Анатоль Франс (1844–1924) — один из самых ценимых и почитаемых в России французских писателей. Русской читательской аудитории он известен как прозаик. Гораздо менее известна у нас поэзия Франса. Стихи он писал в начальную пору творчества, оставил небольшое поэтическое наследие, рано отошёл от поэзии и более никогда к ней не возвратился. Собственный поэтический дебют Франс оценивал скромно, а причину отказа от стихотворства обосновал предельно кратко: «Я потерял ритм».

Сборник стихов Франса, вышедший в 1873 году, принято именовать «Золотые поэмы», хотя сам автор озаглавил его несколько иначе — Poèmes dorés, то есть «Позолоченные стихи». В игре смыслов («золотой» и «позолоченный» — не одно и то же) скрыта ирония, к которой Франс был весьма склонен. Но поскольку автор никак и нигде не прокомментировал выбор заглавия, то попытки разгадать мотив такого решения обречены оставаться домыслами. Цикл «Идиллии и легенды» (Idylles et Légendes), иногда упоминаемый как вторая книга стихов Франса, фактически таковой не был, поскольку автор датировал его тем же годом (1873) и позднее включил в состав первой книги.

Сборник Poèmes dorés состоит из 37 стихотворений. Они полностью выдержаны в канонах эстетики и поэтики парнасцев — к этому направлению молодой Франс примкнул естественно. В его стихах нет ни свойственного романтикам «раздирания страстей в клочья» (от которого предостерегал ещё принц Гамлет), ни импрессионистичного словесного колдовства символистов. Франс-поэт отстранён, сдержан, наблюдателен, его лирическое пространство статично, описания пластичны, эмоциональность приглушена или вовсе отсутствует. Не случайно молодому Франсу приписывали эпикурейское мировоззрение, четыре основных постулата которого («Не бойся богов», «Не беспокойся о смерти», «Благо легко достижимо», «Зло легко переносимо») не только просматриваются в его раннем кредо, но и в целом соответствуют эстетическим воззрениям парнасцев. Некоторые стихотворения Франса являют собой экфрасисы — таковы стихотворение «Олени», почти точная текстовая версия картины Гюстава Курбе «Битва оленей» (1861), и стихотворение «Римский сенатор», интерпретирующее картину Жана-Леона Жерома «Смерть Цезаря» (1859).

Во французской поэтической иерархии Анатоль Франс-поэт занимает не слишком видное место. Однако оценка его стихов как заурядных ювенилий не вполне верна. Поэзия Франса, можно сказать, в лице автора твёрдо обещала будущего выдающегося писателя. Ретроспективный взгляд это подтверждает: в общем составе наследия Франса его стихотворные сочинения продолжают органично существовать, не воспринимаются как довесок или инородное тело.

Душа ребёнка

Незыблемое мирозданье

Младенцы разом обрели:

Новорождённое сознанье

Открыто чудесам земли.

На мир природы многоликой

Направлен несмышлёный взгляд,

И всё, на что они глядят,

Дарит их радостью великой.

Непознанность глубин земных,

Как море, нежит и колышет;

Их жизнь течёт в мирах иных,

Они не говорят, но слышат.

С печатью света на челе,

Полны мечтаний, снов чудесных,

Прекрасней ангелов небесных —

Они теряются во мгле!

И светлой лёгкой головёнке

Лишь сновидение дано;

Что взрослому уму темно —

Прозрачно в грезящем ребёнке.

Смерть стрекозы

Спит ива над прудом, небрежно окуная

Листву в тягучий ил; кувшинки словно снег;

Молчит, оцепенев, вся нечисть водяная;

Лишь бойких паучков заметен резвый бег.

Но, трепетно паря над сонной гладью косной,

Где жизнь безрадостна, почти полумертва,

Впивая тельцем свет, омывшись влагой росной,

Роятся хрупкие живые существа.

