В марте возвращался на поезде в армейскую часть. С Тираспольского вокзала отправлялся в полночь. Провожали отец и мать. Я грустно уткнулся лицом в вагонное стекло. Поезд уносил меня в даль. Отец и мать шли за вагоном, помахивая руками. На лице мамы — слёзы, отец по-доброму улыбался. До сих пор с теплотой и грустью вспоминаю наше расставание. Не знал, что вижу отца здоровым и крепким последний раз. Но тогда я думал больше о том, что ждёт впереди меня. Вновь Украина, Белоруссия и Россия мелькала за окном вагона. Ехал в купе, рядом мужчина что-то наигрывал на гитаре. Я решил пойти в вагон-ресторан, и по дороге встретил одноклассницу, едущую в Ленинград. С её друзьями и подругами напились прилично. Пьяные и весёлые бегали по вокзалам Белоруссии в поисках вина и водки. Проснулся в своём купе. Мой сосед сочувственно смотрел на меня, качая головой. Было тошно и скверно. Но сосед оказался человеком продвинутым, достал бутылку коньяка, налил сто грамм и дал опохмелиться. Легче стало сразу. Поэтому не верьте тем, кто против похмелья. Вот, далее пить категорически нельзя, это уже новая попойка. Я и пил горячий чай с лимоном. Мой сосед был явно молдаванин, говорил с акцентом. Оказалось, что он пишет стихи и сочиняет музыку. Был похож на известного молдавского композитора. Я, к сожалению, не запомнил его имени и фамилии, хотя он представился. Честно говоря, не испытывал большой любви к молдавской литературе. На тот момент своего бытия имел некоторое представление только о Михае Эминеску, видел в нём продолжение Михаила Лермонтова, его поэмы «Демон».

Но, разговаривая со своим попутчиком, отметил, что необходимо ближе познакомиться с молдавской литературой, которую, между прочим, изучали в школе. Но в школьные годы она прошла мимо. Уже вернувшись в часть, я зашёл в избу-читальню специально, чтобы почитать классиков молдавской (румынской) литературы. Широко и глубоко открыл для себя Эминеску. Трагическая фигура! Не могли не взволновать потрясающие отношения с Вероникой Микле. Был удивлён сказками Иона Крянгэ и творчеством Спиридона Вангели. С удовольствием обнаружил талант в поэзии Григорие Виеру и Думитру Матковски. Вообще, находясь в далёкой Ингерманландии, ощущал себя частью молдавской культуры. Но сразу оговорюсь, что воспринимал молдавскую литературу, её песенное творчество как часть единой многонациональной культуры всего Союза. Как только молдавская элита объявила, что она не является частью великого наследия империи, я испытал к этому факту здоровое отчуждение. Истинная культура может быть великой, если она имперская — другого пути не дано. Местечковый путь развития ведёт в тупик. Корень этого слова роднит со словом тупость. Русский язык глубок и безошибочен. Национальная замкнутость ведёт к обеднению культуры. Эти прописные истины почему-то не понимают так называемые любители национальной исключительности. Не понимают, потому что бестолково бездарны, по сути. Как только поэта замыкают в национальные рамки, его поэзия невольно становится «брехнёй», о чём впоследствии писал великий Иосиф Бродский, касаясь творчества Тараса Шевченко. И поэт в этом не виноват. Виновны те, кто совершают над ним духовную кастрацию. Впрочем, чего ждать от людей, лишённых таланта? Разве что какой-нибудь подлости.

Вновь посетил Ленинград. Что привлекало: в городе было много «забегаловок», где можно было сносно пообедать, чего не встречалось в провинции российской. Снабжение продуктами Ленинграда и Москвы было почти образцовое. В памяти, правда, остались небольшие «кафэшки». Рано утром следующего мартовского дня прибыл в Петрозаводск. Ранняя весна встретила промозглостью и зябкостью. Я мог приехать вечером, но прибыл к обеду. Ещё не было в городе знакомых, а ехать в общежития или в госпиталь, где остались знакомства, представлялось делом долгим и опасным. Боялся, что опоздаю к сроку.

Служба потекла своим чередом. Ждали весеннего приказа на демобилизацию, после которого менялся статус солдата. Из разряда молодых наш призыв переходил в категорию «фазанов» или, как в других частях говорили, «черпаков». По последнему номеру приказа давали деды три раза ремнём по заднице — и вот ты «фазан», отслуживший год, и значит, обладающий свободой и правами. Теперь никто не имел права из солдат что-то заставлять делать, это могли только офицеры. Кстати, офицеров тоже не всех слушались. Например, лейтенантов и старлеев рекомендовалось не замечать и чести им не отдавать. Молоды, и обойдутся. Честь необходимо было отдавать начиная с капитана. В авиации всё взаимосвязано, и офицеры-лётчики, техники-офицеры на данную традицию смотрели сквозь пальцы. Кроме того, если старший лейтенант пользовался уважением, то рука сама тянулась отдать ему честь. Если же это был какой-нибудь начальник продовольственной службы, то этого могли и на три весёлых буквы послать. Но с лётчиками отношения были прекрасны за редким исключением. Эта была элита! Кстати, национальный состав был в полку многообразный. Впервые познакомился с бурятами, кумыками, табасаранцами, калмыками, латышами и литовцами. В полку насчитывалось представителей 45–50-ти национальностей. Собственно, русских было меньшинство. Советская армия уже давно прекратила быть армией русской, или преимущественно славянской. Это, конечно, таило в себе угрозу распада. Ядро империи — славяне. Но они в меньшинстве. Трудно сказать, что произошло бы, если немцы вдруг напали на нас. Полагаю, что наряду с массовым героизмом было бы столь же массовое предательство. Поэтому распад Союза вполне представлялся объективным и неизбежным. Необходимость русского возрождения становилась насущной проблемой. Государственность русского народа есть условие его существования. Поэтому Россия и хотела сбросить с себя республики Союза. Реформа Союза, конечно, назрела, но не в том виде, как её предательски провели Горбачёв и Ельцин. Армию надо было сократить, убрать огромное количество ненужных частей. Половина солдат — это дармоеды, торчащие за счёт государства. Став так называемыми дедами, старослужащие солдаты просто игнорируют службу, откровенно тянут лямку, пьют безбожно, пропадают в самоволках и от безделья издеваются над молодым личным составом. Себя вспоминаю. Не дай бог меня разбудить во время подъёма. Спали до времени завтрака. А так как летали по ночам, то распорядок дня ломался, и дисциплина улетала вместе с самолётами на задание. Время весёлое и забавное!

Весна 86-го подавала надежды. Потекли ручьи. Впервые встречал весну в Карелии. Было любопытно. Огромная разница между югом и севером. Весна в Молдавии буйная, цветение вишни, абрикосы уже в марте, в апреле всеми оттенками цветут сирень и тюльпаны. В глазах рябит. Весна в Пряжинском районе иная. Плачет в апреле берёза, в лесу ещё снег, солнце светит, но не греет. Нет обволакивающей теплоты, к которой привык человек с юга. Зябко. По ночам заморозки минус десять. Собственно, весна началась основательно в мае, но ещё 22-го мая, это число запомнилось, летали снежные мухи при порывистом ветре. Но буйство зелени радовало глаз. Наша группа объективного контроля и высотного снаряжения часто на место службы, сокращая путь, шла через лес. Чистый воздух, отмерзающая земля, ушедшая зима, жизнь наполнялась смыслом.

В мае полк уезжал на стрельбы, в Капустин Яр в Астраханскую область. В это же время прошёл слух, что нас должны перебросить в Афганистан. Кстати, проводился опрос среди личного состава. Весь полк изъявил желание лететь на войну. Мы не понимали, что там происходит, наши замполиты внушали нам, что выполняем интернациональный долг советского солдата. Кто верил, кто не верил, но офицеры, воевавшие там, вызывали уважение и им с удовольствием отдавали честь, даже если они были только старлеями.

