Хочу заранее предупредить читателя, что персонажи рассказа — фигуры вымышленные, а возможные совпадения с известными историческими событиями и их участниками не были задуманы автором и носят скорее случайный характер. Главный герой рассказа увлекался книгами современных чеченских писателей Султана Яшуркаева и Германа Садулаева — и, видимо, по этой причине во многих его размышлениях о судьбе чеченского народа мы услышим отголоски мыслей этих писателей, а подчас встретим и закавыченные мною цитаты из их книг с соответствующими ссылками.

            Мы любим вспоминать о благословенных временах, когда по земле бродили неисчислимые толпы супергероев и любое их начинание неизменно завершалось удачей и грандиозной победой. Одному удалось похитить «золотые яблоки», другому — захватить священный Грааль. Теперь же вдохновенные поиски наших литературных персонажей (даже самых одержимых из них), как правило, обречены на оглушительный провал. Гарпун капитана Ахава настигает в конечном итоге Моби Дика, но и сам он гибнет при встрече с китом; героев Франца Кафки, Маргерит Дюрас, Джона Кутзее, Дино Буццати каждый раз ждёт неминуемое поражение. Да и читатели наши не верят больше в рай, и когда-то популярный счастливый конец представляется им теперь надоевшим популизмом на потребу массовым вкусам.

            Имя Виктора Ивановича Исаева, младшего лейтенанта топографической службы Советской армии, явилось однажды из небытия и мгновенно стало широко известно в нашей стране и даже за её пределами, но подноготную и реальный смысл нехитрой истории его неожиданного возвышения и мгновенного падения нам вряд ли удастся когда-нибудь выяснить. Так же, впрочем, как и некоторые другие детали его запутанной жизни, наскоро и небрежно сшитой словно из разноцветных лоскутков, как бы мимоходом подкинутых для нашего сведения сложнейшей машиной глобального исторического процесса. Почему так получилось? Почему Виктора Исаева носило по просторам Советского Союза, словно листок, оторванный от родного дерева порывами осеннего ветра? А могло ли вообще быть иначе в период могучих тектонических сдвигов, кровавых войн и передела сфер влияния великих держав? Кого тогда могла интересовать судьба отдельно взятого человечка, а подчас и целых народов?

            Восстановить прошлое — почти безнадёжная задача. Прошлого уже нет, а воспроизвести его — даже мысленно — вряд ли возможно… Каждый новый очевидец, всё более убеждённый в правдивости именно его версии событий, уводит нас, своих слушателей и читателей, всё дальше от действительной фактуры истории. Прошлое неуловимо. Оно столь же туманно, как и будущее — а может, и больше.

            Я подумал, что жизнь и приключения Виктора Исаева могут оказаться интересными и поучительными для многих читателей, и от меня теперь потребуется безошибочный пересказ всего того, что удалось узнать от самого Исаева или почерпнуть из других, мне кажется, весьма достоверных, источников. Надеюсь, читатель проявит мудрость и проницательность и сумеет составить собственное мнение о том, получился ли из Исаева героический абрек, бескорыстный борец за свободу советского народа, или он так и остался жалким и неадекватным маргиналом с завышенными претензиями на собственный вклад в новейшую российскую историю, куклой в руках спецслужб брежневской и послебрежневской России.

            Мне довелось встретиться с Виктором Исаевым в январе 2019 года. Ему было семьдесят два. Я разыскал его в спальном районе большого города N — квартира на первом этаже, ржавая металлическая дверь с облупившейся краской, неумело врезанный замок, звонок отсутствует, — видно, что хозяин живёт одиноко, никто его не навещает. Я постучал и через некоторое время услышал неторопливое шарканье. В двери стоял интеллигентного вида старичок — сухой, но довольно бодрый. Тёмное лицо, седые волосы, старомодные очки из шестидесятых… Удивлённый пенсионер окинул меня вопросительным взглядом, но, услышав «Хотелось бы поговорить о вашей жизни», торопливо протараторил: «Нет, нет, нет, это абсолютно невозможно, уж вы поверьте — совсем-совсем невозможно», — и в тот же момент дверь передо мной захлопнулась. Я в отчаянии закричал:

            — Виктор Иванович, сегодня исполнилось ровно пятьдесят лет с того памятного дня; хотя бы сейчас вы можете рассказать о своём преступлении?

            Удалявшиеся шаги неожиданно остановились.

            — Я пытался говорить правду, но оказалось: это всё бесполезно, бессмысленно, — послышалось из-за двери. — Вопрос закрыт. Знаете, сколько журналистов ко мне приходило? Я никому не даю интервью.

            — Но скажите хотя бы, почему вы решились пойти на это?

            Дверь вновь открылась.

            — Эх, мил человек… понимаете, вы должны сами дать ответ на этот вопрос.

            — Вам хотелось стать известным?