Девицы тихих вод — как в шутку называют

Чарующих стрекоз, чья стройность так легка, —

Резвятся на лету, порхают и взмывают,

И густо мельтешат над чащей тростника.

Вдруг подбежал малыш, и ловко, без усилий —

Азартом обуян при виде блеска крыл, —

Просунул свой сачок меж ирисов и лилий,

И сеткой стрекозу беспечную накрыл;

Булавкою проткнул её корсаж зелёный —

А раненая тварь, лишённая души,

Плененья не стерпев, рванулась обречённо,

И тихо умирать укрылась в камыши.

На пробковой доске пособием наглядным

Служить для школяров она бы не смогла.

Иссохла в камышах, в забвенье безотрадном,

Предсмертно распахнув огнистые крыла.

Умирающий дуб

Пологий скат холма; впивая жар дневной,

Склонясь под тяжестью наплывов узловатых,

На солнце греется, как рыцарь в древних латах,

Могучий дуб — отец всей поросли лесной.

На прахе сыновей — их много задохнулось

В его густой тени — он процветал века;

Сок жизненный вдоль жил струился, как река,

И к небу голова угрюмая тянулась.

Но он — почти мертвец; вдоль скрюченных ветвей

Зловеще зелена листва, что уцелела;

Источено его разверзнутое тело,

Прогрызено насквозь скопленьями червей.

Горчащую кору покровом заплетая,

Сгущая едкий сок и язвы бередя,

От комля до верхов окутали вождя

И мох, и лишаи, и ржавчина густая.

Усталый старожил необоримо вял.

Вот-вот под яростью напора буревого

То ль сокрушится ствол созданья векового,

То ль корни вывернет жестокий ветровал.

Зелёных гусениц полки и легионы

Медлительно ползут, бросая свой оплот;

Надкрылья развернув, летучий мелкий сброд

Тревожно мельтешит средь поредевшей кроны;

Рой пчёлок-каменщиц успел ещё вчера

Свой глиняный приют освободить поспешно;

В предчувствии беды растерянные шершни

Переместить жильё пытаются с утра.

Малышка-ящерка искала новоселья

В расщелине ствола — но поспешила прочь.

Округу холодом затапливает ночь,

И укрывает дуб мучнисто-бледной цвелью.

Желание

Всё — суета сует, желанью нет возврата;

Как ни храни любовь — исход всегда жесток;

Увянет, вмиг лишась души и аромата,

Приколотый к груди цветок.

О прелесть тонких рук, что шею обвивали,

Расслабленно ложась поверх покорных плеч;

Кольцу их нежному и хрупкому едва ли

Подвластно чувства оберечь.

Задумчивая ночь струящихся беспечно

Каштановых волос роскошна и темна;

В пучину их, как в смерть, возможно ли навечно

Нырнуть, упившись допьяна?

Дрожание ноздрей, как крыльев трепетанье, —

Надменной гордости, презрения полно;

Что всё в последний раз, что близко расставанье —

Открыто говорит оно.

О губы алые — недавно, в дни былые,

Лобзаньем увлажнясь, вы розою цвели;

То ль ночи знойные, то ль заморозки злые

Вас иссушили и сожгли.

Пусть долог поцелуй в усилиях напрасных —

Обманутых надежд немало позади;

И как не угасать огню томлений страстных

В изнемогающей груди?

Деревья

Стоите вы поврозь или к плечу плечом —

Ваш вид животворит леса, поля и горы;

Безмолвные сыны вечноцветущей Флоры,

Что вскормлены росой и солнечным лучом;

Вам ведома та Страсть, которой исступлённо

Приведены на свет роды и племена,

И ведома любовь, что вам подарена

Дыханием земли — божественного лона.

Влечением, как нам, дана вам плоть — не речь;

И, в день цветения бунтуя в ваших жилах,

Горит смятенный дух, что прежде был не в силах

Восстать, себя найти, из хаоса извлечь.