Конечно, Афганистан — это особая тема. Друзья, сослуживцы, коллеги прошли горнило испытаний. Но мои представления были поверхностны. Воевавшие там ребята не страдали многословием. Анекдоты любили рассказывать те, кто пару дней там был в командировке, а впечатление — как будто всю войну провели в окопах и атаках. Кроме того, мы были идеологически зашорены нашими политработниками. До сих пор не могу понять, зачем нас заставляли конспектировать Ленина, решения съездов партии. Кстати, Ленина читал очень много. Старый призыв уезжал домой, и меня назначили командиром отделения, что дало возможность ходить в наряды в качестве дежурного по эскадрилье, к которой были приписаны, хотя официально наша высотная служба являлась составной частью управления полка. Дежурный не спит всю ночь, время его отдыха с девяти утра и до тринадцати часов. Ночью сидел в ленинской комнате, писал письма домой, друзьям, девчонкам, а потом читал газеты, конспектировал (нас же политически подковывали, только куда страна делась?) статьи вождей. В ленинской комнате было полное собрание сочинение Ленина. Этого политического деятеля я читал много. Собственно, ещё в институте прочитал его ранние работы. Но наткнулся на переписку, например, письмо наркомюсту Курскому, где он требовал массового расстрела попов только за то, что они священники. Мне уже тогда это показалось чудовищной несправедливостью. Человек был виноват только потому, что он родился во враждебном классе. То есть его расстреливали не за то, что он сделал, не за то, что он подумал сделать, не за то, что он мог подумать, а только за то, что на нём ряса. Это было писано в 1922 году. Многие священники, знаю по рассказам дедов, вполне лояльны были по отношению к советской власти, более того, видели связь между коммунизмом и евангельским учением, вспоминали Деяния святых апостолов, когда в Иерусалиме первые христиане жили сообща и было у них всё общее. И вот их расстреливают! Меня поразила эта жестокость. Спрашивал нашего замполита про это, но он что-то промямлил невразумительное, и дал понять, что поменьше я бы умничал, а то это до добра не доведёт. И надо помнить, что это было другое время, сегодня такой крайности уже нет. Время напряжённой борьбы прошло. К слову сказать, не прошло это время, прав был Сталин, что по мере приближения к социализму усилится классовая борьба. Она и усилилась, дойдя до развала Союза. Правда, логика Сталина была марксисткой и дарвинистской. Борьба и ненависть — двигатели общественного прогресса. Такому сущностному понятию, как любовь, отводилась роль химического взаимодействия, не более.

Кроме Ленина, конечно, читал литературу художественную. Ночные бдения приносили пользу моему сознанию существенную. Именно в армии всё более и более просыпалось национальное самосознание. Помнил, что корни славянские: с удовольствием читал Виктора Астафьева, его «Царь-рыба» поражала лёгкостью и изяществом письма. Дорвался до журнала «Иностранная литература». Открыл для себя Эрвина Штриттматтера. Лужицкий серб, помнящий о своём происхождении. Ещё со времени изучения старославянского языка интересовался этим народом, его культурой. Печально, что народ, сохранивший себя в Средние века, в Новое время, к концу ХХ века, находился на грани исчезновения. Германия стояла на славянских землях. Я ловил себя на мысли, что народы России сохраняли свою самобытность, моя армейская жизнь тому подтверждение. Грузины, армяне, азербайджанцы и другие народы Союза чувствовали себя довольно комфортно. Если их было много, то проблем возникало у славян предостаточно. Забитостью нерусские народы не страдали. Иное дело цивилизованная Европа, которую нам показывали как сияющий храм на высоком холме. Начиная со школьной скамьи при изучении эпохи Петра Великого, нам вдалбливали в сознание, что Русь до Петра — какое-то странное образование, невежественный и непросвещённый народ. Наука и культура началась только с Ломоносова, а до этого — дурни стоеросовые. Фильм 1937 года с Симоновым в главной роли Петра — хрестоматия. Тёмная масса, которую государь-батюшка тащит за волосы в Европу, при этом иногда без головы русский человек оставался.

Но приходило осознание, что европейская культура эгоцентрична, замкнута на самолюбовании. Да и народы куда-то растворились в результате их цивилизации. Потерялись инки, народ кечуа и другие индейцы исчезли с лица земли. Не видать даков и фракийцев, на их месте латинизированные румыны и турки, совсем исчезли ободриты, лютичи, шпревяне, поморяне. «Добрые» крестоносцы их начисто вырезали.

А где жители Британии, которых уничтожили саксы и англы? Кто-то скажет, что и славяне не подарки. Например, поляки, уничтожавшие русскую идентичность в Речи Посполитой. Но не католическая ли Европа старательно учила этот славянский народ, латинизировала его. Они постоянно бросались из крайности в крайность. Даже славянство отвергали в угоду так называемой «сарматской теории», а после копировали Францию так безбожно, что было стыдно. Свой суверенитет предоставили графине Валевской и отправили в постель к Наполеону. Моя бабушка, полька по национальности, которая проживала в Доме на набережной, часто поляков сравнивала с политическими проститутками. Но, думаю, тут всё глубже. Малый народ хотел стать имперским и надорвался.

Попытки овладеть Русью, не объединившись, подчинить себе, неизбежно привели к краху. Результат краха — обиды на соседа. Вспоминают, что Суворов брал Варшаву в 1794 году. Но, мои дорогие поляки, родненькие по крови, что вы делали в Киеве в 1015 году? И в 1340 году, захватив Львов и Западную Русь, Казимир, король польский, стал именовать себя хозяином земли Русской. Кстати, центром Руси они считали Львов, и воеводство называлось Русским. Подчеркивалось, что владеют Русью. И так было до 1795 года. А потом львовскую Русь передали австрийцам. А что делали поляки в 1612 году в Москве, в центре России, в Кремле? Создавали католическую империю? Спасали русских от татарских набегов? Если бы не была ликвидирована Речь Посполитая, этот паразит Европы, то не было бы православия на Малой и Белой Руси.

Но кое-чего добились. Например, сумели выбить из народа Белой и Малой Руси, что они русские люди. На собственной земле стали жить манкурты, целая общность манкуртов, забывших имя своё. И, когда говоришь им, что необходимо вернуться к своим корням, то обнаруживаешь не разумного человека, но зомби, твердящего про какую-то особую украинскую самобытность и древность. Придумали даже народ укров, которые первые славяне на Руси. Эту чушь читал в учебнике истории уже во времена Ющенко. Глупо отрицать диалектную особенность украинцев, но нечто подобное встречал на Севере. Не оказалось у карелов Шевченко и Франко, а то образовался бы квазиэтнос под названием Украины беломорской.

Слово «украина» вполне может подойти к любой окраине земли Русской, учитывая тот факт, что Русь постоянно расширялась, превращаясь в Россию. И в этой России каждый народ сохранил свою самобытность. Русский человек широк и глубок, его национальное сознание имперское, по сути. Поляк, например, строит империю для себя, он решает узконациональные задачи. Его империя — это польская территория, где все должны полонизироваться. Русский же человек спокоен, видя другую идентичность, он способен вместить уникальность другого народа, взаимно обогатившись.

Русь — необычная цивилизация. Я поражался негативу, исходящему от литовцев, эстонцев и латышей по отношению к русскому народу. Например, немцы литовцев признавали за низшую расу. Единственный народ, который не был удостоен правом сформировать эсэсовскую часть. То есть этот народ в течение десяти-пятнадцати лет должен был исчезнуть с лица земли. Благодарные литовцы с цветами встречали Красную армию в 1939 году. Именно Россия подарила Литве Виленский край, вернули Клайпеду. Это щедрый русский народ строил Игналинскую атомную станцию. А ему стреляли в спину. Упрекают, что русские принесли коммунизм. Но это была общая европейская болезнь, и в русской версии он был намного мягче. Почитаешь про парижских коммунаров, волосы дыбом встают, а зверства и издевательства испанских коммунистов и социалистов вкупе с анархистами нормального человека с ума сведут. Про зверства Белы Куна можно тоже долго рассказывать, но никто из русских не винит венгерский народ, как никто не проклинает поляков за то, что на Руси орудовал такой палач, как Дзержинский и его товарищ по партии Менжинский. Наоборот, русский человек благодарен поляку Рокоссовскому, великому полководцу, одному из легендарных победителей нацистской чумы.

Русские не вспоминают обиды, в то время как элита тех же прибалтов только и поминает события так называемого советского периода. Удивляюсь, что забывают про годы, проведённые в Российской империи, когда немецкие бароны из прибалтийских народов верёвки вили, за людей не считали. Это удивительно, но любая европейская метрополия ведёт себя относительно покорённого народа по-хамски, грабит, вывозит национальные богатства к себе, а Россия себя раздевает, а соседа одевает. И его за это не уважают, называют слабым народом. Немец пришёл, повесил, и сапоги вылизывали, выслуживались, заискивали, готовы были служить как собачки.

Русские старались видеть человека. Посмотрите, как ведёт себя Англия с покорёнными народами. Индию угнетали нещадно, ушли так, что до сих пор война идёт на этой территории. Индиец мечтал стать англичанином. То есть смысл империй Европы — вобрать в себя интеллектуальные, экономические, военные ресурсы покорённого народа в себя, а то, что казалось ненужным, подвергалось уничтожению.

