая и Правосудная Воля непогрешимого и бессмертного Универсума.

Amen!