И вы, стеснённые пределом косной плоти,

Сплетением корней вцепясь в земную твердь,

Жизнь умножаете и прочь тесните смерть —

В том цельность бытия навеки обретёте.

Олени

За право овладеть подружкою нестельной

В предчувствии зимы туманной и метельной —

На утренней заре, у леса на краю,

Под шорох ветерка, на ложе листьев прелых

Схватились два самца, от страсти озверелых,

Ветвистые рога переплели в бою.

Вспотев и распалясь, устав смертельно биться,

К источнику вдвоём спускаются напиться —

И вновь, ожесточась, рога наперевес,

В стремительных прыжках копыта воздвигают,

Одышливо сопят, дрожат, изнемогают;

От шума их борьбы притих осенний лес.

А в стороне от них покорливо и тихо

Исхода схватки ждёт красотка олениха,

Медлительно жуя надкушенный побег;

Ей лестны хрип бойцов, их пыл неугомонный,

Ей сладко потянуть ноздрёю увлажнённой

Дух похоти густой — предвестник брачных нег.

И вот один из них, в ристалище сражённый,

Природой для боёв недовооружённый,

Весь в пене и в крови — побит и отступил;

Потухший взгляд, насквозь пропоротое чрево,

И челюсть сломана; направо и налево

Он водит языком — дышать не стало сил.

Не выдержав борьбы тяжёлой и суровой,

Слабейшая из душ готова к жизни новой,

Отвергнутый судьбой склонился и поник;

Воспримет мать-земля останки плоти бренной,

Рассеются они по всей лесной вселенной,

Поглотят их цветы, деревья и родник.

Лесная тварь в войне жестокой погибает,

Но нам тревожиться о том не подобает.

Был справедлив закон, оленю смерть послав.

В дни мирные знавал он радости земные;

Ушла его душа в урочища лесные,

Где тишь и немота, и никаких забав.

В святой глуши лесов лишь время неизменно —

Там страху места нет, там смерть всегда мгновенна,

Ничто не пропадёт и не родится зря;

И гордый властелин, грядущий прародитель,

За самкой шествует — кровавый победитель, —

Божественным огнём соития горя.

Могучая любовь и пламя пылкой страсти —

Жизнетворящий Бог, у коего во власти

И ныне сущий мир, и тот, что будет впредь!

Жестокая борьба влечений сладострастных —

Источник бытия созданий тех прекрасных,

Которым суждено отжить и умереть.

Римский сенатор

Жерому, живописцу

На каменном полу в измятой белой тоге

Величественный труп недвижимо возлёг,

А бронзовый Помпей, воздвигнутый в чертоге,

В углах зелёных губ улыбку приберёг.

Над телом покружась в печали и тревоге —

Свободу возгласил предательский клинок, —

Душа пустилась в путь — её призвали боги;

Смерть забрала того, кто дать отпор не мог.

На мраморной скамье сенатор лет преклонных,

Пузатый, словно Вакх, от прений монотонных

Уснув и захрапев, очнулся невпопад

Средь мёртвой тишины, что всех вокруг сковала,

Решил, что курия уже голосовала,

И сипло прокричал: «Диктатора в Сенат!»

Приморский пейзаж

Под мягкой пеленой безмолвного тумана

Ни скалы не видны, ни пляж; но в бухте рано

Проснулись корабли; вот солнца красный лал

Из бездны вынырнул и океан устлал

Покровом огненным; свет розовый и нежный

Волнами побежал над дюною прибрежной,

И пламенем взялись оконца всех домов,

А деревца-юнцы по осыпям холмов

Зелёною листвой беспечно заиграли,

И жадно небеса блеск утренний вобрали.

И вот издалека до слуха долетел

Глас праведных трудов, шум человечьих дел.

Для сушки неводы на колышки воздеты.

Стук ношеных сабо похож на кастаньеты.

Трепещет серебро на дне больших корзин,

И солнце льёт тепло поверх моряцких спин.