История Западной Европы — это история войны за национальные богатства слабых народов. Была, например, Византия. Империя, принципы которой, были близки Руси. Нас объединяет православная вера и ментальность. Что с ней случилось? Её разрушили крестоносцы, взяв штурмом Константинополь в 1204 году, этот Новый Рим. Начался откровенный грабёж, вывоз богатств и святынь греческого народа. Казалось бы, была организована латинская империя, но императоры-французы плевали на подданных империи — всё тащили в Германию, Англию и Фракцию. С востока наступали турки, но Европе плевать. Афины, например, были отбиты только в 1415 году у крестоносцев. Вместо того, чтобы напрячь силы против страшной османской угрозы, византийцы сражались на три фронта, то с неразумными болгарами, то с итало-французами, то с мощным турецким натиском, в конце концов, захлестнувшим ослабленную и раздробленную империю.

Кстати, империи рушились в результате центробежных стремлений национальных окраин. Это касается как Римской, как Византийской, так и Российской империи.

Именно в Советской армии стал понимать необходимость возрождения истинно русского начала в имперском сознании. Не мог глупый и невежественный народ построить такую огромную страну с необъятной территорией. И не мешали нашему развитию монголо-татары. Моё общение с татарами укрепило меня в мысли, что именно русские и татары и создали великую империю. В этих двух народах нет узкой национальной исключительности. Русско-татарский симбиоз создал уникальную общность — русский народ. Кто хотел быть татарином, им и оставался. Например, род князей Урусовых примечателен, кто ощущал в себе больше русскости, становился родом Тургеневых, Карамзиных, Зайцевых.

Вот и я в многонациональной среде чувствовал себя комфортно. Национальные различия сглаживались уровнем культуры. Тот, кто был приобщён к русской культуре, легко становились частью империи, ощущая себя причастными к великим делам и свершениям великой России. И это утверждение не противоречит тому, что говорил выше. Национальный шовинизм присутствовал, но в основном на бытовом уровне. И от политики элиты зависело, в каком направлении двинется этнос: в сторону имперского величия при сохранении народной самобытности, или замкнутого сепаратизма, поощрения национальной исключительности.

В 1986 году первое потрясение союзных основ произошло в мае, когда узнали о страшной чернобыльской катастрофе. Ходило много слухов, один страшнее другого. Власть откровенно врала. Самое печальное для власти — недоверие и неверие народа. С этого начинается крах. Нет солидарности между двумя краями общества. Элита партии коммунистов жили своей жизнью, народ — совершенной иной, непонятной для элиты.

Наше существование окутывалось ложью, было проникнуто ей. При этом продолжалась обычная армейская служба, замполиты прочищали мозги, солдаты отвечали по заученным конспектам, но духовный мир был далёк от политической подготовки, хотя официально три четверти личного состава числились отличниками боевой и политической подготовки. В этой обстановке спасала книга, хорошая художественная литература. Кроме того, молодой человек умеет удивляться. Запоем читал Кавабату, его прекрасный «Стон горы». Познакомился с Або, с японскими танка и хокку. Глубина и краткость. Культура буддизма, его разновидности синтоизма была далека от меня, но Восток пленил своей глубиной. Зачитывался Акутагавой, несмотря на его мрачность и своеобразную философию смерти. Это было чуждо, но интересно. Оказывался в мире художественной очарованности и мудрости. Японские же трёхстишия и пятистишия оттачивали сознание, помогали сосредоточиться на важном. А важное — жизнь и смерть, любовь и ненависть, то есть то, что давно определил для себя приоритетом. Художественный мир, созданный японскими мастерами, уводил меня в мир тончайших предчувствий и намёков, где ощущал томление духа и страстное желание сердечной любви. А её, к сожалению, не было. Переписывался с девушкой, но чувствовал, что мы — чужие друг другу, хотя казалось, что два филолога поймут друг друга. Не знал её размышлений, но ловил себя на мысли, что ей скучно со мной и она тяготится данным мне словом ждать возвращения из армии. Я написал, что она мне ничем не обязана. На том и покончили. Поэтому предпочитал книгу или умную беседу с моим товарищем из Харькова. Кстати, много говорили о Библии. Это книга не была для нас святыней, но это был так любимый Восток. Иерусалим тянул. Хорошо помню, как незадолго до ухода в армию, на ночь дали почитать «Мастера и Маргариту», и был очарован главами, посвящёнными Ершалаиму. Это потом подвергну анализу, буду препарировать текст, а во времена первого чтения — просто очарование художественной красотой и простотой. Так и библейская поэзия завораживала красотой, потрясающей художественной выразительностью. Особенно нравился Екклесиаст. Мой харьковский друг, студент харьковского авиационного института, говорил, «что очень много пессимизма в ней, почти азбука атеизма, потому что такая безнадёга в ней, что хоть вешайся. Сколько ни старайся, а конец у всех один — смерть. Это напрягает».

После таких слов, мол, хочется пойти и что-то натворить, и только инстинкт самосохранения не позволяет окончательно не оскотиниться. Такие мысли посещали и меня, но высокая поэзия мудрости Соломона притягивала к его творчеству, и я, на самом деле, стал видеть в этой книге не только безнадёжность, но признание неизбежности, а неизбежность приводила мысль к осознанию непостижимости Божественного бытия. Не бейся, называется, головой об стену понапрасну, ибо расшибёшься до смерти. Уповай на Бога, и Он всё устроит. Жизнь в армии приучала быть фаталистом. Многие события происходили вопреки всякой логике. Моя жизнь часто висела на волоске, но это проходило со смехом, «приколом», как говорили на армейском жаргоне. Как будто это проходило не с тобой лично, а с кем-то другим.

С весной повеяло воздухом свободы. «Дедсостав» в мае-июне уезжал домой. Прощались тепло, забывали обиды, оставляя друг другу адреса, пожелания встреч в дальнейшей жизни. Это была первая весна на Севере. Прохладные ночи, но близость лета ощущалась. Лето наступило неожиданно. В какой-то июньский день стало жарко. Это было здорово, однако жаркие дни стали сопровождаться нашествием комаров. Колерованные и большие насекомые. Стоять на одном месте невозможно. Целый рой собирался в один момент. Стоять, особенно на вечерней поверке, было не просто утомительно, но вредно для здоровья. Искусанные и злые прятались под простынями и одеялами. Наши походы через лес превратились в испытание, проверку на прочность нервной системы.

Я не понимал, как некоторые южане живут на севере, когда стоят жуткие морозы, но ещё более я перестал их понимать, когда обнаружил комариное лето. Прекрасные озёра с великолепными песчаными пляжами, получившие названия солдатские (правда, несколько озёр имели гранитно-осколочное побережье). Но находиться у воды можно было, пропитав тело антимуравьиным спиртом, которого хватало на полчаса. Купаться в озёрах было приятно. Но это не южное купание. Верхний слой воды тёплый, но ниже пояса вода холодная. Много времени в такой воде не проведёшь. Выходя же, попадал в комариное царство. Сейчас вспоминаю с юмором, но тогда было не до смеха. Непривычно.

Зато рыбалка чудесная. В реку Шуя впадали притоки, в них нерестилась рыба, ловили руками. Потом в столовой не обедали, брали разве что пайку хлеба. Варили уху, ближе к августу, в соседнем колхозе, копали картошку. Бульба — крупная, много в почве воды, потому и крупная. Море ягод: малины столько в жизни не ел, но не было привычных слив, грунтовых помидор и огурцов.

Грибов, конечно, невероятно много в Карелии. На рассвете уходили вдвоём в лес и уже через час нарезали полный мешок подберёзовиков и дождевиков. Грибы заменяли мясо. Кормили в столовых не очень хорошо. Если налетала проверка в лице комполка, то неделю ели мяса вдоволь. Потом наступала тишина и на первое, второе, третье выдавали капустные блюда с похожим на капустные соки компоты.

Начальник продовольственной службы полка воровал нещадно, прапорщики поспевали за ним, а во время наряда и сами солдаты вместе с работниками кухни, хлеборезами и поварами тащили всё, что плохо лежало. А лежало плохо всё. Причём, это была система, сломать которую было невозможно. Совестливый и справедливый комполка пытался сделать всё возможное, чтобы прекратить воровство, но сделать ничего не мог. Я думаю, что его гибель в 1990 году не была случайной. Ох, как он мешал местным барыгам воровать и спирт продавать. На спирте делали состояния. И это была норма.

