Сыну соборного протоиерея, казалось бы, прямая дорога — унаследовать сословное ремесло. Семинария, духовная академия, женитьба, поставление в приход… Однако когда Гавриила Чернышевского уволили от должности за непреднамеренную ошибку в метрической записи (законнорождённого записал незаконнорождённым), то Николая решили образовать по светской части — так надёжнее.

Среди всех русских выходцев из духовного сословия, пробившихся в полунауку и окололитературу, среди всех народолюбцев, заступников, ходоков в народ и пропагандистов, среди полубезумных фанатиков вроде Каракозова и Ишутина, среди покаявшихся аристократов вроде полковника Лаврова — среди всей этой путаной и взвинченной публики Николай Гаврилович Чернышевский был, безусловно, фигурой самой чистой и возвышенной.

Лично для себя он никогда не искал самомалейшей выгоды. Натура его, являвшая собою странную смесь исключительной талантливости и полнейшей бездарности, не ведала пределов — он хватался за всё, ни в чём не достигая чего-либо. Писал ужасные идеологические романы (нравившиеся только такому эстетически глухому человеку, как Ленин), переводил давно переведённые другими книги, сочинял забавные прокламации в духе ростопчинских афишек («Барским крестьянам от их доброжелателей поклон»), выстраивал наивные философские концепции, изучал народ, беседуя с питерскими дворниками и извозчиками. Учёная и литературная созидательность ему решительно не покорялись, революционные поползновения отдавали детской игрой в казаки-разбойники. Правда, расплата за них оказалась недетская — крепость, позорище гражданской казни и четвертьвековая ссылка.

В начале изгнания Николаю Гавриловичу Чернышевскому дан был судьбою странный знак-намёк: арестовывать его приехал полковник Ракеев — тот самый Ракеев, который в феврале 1837-го, ещё в чине капитана, отконвоировал в последний путь гроб с телом Пушкина.

Современники относились к Чернышевскому несколько сходно с тем, как относятся к юродивым — любили и посмеивались одновременно, называли стержнем добродетели. Но некоторые черты его личности осмеянию не предавались. Например, близорукая доброта и всегдашняя готовность кинуться на помощь — однажды он полез спасать утопающего, хотя сам плавать не умел. Пылкая, донкихотская, верная любовь к легкомысленной супруге, которая неоднократно и открыто изменяла ему, зная, что кроткий Николай Гаврилович всё простит. Такая же наивная заботливая любовь к сыну Александру, человечку никчёмному и вздорному; до конца дней своих Чернышевский не знал, что сын болен душевно.

Едва прикосновенный к приписывавшимся ему жутким замыслам (примерно так же, как ребёнок, играющий в войну, может быть виновен в развязывании настоящей войны), отмотавший классический русский четвертак ни за что, забытый при жизни — Чернышевский лишь в 1889-м получил разрешение вернуться в родной Саратов. Чтобы в том же году умереть.

При советской власти Чернышевского превозносили, даже включили его прозу в школьную программу. Однако памятник Чернышевскому на московской улице Чернышевского, бывшей Покровке, переименованной в 1940-м, озаботились поставить только в 1982-м. Через десять лет улице вернули историческое название. Памятник не тронули. Это по-нашему.