В расщелине скалы поёт старик при деле:

Он лечит свой баркас, бьёт конопатку в щели.

По гребню вдоль холма, верша дневной обход,

Степенно, не спеша таможенник бредёт.

Взойдя на полубак, старик-рыбак умелый

На гике закрепил латинский парус белый,

И, влажную ладонь подняв над головой,

У Бога попросил дать бриз береговой.

Дочь Каина

 «Беда! Беда!» — кричат морские птицы!..

Нет в небе солнца — спряталось оно.

Сквозь мглу чуть светит мутное пятно.

Байрон, «Небо и Земля»

I

В союзы странные — влеченьем, не по вере —

Сходились ангелы и Каиновы дщери.

В одну из дев земных влюбился Азраил,

И сердце девы той слезами покорил.

«Страдающий, приди, коль страсти глубь изведал;

Ты ангел или бес — не суть: ты Бога предал;

В твоих глазах огонь; гордыня красоту

Умножила — тебя я Богу предпочту.

О дух, ты полюбить желаешь персть земную —

В объятиях твоих я к небу возревную,

Ты жизнь моя и смерть, мятежный Сын Зари!

Всё существо моё в любови раствори!

Ты смотришь мне в лицо — глаза твои светлеют;

До шеи и до рук, что пламенно смуглеют,

Не смел простолюдин коснуться никогда —

Мне скромность не к лицу, я красотой горда!

Ты крыльями укрой меня от взоров Бога,

И нам благих ночей судьба подарит много».

II

Не солнце поутру на всю земную твердь

Пролило свет; увы, взошла над миром смерть.

«Ты слышишь, Азраил? То крачка бьётся в крике,

И ветер яростный велением Владыки

Задул издалека, взбил пену по волнам,

И моря злую соль метнул на губы нам.

Бог хочет нас избыть в пучине, как в могиле, —

За то, что рай земной мы людям возвратили!

За то, что жизнь людей цвела, как райский сад,

И гимны красоте звучали без преград!

Да что там Бог! Ликуй, о Каиново семя:

Мне, женщине, пришло бороться с Богом время…

Я чую дрожь земли: то в тёмной глубине

Хохочут демоны — их смех противен мне.

Пугающая ночь ползёт по горным пикам!»

…Разверзлась бездна вод в обилии великом;

И горные хребты распались, и из них

Текли огонь, и дым, и лава недр земных;

Сгустилась тьма, а Бог, не ведая пощады

И ревностью томясь, лил с неба водопады —

На бедных пастухов убогие шатры,

На тёмные леса, сосновые боры,

Большие города, где за стеной кирпичной

Подвластный бесам люд, к покорности привычный,

Во мраке мастерских трудился дотемна —

Чеканил и точил, ткал ризы изо льна,

Ошейники сгибал, ковал ножи и копья…

На Каина сынов, породу их холопью

Неистовый потоп вздымался всё сильней,

И непрестанный дождь струился сорок дней,

А ветер бушевал такой, что временами

Вершины пирамид скрывались под волнами.

И зверь, и человек, и все, кто выжить смог,

Спасались на горах — их не достиг поток,

И крепкие мужи, и кто под стать калекам,

И матери, чья грудь переполнялась млеком,

А дети умерли; бессильных старцев стон

Оплакивал тот мир, что Богом истреблён;

И копьеносный вождь, и раб с верховьев Нила

Под ливнем горбились безмолвно и уныло;

Заморские купцы разорены дотла,

Учёные жрецы не распознали зла —

И погибали все в волнах стремнины пенной,

Проклятье прокричав Крушителю Вселенной.

Когда же под водой сокрылись пики гор

И хохот бесовской заполнил весь простор —

То допотопный зверь, тоскуя о минувшем,

Исторгнул хриплый вопль над миром утонувшим.

III

Прорезался рассвет, и холоден и ал.

Но лишь безмолвный труп у края вод лежал.