Над честными и порядочными смеялись, покручивая пальцем у виска. Зачастую, видя данный беспредел, у порядочных людей опускались руки. Кроме того, русские лётчики не любили доносить. Начальник особого отдела не пользовался уважением. Его побаивались, да и отвечал он в основном за политику и шпионаж. Наши же воры говорили, что Родина для них святое, а берут то, что Отечество недодаёт своим гражданам. Поэтому не надо удивляться, что в стране был дефицит. В холодильниках густо, а в магазинах — пусто! Кроме того, на складах стратегического запаса было предостаточно. Поэтому, когда в 1990-е годы заговорили о голоде, то утверждаю о лживости власти. Склады были завалены продукцией на случай, как нам говорили, ядерной войны. Я лично стоял в карауле по охране складов и видел огромное количество продукции. Во время моего охранения приехал начальник гарнизонной гауптвахты с начальником караула проверять наличие содержимого складов по описи. Столько консервов в жизни никогда не видел. Так что те, кто дорвался до власти, выполнили своё задание.

Трудно в те времена было поверить в массовое предательство элиты, но это было так. Элита предавала, а народ оказался в заблуждении. Кроме того, не знали, кому можно верить, а кому — нет. Это сегодня понимаю, что всяк человек ложь, и я тоже. Эта истина царя Давида и апостола Павла ещё была далека от понимания. Слишком большая вера была в человека. Но это не вера в человека Иисуса Христа, который сотворил нас, умер за нас, чтобы мы обрели жизнь, свободу и любовь. Это была ложная вера в человека, обременённого грехом, не имеющего стержня, ослеплённого, ведущего доверившихся ему людей в яму. В тот чернобыльский год только вызревало отношение к бытию, которое можно было бы сегодня назвать религиозным, или относительно религиозным. До сих пор точно не могу некоторые моменты своего бытия сформулировать.

Что было примечательного в лето 1986-го? Пожалуй, моё сидение на гауптвахте. Арестовали за что-то незначительное. Комендант гарнизона, капитан Бунтов, объявил двое суток ареста за незастёгнутый воротник. Бред полный! Никто из солдат, отслуживших год службы, не застёгивал воротники. Это считалось «западло». Комендант знал эти дела, но, видимо, ему нужны были работники. Вместо двух суток, я провёл на «губе» суток шесть.

Каждый жаркий июльский день «губарей» отправляли на лесопилку, где заготавливали лес, загружали лесовозы и т. п. Это была откровенная эксплуатация солдатского труда, причём дешёвого, рабского. Если и платили, то товарищу коменданту и прапорщику гауптвахты, кстати, редкостный тип вороватого унтер-офицера, описанный в русской классике ХIХ века. А по вечерам жутко уставших воинов, три четверти которых попали в основном за верность полковой традиции, воспитывали строевой подготовкой, избиением слабых и молодых гвардейцев (полк у нас был гвардейский). Хуже всего чувствовали себя на гарнизонной гауптвахте, которую охраняли рота охраны ВВС и наш гвардейский полк ВВС ПВО, солдаты-чернопогонники, то есть ракетчики, погранцы, если не пограничная авиация, «красноперые» мотострелки. Этим ребятам хоть на заборе вешайся. Они пахали до изнеможения. Я, как гвардеец, больше имитировал работу, чем работал. Только тогда, когда приходил офицер, начинал напрягаться. Эта была система. Покажешь слабость, и заклюют, как червяка утки. Ещё работал, если за быстро выполненную работу комендант обещал выпустить пораньше в часть. Так и выпустил.

Недели через две вновь попал. Не помню, реально не помню за что. А создавать миф не хочу. Встретили как ветерана. Комендант радостно хлопал меня по плечу, приветствовал меня на курорте, распорядился, чтобы кормили меня на убой, потому что много работы, а у меня талант руководителя, хорошо, как он считал, организовываю людей на тяжёлых работах. Организация была проста: группа получала задание и, выполнив его, сокращала срок отсидки. Каждый день в часть уходил солдат группы. Это всех устраивало.

Торчать в камерах было неуютно. Кроме того, начальники караулов от скуки начинали устраивать шмон, были любители бросить в камеры хлорку. Или набьют в камеру человек двадцать пять и ржут, как кони, наши охранники. Несчастные молодые воины, чернопогонники и краспогонники спали под нарами в два ряда. Я провёл одну такую ночь, и проклял всё на свете. На следующий день перевёл себя в одиночную камеру — так как комендант ко мне благоволил, начальники караула мои просьбы выполняли. Но и в одиночной камере — жуткая тоска. Ощутил себя в замкнутом пространстве. Объём камеры душил. Ловил себя на мысли, что, как Ленин, книги писать не смог бы. Скорее, как Ипполит Мышкин в Шлиссельбургской крепости, устроил бы какой-нибудь бунт.

К слову, книги о пламенных революционерах стали вспоминаться. Ещё в школьные годы они читались запоем. Жизнь на грани всегда была мне интересна, тем более что серия «Пламенные революционеры» являлась разрешённой, идеологически правильной. Хотя это вопрос. Например, книгу Юрия Трифонова о Желябове и Перовской полагаю весьма опасной. Это не просто Нетерпение, это поиск Истины. Другой вопрос — нашли её или нет? Но в этих книгах скрывалась жажда познания правды. Были откровенные неудачи, но, например, книга о декабристе Михаиле Лунине пробуждала сознание, заставляла задуматься о путях развития человеческого естества. Одна из любимых книг детства труд Марич «Северное сияние» о декабристах и их эпохе. Да и фильм «Звезда пленительного счастья» жил в моём сознании. Моё поколение жаждало правды, и эти произведения давали повод её искать. Но вокруг — суета, пошлость и филистёрство гофмановского масштаба. Наверно, поэтому вновь перечитывал Аристотеля и Платона, обращался к античной поэзии.

Находясь в армии, всё больше и больше думал о свободе. Эта категория представлялась мне важной и главной в бытии. Показательно было обращение к Сенеке, который размышлял о свободе в условиях тирании Нерона. Но как быть свободным в рамках социалистического общества и социалистической сознательности? Мало кто в это серьёзно верил, а те, кто верил, считались откровенными «придурками» или карьеристами и лжецами. Говоря о честных коммунистах, подчёркивали, что они остались во временах Гражданской и Великой Отечественной войны. Но Родину моё поколение любило однозначно. Когда требовала ситуация, то собирались и делали всё, что надо было делать. И это не было инерцией. В конце концов, мы гордились, что наши деды надрали немцам задницы.

И при этом продолжали служить не по уставу, бегали в самоволку. Самоволки — отдельная история. Уже рассказывал, как бегали в госпитале. В части было проще. Летом — белые ночи. Бегали к пионервожатым в пионерские лагеря, разбросанные по берегам озёр. Девушки — студентки филологических и педагогических факультетов. Что поражало? Откровенная доступность. Циничная отповедь: солдаты не болеют венерическими заболеваниями, и они уедут по домам. «Раскрутить», как говорили на молодёжном сленге, барышню можно было за пол-литра спирта. Были, конечно, исключения, но над этими исключениями посмеивались, считали, что они недотроги только для нас, а где-то очень даже свободные барышни. К слову, сталкивался с такими как бы недотрогами. Эти барышни были склонны к таким извращениям, что фантазия поэта «отдыхает».

Но были действительно целомудренные. С одной стороны, они вызывали уважение, с другой — злили самцов. Бывали и дурнушки, на которых просто не обращали внимания. Но красивых и доступных — большинство. Отчасти такое падение нравов сами красавицы связывали с потерей традиций, прерванной церковной жизни, когда была красная черта, которую нельзя было переходить. И не боязнь наказания Божьего останавливало, но нравственное чувство, сидящее в народном сознании. В течение 70 лет, начиная с 1917 года, это сознание уничтожалось, и надо признать успешно. Заменить христианское сознание коммунистическим смогли, только вот нравственное чувство порядочности, сострадания, любви к ближнему привить оказались не в состоянии. Как тут не вспомнить Достоевского.

Кстати, удивляюсь, что во времена Хрущёва и Брежнева разрешили издавать Достоевского. Издав Достоевского, коммунисты подписали себе приговор. Показательно, что Ленин называл Достоевского «архискверным писателем». Потому-то он был запрещён во времена Сталина. Этот понимал, что, прочитав «Бесы», каждый узнает их в членах ЦК ВКП(б), а в Иване Карамазове — идеолога воинствующего атеизма, который неизбежно приходит к краху; про Раскольникова и говорить не стоит. В моей памяти остался учитель литературы, который беспомощно мямлил про его теорию, «двойников» и совершенно не мог объяснить подвиг христианской любви Сони, сводя её отношение к Раскольникову желанием выйти замуж, построить женское счастье, о чём мечтает любая нормальная девушка. Фраза Достоевского, что «их спасает любовь» понималось вне христианской метафизики. Любовь вне метафизики превратилась в удовлетворение желаний. Но если у бабушек ещё было христианское воспитание, то у их детей и внуков оно уже отсутствовало. Торжествовало желание плоти, хотелось её удовлетворить, и даже людское осуждение уже не страшно, потому что совесть спала. Помню, как одна барышня любила щеголять обнажённой в сапожках и в армейской фуражке. Её не волновало, что её фотографировали, а потом показывали парням в качестве порнооткрытки. И эта была будущий учитель начальной школы. Чему она научит детей? Думаю, понятно. Кстати, на юге, где ещё сильны были религиозные традиции, такого поголовного, циничного разврата не наблюдал. Я говорю о провинции, потому что, например, Одесса и Кишинёв представляют собой отдельную историю. Впрочем, мои знания о девушках Севера носило фрагментарный характер, и целостная картина в реальности, возможно, была иная.

Я любил уходить в самоволку, потому что были чудные летние белые ночи. Для южанина белая ночь — явление необычное и потрясающее! Правда, с непривычки трудно было спать первое время, но ходить в самовол было легко: патруль видно издалека, и вовремя убегали. Если честно, не уехал бы из Карелии. Но комариное царство напрягало ужасно. Но пережил бы и это. Ранняя осень ещё красивее, чем лето. Разноцветье леса удивительно и поражает многообразием. Ловил себя на мысли, что передо мной картины Шишкина, Саврасова, Поленова и Левитана. Ранняя осень — тёплая осень. Солнечно. Полк много летал, что давало больше свободы и личного времени. В казарму приходили с рассветом, уходили в девять часов, чтобы подготовиться к самолёту-разведчику. Спали мало, но служба пробегала намного быстрее, чем первые полгода, когда, казалось, что эти дни начального периода нашей молодости никогда не завершатся

Осень плавно переходила в зиму. Уже 9 октября пошёл снег. Ожидалась суровая зима, но её ждали уже без страха. Сорок градусов мороза были познаны. Единственная сложность: тяжело дышать морозным воздухом, особенно в карауле, когда на открытом воздухе. Опасно ночью, когда ещё жутко хочется спать. Однажды, под рассвет, я заснул и, наверно, уже никогда бы не проснулся, если бы не приехала смена. Благо, что пересмена проходила каждый час. А снилось бог весть что. И холодно не было. Карабин выбросил в угол недостроенного сарая и заснул, как суслик. Ребята, спасибо, разбудили. Начальнику караула ничего не докладывали, разве что лишние патроны расстреляли в караульной машине. Проснулся окончательно.

Перед Новым годом начальство решило поощрить увольнительной. Кстати, за всё время службы я всего два раза был в увольнительной. Все находились примерно в одинаковом положении. Наше полковое начальство не утруждало себя, и нам просто не выдавали разрешение. Видимо, считали, что мы сами хорошо устраиваем себе самоходы. Возможно, и так. Только в самоволки ходило 30–40 процентов, остальные прикрывали. Да и гуляли солдаты, отслужившие год. Может быть, и не бегали бы в самоходы, если бы была налажена система увольнений. Нас держали как в зверинце. Даже отпуская в увольнение, в качестве сопровождающего давали молодого лейтенанта. В одно такое увольнение я сходил со своим харьковским другом. Собственно, мы поехали к его дяде, который проживал в Петрозаводске. Наш лётчик-лейтенант поехал по своим делам, а мы по своим. Шататься по городу, значит, нарваться на патруль, поэтому быстро сели в автобус и отправились к этому дяде. Жил он в живописном месте, у Онежского озера. Проходили сосновый бор. Удивительный шум ветра в сосновом бору.

Дядя оказался интеллигентом-историком, интересным человеком, собирателем старинных монет, любителем Древней Руси. Наговорились вдоволь. Я соскучился по научному и живому разговору. Матерный язык армии начинал въедливо входить в сознание и разрушать здоровое нравственное начало. Убеждён, что всё начинается с языка. Если уничтожить язык, выбив из него нравственные слова, то не только язык погибнет, но носитель языка — народ. И ведь показательно, что из русского языка удалили алфавит. Не стало аз, буки, веди, добро и т. .д. Из буквы выбили смысл. Мы автоматически заучиваем перечень букв, не вникая в смыслы. Потеряв смыслы, которые обладали нравственным содержанием, перестали владеть и языком, превращаясь в общность — советский народ. Безусловно, интересное явление, которое должно было смешать в едином тесте зёрна каждого самобытного народа. Идея привлекательная, и на каком-то этапе реализовавшая себя, например, в годы Великой Отечественной войны. Однако в тесте не было стержневого нравственного начала. Сталин это понимал, и потому цементом видел Великую Русь. Но проблема в том, что Русь Великая, если Святая. Следование традиции — это Сталин понял. Он и следовал. Возрождаются исторические личности Александра Невского, Фёдора Ушакова, Александра Суворова и Михаила Кутузова, показываются их деяния во имя России. Но недоговаривали, что деяния совершали во имя Святой России, во имя Православного Церкви. У Достоевского: «быть русским, значит, быть православным». Это неприемлемо для советской системы. И тогда из здания под названием Советский Союз выпадает несущая конструкция. И падение становится неизбежным. Наверно, сегодня это понял Владимир Путин, когда утверждал, что у того, кто не жалеет об утерянном союзе, нет сердца, но тот, кто думает, что его можно восстановить, не имеет головы. Цитирую, возможно, не точно, но смысл передаю верно.

Обстановка в доме дяди товарища была трогательная. Дом был частный, топили дровами. Шум огня и треск горящих дров добавлял уюта нашему разговору. Помню, что была очень вкусная снедь, но что конкретно, память не сохранила. Милая обстановка навсегда вошла в моё сознание. Не помню, как звали принявшего нас человека, не запомнилась жена и дочь, то ли первоклассница, то ли второклассница.

В часть вернулись поздно вечером без приключений. Правда, наш лейтенант потерял нас по дороге, но нашёлся уже в части. Вот так единственный раз, служа в полку, сходил в увольнение. Была возможность ещё раз. Иногда солдат поощряли коллективной поездкой в педагогическое или медицинское училище, студентки которых были весьма, как считалось, доступны и охочи до любовных похождений на несколько часов. Но меня отправили в наряд, дежурным по эскадрильи. Пьяное веселье сорвалось. Слава богу. После посещения данных учреждений в полку произошёл скачок венерических заболеваний. Бог миловал!

Вторая армейская зима шла своим чередом. Наш призыв готовился к дембелю. Необходимо было подготовить альбом, праздничную парадную форму (я собирался ехать в ПШ), гражданскую одежду и, конечно же, деньги на весёлый проезд домой. Составлял карту, куда обязательно поеду, с кем желательно встретиться. Единственное, что тревожило: мать попросила поговорить по телефону. Это было в декабре, числа 16-го или 17-го. Пришёл в Дом офицеров, где был переговорный пункт. Поговорил минут десять. Мать огорчила, сказав о болезни отца, которую он обязательно победит. Его оперировали, и всё будет хорошо. Я был встревожен, понимая, что мать говорит не всю правду. Но успокоился через время, так как помнил о богатырском здоровье отца и был уверен, что папа справится с болезнью. Голос матери дрожал, но я знал, что моя мама часто паниковала. Например, когда я лежал в госпитале, она, не получая от меня известий две недели, села в поезд, подняла всех на уши, то есть знакомых и незнакомых, и приехала к сыну в Петрозаводский госпиталь. Надо было видеть мою физиономию, когда я увидел мать в вестибюле. Было неловко, но и гордился матерью, способной на такую самоотверженность. Её любовь граничила с сумасшествием, но эта настоящая материнская любовь, пред которой склоняюсь всем своим существом.

Итак, зима шла своим чередом, и я искренне думал, что, наверно, нет смысла возвращаться домой, но следует просто перевестись учиться в Петрозаводск. Конечно, я терял курс, но обретал, как мне казалось, свободу. Семья была уже далеко. Я её любил, но считал, что необходимо строить свою жизнь: птенец выпал из гнезда и должен лететь сам.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Седьмого февраля заступил в наряд дежурным по эскадрилье, и на ужине парень из штаба сказал, что пришла телеграмма, что мой отец в тяжёлом предсмертном состоянии. В телеграмму поверил, но подумал, что, видимо, мать паникует. Как такое может быть. Отец недавно отметил свое 56-летие, и его болезнь не вписывалась в его возраст и железное здоровье. Я, конечно, был обеспокоен. Плохо помню, как провёл ночь, но не спал. Читать точно не мог. Наверно, ходил по казарме, следил, чтобы дневальные не спали, вовремя проводилась уборка помещений. Утром, действительно, вызвали в штаб. Сдал дежурство. Начштаба выдал документы на отпуск в 15 суток. Посетовал, что нет рейса на Ленинград, но быстро заказал билет на поезд Петрозаводск — Ленинград. Знакомая дорога. Но сутки я терял, бесспорно.

Был солнечный морозный день. Светло. На душе непокойно, усталость от бессонной ночи. Но заснуть не мог. В автобусе не очень заснёшь, на вокзале тем более. Надеялся поспать в поезде. Попутчик попался солдат, едущий в отпуск. Распили с ним бутылку коньяку, но сон не шёл. Рано утром — в Ленинграде. Приехал в Пулково около полуночи. Пытался купить билет до Кишинёва или Одессы. Тирасполь находится между этими городами, поэтому было безразлично, в какой город лететь. Но билетов не было. Всю ночь не спал, ожидал, что появится билет. Я готов был лететь в Киев, в Днепропетровск, только чтоб поближе к дому. Наконец, часа в четыре утра, девушка-кассир выбила мне билет до Одессы. До самолёта бежал, это был билет, видимо, для работников Аэрофлота, в хвосте самолёта. Но мне было всё равно. Кстати, первый раз в жизни полетел самолётом Аэрофлота, военная авиация не в счёт, как и наше катание на вертолётах транспортного звена (не могу всего говорить, ещё живы офицеры, с которыми «чудили», облётывая финскую границу). Двигатели Ту-154 шумели, закладывая уши. Но после вертолётного гудения, гражданский самолёт показался детским лепетом. Летели часа два. Не спал, но смотрел в иллюминатор, поражаясь красоте голубого неба и белоснежной перины из облаков. На посадку заходили со стороны моря. Потрясающее зрелище! Море, соединённое с небом, и парение при восходящем солнце.

Одесса поразила весенней капелью и удивительной теплотой. В шинели было жарко. Поехал на автовокзал. Таксисты озверели. За сумасшедшие деньги готовы были довести до автовокзала, но я предпочёл городской автобус за пять копеек. На автовокзале таксисты опять пытались «развести» на деньги. Предлагали привести в Тирасполь за сто рублей. Это месячная зарплата молодого учителя. Я поразился наглости этих ребят. Билет на автобус стоил всего три рубля. Разница ощутимая. Бензин стоил шесть копеек литр. Дорога в сто километров обходилась в 10 литров, то есть в 60 копеек. Вот этого жлобства таксомоторной мафии никогда не понимал, да уже и не пойму. Но людей, которые не знали Одессу, обманывали по-чёрному. Помню, меня тоже пытались обмануть, когда с ж/д вокзала до автовокзала парень предлагал за червонец довести, рассказывая, как далеко ехать. Приезжий чудак уже уговаривал меня сесть вместе с ним, чтобы быстрее ехать. Я рассмеялся, сказал, что пройдусь пешком, что заняло бы 10–12 минут. Таксист, поняв, что его манёвр не удался, согласился на нормальную цену.

В Тирасполь ехал по весенним дорогам, снег таял в лесопосадках. Ехал комфортабельно и быстро. До сих пор не мог поверить, что отец при смерти. Мне казалось это невероятным. С вокзала шёл через парк «Победа». В родном городе шёл, не соблюдая устава, в шинели нараспашку, зимней шапке набекрень.

Дома, на веранде, чисто прибранной, встретила мать. Она кушала, увидела меня, и… села, горько заплакав. Моё благодушие улетучилось в мгновение ока. Я понял, что дело серьёзное. Мать рассказала, что отец уже при смерти, третий день, ждут смерти, его поддерживают ради того, чтобы я приехал и попрощался с живым отцом. Я был голоден, но всякое желание есть пропало. Дождался брата, и мы пошли в больницу, благо от дома она была в семи минутах хода.

Отец после операции лежал в хирургии. Врезалась в память — палата № 9. Я зашёл в палату. Брат перед этим сказал, чтобы я крепился. Я отмахнулся мысленно. В армии такого насмотрелся, что, казалось, уже ничем не удивишь. Но то, что предстало пред моими глазами, поразило до глубины. Я увидел человека, нет, скелет, лежащий под больничным одеялом, с искусанными до черноты губами, впалыми глазницами и заострённым носом. Он увидел меня, но я не выдержал и выбежал из палаты. Слёзы душили, и я ничего не мог с собой поделать. Уткнувшись брату в шубу, я ревел навзрыд, как малое дитя. Брат успокаивал, но я не слушал его. Слёзы душили, я что-то прерывисто говорил и рыдал. Это длилось минут десять. Подходила медсестра, хотела дать стакан воды, но я отказался. Брат просил вернуться в палату, не подать отцу вида, «что ты приехал в связи с его предстоящей смертью». Мне было страшно. Но пересилил себя, вытер слёзы и зашёл в палату.

Отец лежал беспокойно, мучили боли в области поджелудочной железы. Я начинал понимать, что передо мной человек, который через несколько часов умрёт. И остановить это невозможно. Папа сказал страшную фразу, вновь увидев меня: «Все собрались? Теперь можно и на Ближний хутор» (там расположено городское кладбище). Он сказал чётко и ясно. Что он говорил дальше, разобрать было невозможно. Мать и брат попросили меня побыть с отцом. Я провёл рядом, у изголовья, два часа. Один на один. Я злился тогда на мать и брата, что они оставили меня с папой, потому что я не знал, чем могу ему помочь. Я видел шевелящиеся губы, но не понимал ни слова. Я только тупо кивал. Соседи по палате подсказывали, они понимали. Отец попросил приподнять его. Я хотел его приподнять, но он завыл от боли. Я готов был заплакать от отчаяния. Потом папа попросил нагнуться знаками, я наклонил голову, он обхватил меня за шею (о, я узнал его хватку) и приподнял себя выше. Часы на правой руке свисали до локтя. «Была мощь, а стали мощи», — вдруг чётко услышал я слова отца. Горький юмор! Я не видел страха в его глазах. Не видел слёз. Он мне ещё что-то говорил, я кивал. Видимо, это было напутствие. То была вторая смерть близкого мне человека, которую наблюдал воочию. Первая смерть я увидал ещё в 11 лет, смерть деда, наказавшего мне запомнить время его смерти: 12.25 — эти цифры до сих пор в моей памяти. Я не слышал жалоб и стенаний: уходило фронтовое железное поколение. Если они к смерти так относились, то чего они могли бояться в жизни, эти представители, по слову Осипа Мандельштама, «героической эры». Самое страшное для них, это я сегодня понимаю, — не умереть предателем своей Родины, своих детей и родителей не опозорить. Удивительное поколение!

Отца, я знаю, огорчало, что ему часто родители видятся. Стоят на горе и зовут его. «Как же они могут звать?» — вопрошал он. Он помнил, что его родители были погребены по православному обряду. Значит, не могли они приходить. Неужели бесы смущают? И это были мысли коммуниста. Правда, папа прекрасно знал Библию, эту великую книгу. И, увидев в своё время, что я читаю эту книгу книг, улыбнулся, сказав, что весьма мудрая книга, его мама, моя бабушка Елизавета Григорьевна, дочь царского лесничего, читала её ежедневно. Она умерла, как и мой отец, от онкологической болезни. Поэтому, господа медики, онкология — болезнь генетического порядка. К кому-то она приходит раньше, к кому-то — позже. Влияют, конечно, некоторые факторы, например, чернобыльская радиация. Обострение произошло именно в лето 86-го. Советское правительство молчало о вреде излучения. Люди облучались, ездили на море, где солнечная радиация увеличивала дозу. Кроме того, отец работал на вредном цементном производстве, где люди умирали с удивительным постоянством с онкологическим диагнозом. В принципе, чему удивляться, в советском государстве человек был после общественной необходимости. Хотелось бы баланс наблюдать в отношениях. Но это, наверно, только в теории можно встретить.

Смеркалось. Я начинал понимать, почему мать с братом оставили меня с отцом. С одной стороны, они измучились, с другой — хотели, чтобы я побыл с родным человеком. Для меня это был хороший жизненный урок. Я отчётливо осознал хрупкость человеческой жизни. Но ещё не понимал, что это жизнь завершается не только в ком-то, но и в тебе лично. Действие происходило 9 февраля, через десять дней мне исполнялось двадцать. В этом возрасте смерть видится нереальной. Но вот передо мной лежал человек, который должен вследствие болезни умереть. Люди умирают, но почему это так болезненно? Я не мог ответить себе на этот вопрос. Смерть представлялась абсолютно неестественным феноменом, противостоящим жизни. Я понимал, что смерть, видимо, необходима, но принять её не мог. Боялся ли я её? Не думаю. Я не понимал её. Это как у Николая Ростова, которого должен убить французский солдат в сражении при Аустерлице. А он не понимает, как это может с ним произойти. Не с кем-то, а именно с ним. Ум мой не мог вместить смерть. Хотя смерть витала в нашей семье с детства, ведь и зачат я был своим отцом в ночь после гибели среднего брата. И, приходя на могилу брата, я понимал, что живу благодаря ему, ибо мать задумывала совершить аборт. Она не хотела третьего ребёнка. Вот так Господь распорядился. Я это с детства знал, хотя осознанно в Бога ещё не верил. И вот теперь умирал отец, которого я очень любил и люблю до сих пор. Как же жалею, что многого не спросил, и уже никогда вечером при луне, под виноградной аркой, не поговорим с ним о жизненном пути. Я вспоминал, уйдя из больницы, как мы общались в тиши полуночи. Он курил свои любимые «столичные» сигареты, и говорил. Один из последних разговоров был о Боге. Почему Бог? Как расшифровать это слово. Понятно, что от Бога образовалось богатство. Наверно, благо тоже близко слову Бог. Но почему именно Бог? Я уходил спать, а он всё курил и думал. Он умел молчать. Говорить тоже умел, но по существу

Наступил вечер. Смеркалось. Мать понимала, что я устал, не спал почти трое суток. Но поехал к брату отца. Слёзы тётки. Я окунулся в ванную, и мне по-прежнему казалось, что всё это происходит не со мной. Отец ещё был жив, но его уже как бы заживо хоронили. С этим состоянием мои родственники жили уже два месяца, которые тяжело болел их брат, муж и зять. Была жива ещё моя бабушка. Боже, как она постарела за ушедший год. Похудевшая, сгорбившаяся. У неё были непростые отношения с зятем, но только сейчас я видел её неподдельную к нему любовь и уважение. Она понимала, что часто была неправа по отношению к нему, корила себя, и плакала, плакала, плакала.

Домой пришёл ближе к десяти, завалился спать. У отца ночью оставался его брат, бывший моряк Балтийского флота, которого в семье ласково называли Толиком.

Я заснул как убитый, но сквозь сон услышал звонок, и страшное сообщение, произнесённое матерью, что отец умер. Это случилось в 0.50 минут, 10 февраля (кстати, спустя 22 года в это же время, в этот же день, умрёт мой дядя и брат отца Анатолий). Информация проплыла в тумане, и мой мозг погрузился в темноту. Трое суток без сна дали о себе знать. Только утром, проснувшись, стал понимать, что отца уже нет на этом свете. Я ещё не ощутил одиночества, но странное ощущение пустоты поселилось в моей душе. Начались приготовление к похоронам. Как во сне, помню увоз тела отца из морга. Его привезли в дом моего деда и бабушки. К сожалению, у отца не было своего дома. Квартиру, данную ему государством, он подарил брату Анатолию, ещё одну квартиру подарил фронтовику из уважения к его подвигам, а сам всё говорил, что по выходе на пенсию он получит трёхкомнатную квартиру, и мы, его дети, не останемся на улице. К сожалению, человек предполагает, а Бог располагает. Или к счастью?! Спасибо моему деду, построившему дом, в котором жила семья его зятя. И вот теперь он уходил в вечность из дома своего тестя и тёщи. Тело было положено в комнате, где когда-то лежало тело деда. По обычаю нужно было провести ночь у тела усопшего. Ближе к полуночи приехали две сестры из Киева. У младшей, Валентины, случился обморок. Она папу любила безумно. Старшая, Мария, внешне выглядела сумрачной, но держала себя в руках, как и Анатолий. Всю ночь говорили, вспоминали отца, и трудно было поверить, что он не с нами. Добрая русская традиция говорить о покойнике хорошо. Но уже в эту ночь смутно понимал, что с этого времени связи с родственниками начнут ослабевать. Отец был связующим звеном. Я, племянник, уже не был столь важен моим тёткам, как их брат. Это печальный факт. Хотя слова о том, что нужно держаться вместе произносились чуть ли не ежечасно.

Наступило утро. Зябкое февральское утро. Не было солнечного тепла, было пасмурно и хмуро. Отца провожали от дома. Играла музыка. Отца хоронили как коммуниста. Гроб с телом повезли на завод, где с ним пожелали проститься рабочие. Поток не останавливался в течение запланированных двух часов. Папа был популярен среди рабочих. И эта была его правда. Они его искренне любили. Он был справедливый начальник. Строгий, но справедливый. Даже уголовники, присылаемые на завод, у него работали. Как он этого добивался, до сих пор не могу понять. Один бандит, отсидевший в своё время за убийство, просто говорил: «Батя — Человек!» Я всегда удивлялся, что когда наши местные уголовники узнавали, чей я сын, то во взглядах просыпалось уважение.

Пройдёт время, не будет уже отца, но уважение проявляли, пока сами были живы. В принципе, думаю, они уважали силу. Не только внешнюю, но и внутреннюю, и доброту. Папа думал вначале о другом человеке, а потом, если получится, вспоминал про себя. Это люди видели и ценили. Но сегодня, полагаю, другая история. Он был слепок своей интереснейшей эпохи. Наша эпоха представляется не героической, но прагматической. Причина в том, что утеряна цель. Мы стали большими материалистами, чем во времена торжествующего материализма, хотя стали стройными и нестройными рядами ходить в церковь.

Отца похоронили. Состоялся поминальный обед. Я всматривался в лица людей, и начинал понимать, что ничего в этой жизни не понимаю. Но мне так хотелось, чтобы люди никуда не уходили, чтобы время застыло в своей неподвижности. Прошло уже 33 года, как пишу эти строки. Уже нет друзей отца, три года, как ушла в вечность моя мать (22 июня), жена моего отца, нет моих тёток из Киева, нет дяди Анатолия и его двух дочерей, моих сестёр, нет моего киевского брата Вячеслава и киевской сестрёнки Ирины. Всё осталось в памяти, значит, они живы, значит, и мой папа жив.

В первую же ночь после похорон снился сон, что он жив. Мы разговаривали. Я не помню, что мы говорили, но говорили. Моё сознание не принимало смерти как неестественного состояния человеческого естества. На следующий день, по обычаю, были на кладбище. Пили, ели, поминали. Смерть матерью и братом, в какой-то степени, воспринималась как облегчение. Два месяца тяжёлого психологического давления. Физические проблемы ничего не значат, если душа устала. Пытались залить усталость вином, но это помогало слабо. Хотелось выключить сознание, но оно не выключалось. Все родственники разъехались. Пошёл в институт. И здесь огорчение. Узнал, что мой преподаватель старославянского языка умерла в возрасте 58 лет. Как это мало. В двадцать лет это кажется относительно приличным возрастом, но, когда уже пятьдесят три, понимаешь мизерность человеческой жизни. Смерть Богатырёвой ожидали. Нам казалось, что ей под семьдесят, а вот, всего лишь пятьдесят восемь. Как же онкология старит человека. Непростой был чернобыльский год. Почти два года прошло, как ушёл в армию. Мои сокурсники повзрослели, да и я не чувствовал себя «юношей бледным со взором горящим». В общежитии девчонки встретили весело. Моя бывшая девушка смотрела на меня с огорчением, ей было жаль расставаться со мной. Но я не хотел лицемерить. У меня не было к ней чувства любви. Я вновь очаровал девушку из своей группы, вновь кто-то стал моей официальной девушкой, но кто это был, сегодня и не вспомню. Были милые совместные посиделки. Но наши девчонки были целомудренные, глупостей и пошлостей не позволяли. Разительно юг отличался от севера. Конечно, и у нас были барышни, готовые совершить «полёты» в эротическом шоу. Но мне с ними было скучно. Душа требовала настоящего чувства. Но сухость поразила моё естество, и весь отпуск пил и не пьянел, снова пил, и снова не пьянел. Так время пришло к девятинам отца. Пришёл сосед. Это я запомнил. Сказал: «Пока ты не понимаешь, что потерял отца. Пройдёт время, спустя годы, захочешь услышать его совет, а его нет. Вот тогда поймёшь пустоту, которую ничем не заполнишь». Это врезалось в память. Уже нет соседа на этом свете, но его слова памятны. Отсутствие отца я ощущаю постоянно. Иногда я встречаюсь с ветеранами, ровесниками моего отца, и понимаю, что потерял на своём жизненном пути.

К сожалению, многое из того, о чём говорил с моим дорогим родителем, забыто. В памяти его образ, его смех, его застывшая фигура под виноградной аркой с дымящейся сигаретой между пальцами и задумчивым взглядом, обращённым в сторону молодой луны и огромного тёмно-синего звёздного неба. К слову, он неплохо знал астрономию, часто показывая мне Большую и Малую Медведицу, рассказывал про Кеплера и Галилео Галилея. Что ж, это со мной останется до моего ухода в вечность. Жаль, что уйдёт это вместе со мной, как и те славные эпизоды жизненного пути моего отца, которые он когда-то рассказывал своим сыновьям, но ими забытые, и теперь не воскрешаемые.

Девятнадцатого февраля мама изготовила торт «Наполеон». Я не праздновал 20-летие. Смутно помню наше чаепитие, хотя до определённого года жизни в память врезались доскональные детали. Наверно, поэтому и пишу, чтобы успеть сохранить хоть что-то из былого, перестающее быть свежим преданием, но седой стариной.

Пройдёт год, и я напишу рассказ о событиях непростой недели. Но рукопись где-то затерялась. Найти можно. Только стоит ли? Молодости свойственно придумывать и додумывать, создавая мифологическую реальность. Это не значит, что это ложь. Миф не является неправдой, он — интерпретация действительности, рождённая сознанием, коллективным и индивидуальным.

Я не праздновал день рождения, но зашёл к однокласснице, у которой был со мной день рождения идентичным, только я родился в Тирасполе, а она в Бельцах, городе на севере Молдавии. Молодёжь веселилась. Я поздравил. Она была красива, упруга, обнимала, ласкала, что несколько вскружило голову. Но, выпив стакан доброго молдавского вина, направился к воротам дома, поблагодарив виновницу торжества. Я не собирался долго задерживаться. За мной увязался парень. Я шёл по родной улице домой, а он мне начал рассказывать, что он — парень моей одноклассницы. И он готов драться за неё. Мне было смешно, да и только. Помню свою мысль: «устроить, что ли от скуки ледовое побоище?», но отмахнулся от этой мысли, как и от незадачливого будущего мужа. Правда, второго или третьего очередного, не помню.

Наступало время возвращения в армию. Признаться, служить не хотелось. На душе пусто и грустно. Улетал из Кишинёва 23 февраля. Кишинёвский аэропорт не произвёл впечатления. К тому же, когда начали взлетать, самолёт при разгоне уткнулся в снег. Рейс перенесли на вечер. Вышли на территорию аэропорта. Патруль тут как тут. Арестовали. Ремень не был туго затянут. Хотел послать лейтенанта-попрыгунчика, но сдержался. Нужен был работник. Дали задание пилить ДСП и ДВП. Я кивнул, плюнул, и пошёл спать на лавочках. Привели ещё солдата. Он и пилил. Правда, спать мешал. Ребята из патруля — десантники — при виде синего погона перестали обращать на меня внимание. Отпустили, когда подошло время очередной посадки на самолёт до Ленинграда.

Прилетел в Пулково вечером. На Финляндском вокзале сел в знакомый петрозаводский поезд. Выспался. Утром на вокзале в Петрозаводске удивился группе молодёжи, совершающие туристическую поездку по лесным тропам Карелии. Мне казалось, что в такой зябкий холод это неразумно. Но я рассуждал как человек юга. В принципе, мог провести время в городе, но решил, что хождение в военной форме приведёт к негативу. Приеду в гарнизон. И буду дослуживать оставшиеся три месяца армейской службы. Очень надеялся в мае уехать домой. После ухода отца, видя старенькую бабушку и загрустившую мать, понимал, что необходимо вернуться в родовое гнездо.

Жизнь в полку пошла своим неторопливым ходом. Наступала весна. Техник группы, прапорщик, начал «наезжать» на меня по поводу и без повода. Не помню, отчего зацепились, но он отправил меня на трое суток гауптвахты. В аккурат под 8 марта. Двое суток спал на нарах. Это мне надоело, и, когда заступил полк и моя эскадрилья на охрану гарнизонной гауптвахты, я попросил начальника караула отвести меня в санчасть, где честно нашли повышенную температуру. Собственно, мартовская простуда меня преследует по жизни. Но мой прапорщик бесился, узнав, что я ушёл от наказания. В принципе, прапорщик был неплохой мужик, но что-то взбрело в голову. С кем не бывает! Может быть, с женой поругался? Кто его знает? Но три мартовских недели я спокойно провёл в санчасти. Огорчился, узнав из письма матери, что она тоже лежит в больнице на нервной почве. Я ещё больше стал думать о возвращении домой, хотя, сидя в больничной палате, вновь подумывал остаться в Карелии. Тянула меня эта Валаамская земля. А тут ещё весна ранняя. Капель, ручьи, пусть и не тёплое, но светлое солнышко. Завёл интрижку с девушкой-врачом. Правда, когда узнал, что она замужем, прекратил ухаживания. Я видел на её лице огорчение. Но не люблю ни с кем делиться.

Из санчасти вышел в эскадрилью, и сразу попал в караул. Комендант гарнизона радостно меня встретил как старого знакомого. Я ему, видимо, нравился. Обменивались шутками на грани фола. Ему нравилось, что я понимаю его шутки, парирую их, но не хамлю. Теперь я охранял заключённых, и он был спокоен. Не знаю почему? Я не гонял «губарей», потому что сам таким был, но, будучи замначальника караула, не издевался над пацанами, а требовал выполнять определённый минимум работы и распускал по камерам. Наш начальник караула, из офицеров-лётчиков, вообще не показывался из своего кабинета, где пил водку с друзьями и резался в карты, смотря какой-нибудь хоккейный матч.

Вернувшись в группу, общался с прапорщиком, как будто ничего не случилось. Нашему призыву назначили «дембельскую» работу. Решено построить баню у домика, где хранилось высотное сооружение, находились кабинеты службы безопасности полётов и комната отдыха для лётного состава. При заготовке сосен едва не убился. Полез на сосну, чтобы срезать ствол. Высота — примерно второй этаж. Подтянулся на руках, чтобы перебраться на другой ствол, но в этот момент ствол треснул, и я спиной полетел вниз. «Звездец котёнку, не дождётся мама сына» — пронеслось в моей голове. Причём я поразился, с каким спокойствием это было произнесено. Мгновение… и жизнь! Упал в мох. Мягко и красиво. Захотелось повторить. Надо мной наклонились белые от страха и недоумения лица. Я посмотрел налево, направо: вокруг торчали гранитные штыри, а я между ними. Четверть метра влево или вправо, и было бы сплошное кровавое месиво, бифштекс с кровью, иронизировали по-чёрному после мои сослуживцы. Данный факт перевели в шутку. Но командир группы, как и техник, явно испугались. Я ведь не расписался в журнале техники безопасности. Моя смерть или травма грозила капитану и прапорщику тюремными неприятностями. Поэтому, когда моя мать написала прошение комполка, чтобы он не задерживал мою демобилизацию, то командир эскадрильи и комгруппы сочли возможным рекомендовать командиру полка уволить меня в первую команду. Это случилось 17 апреля.

Уезжал по гражданке. Купил джинсы, финскую майку, с собой в чемодане вёз альбом и парадное ПШ, которое купил у замкомэска, хорошего лётчика и классного мужика. Кстати, он знал, что меня немного обокрали некоторые порядочные эстонцы (точнее, русский парень из Таллинна — вот такие и продали русскую Эстонию), поэтому продал в два раза дешевле. Ещё и ушил брюки на своей швейной машинке, угостил меня вкусным ужином и напоил прекрасной настойкой на морошке и рябине. Возвращаясь от него в казарму, я думал: «Зачем северянам вино, когда такая добрая настойка есть?»

Весна! Я ехал домой. Начштаба увидел меня в гражданской одежде, погрозил пальцем. Пока у меня в руках военный билет, а не паспорт, то нахожусь в подчинении армии. Я это знал, поэтому в шесть минут уехал в Петрозаводск. На самом деле времени было предостаточно. С севера на юг ехать можно было очень долго. Я так и ехал. Вечером прибыл к дяде моего товарища. Историк принял радостно. Я приехал не пустой. Хотелось отоспаться в добротной кровати. Возле меня крутилась девчонка, дочка советского интеллигента. Я ей нравился, но она была ещё ребенок, лет десяти, наверно.

Утром поехал осматривать универсамы города, потом книжные магазины, следующая остановка — университет. Не оставлял мысли приехать учиться именно в этот университет. Русская ментальность Севера подходила мне. Нравилась неспешность и рассудительность. Мог ли тогда знать, что более не придётся бывать мне в дорогой моему сердцу Карелии. Признаться, отношусь к ней как к своей малой Родине. Я прожил в ней всего полтора года. Сколь много горестей, но и радостей принесла эта нелёгкая армейская служба. В какой-то степени стал другим. Мама говорила, что при рассудительности стал более вспыльчивым и «психованным» типом, спал беспокойно. Но чего удивляться: детство закончилось. Я уже не так доверял людям, как в юности. Многие тайны человеческой психики открылись передо мной.

Продолжение следует