            — Видите, галиматья какая, если люди не могут дать внятный ответ себе, почему я это сделал, то обсуждать что-либо ещё — бессмысленное занятие.

            Вы, наверное, поняли: разговор наш всё-таки состоялся, вначале на лестнице, потом мы вышли на улицу, и, как ни странно, Виктор Иванович охотно отвечал на мои вопросы. Что-то смущало меня в его небрежном говорке. Акцента не было, но говорил он странно — быстрая бесцветная речь, чуть невнятная, открытый звук без обертонов… Что-то мне это напоминало. Возможно, так говорят чеченцы, ингуши… Но Виктор Иванович… Из его последующего рассказа мне многое стало понятней. Многое, но далеко не всё.

            И вот, что поведал этот с виду невзрачный пенсионер.

            Депортация

            Родился Виктор Иванович в декабре 1947 года. Детство провёл в чеченской семье, депортированной в Казахстан. Что у него было записано в настоящем свидетельстве о рождении — похоже, он и сам не знал, но тогда, в детстве, его звали, оказывается, не Виктором, а Хамзатом.

            Мучительно выживая в холодных азиатских пустошах, вайнахи нередко вспоминали утерянную родину и депортацию 1944 года. Виктор Исаев наслышался рассказов об этом от родителей и стариков. В начале нашей встречи ему самому неожиданно захотелось поговорить об одной из самых тяжёлых страниц истории своего народа. Возможно, ему казалось, что, не зная этого, я не смогу правильно понять его и оценить его последующие поступки.

            — Зимой сорок четвёртого почти полмиллиона чеченцев и ингушей насильственно выселили в Казахстан и Киргизию, — с жаром заговорил Виктор Иванович.

            Позднее я проверил, не преувеличивал ли он. Нет, не преувеличивал. Некоторые источники называют и бо́льшую цифру — шестьсот пятьдесят тысяч. Выселены были все чеченцы и ингуши, независимо от места проживания. Наравне с другими депортировались и семьи Героев Советского Союза. Многих из тех, кто воевал в рядах Красной армии, освобождали от статуса спецпереселенцев, но всё равно лишали права проживания на Кавказе.

            Тайная операция НКВД носила кодовое имя «Чечевица» — мой собеседник называл её иначе — До́хадар, что на чеченском означает: разрушение. Энциклопедии сухо сообщают, что в результате погибли десятки тысяч человек. Виктор Иванович не пытался говорить за весь народ, он делился тем, что пережила его семья.

            Как рассказывала вырастившая его мать, в семь утра двадцать третьего февраля всех мужчин их села Ангушт вызвали на митинг, посвящённый Дню Красной армии. На центральной площади горцы радостно переговаривались между собой, обмениваясь на кавказский манер острыми шуточками о горестях и трудностях военного времени. Всем было ясно: до победы рукой подать. Ожидалась торжественная речь представителя администрации. И вдруг Хасан, будущий отец Хамзата, заметил стволы пулемётов в окнах школы, выходящей на площадь. Дёрнул за рукав стоявшего рядом брата… Поздно убегать. Через миг все увидели, что плотные ряды солдат приступили к окружению селян.

            Вместе с солдатами появились и грузовые машины. На кузов одной из них поднялся подполковник Гуков. В селе многие знали его в лицо. Он прибыл несколько недель назад вместе с другими военнослужащими и вёл себя тихо-мирно. Даже проговорился кому-то из стариков, что его солдаты направлены в горы на учения, чтобы подготовиться к боевым действиям в немецких Альпах. Теперь же подполковник Гуков, не дав никому опомниться, объявил:

            — Советское правительство и лично товарищ Сталин, в связи с непростой обстановкой на Кавказском фронте, приняли решение, что вайнахов необходимо переселить. От репатриантов требуется сдать скот и зерно, но не волнуйтесь, всё запишем. На новом месте жительства получите столько же…

            «В подавляющем большинстве случаев, — объяснял Исаев, — это осталось пустым обещанием».

            Впрочем, тогда никто не думал о том, окажутся ли слова Гукова правдой. Мужчин под прицелом погнали на железнодорожный переезд консервного завода. А затем солдаты двинулись к домам. Красноармейцы криками и угрозами выгоняли на улицу растерянных женщин с орущими младенцами на руках и босых детей постарше. Не церемонились и со стариками. Некоторых из них, с трудом ходивших, насильно выволакивали на улицу — всех вели на железнодорожный переезд для воссоединения с главами семей. Там их ждали грузовики. Загудевшие моторами военные «студебекеры» приступили к спешному вывозу горцев прочь от родного Ангушта.

            Женщины плакали. Сосед родителей Хамзата, несмотря на то, что ему было уже под сотню, оттолкнул солдат, сам вышел из родного дома и прокричал:

            — Люди, запомните все: мы — вайнахи! Не надо, чтобы оьрсий — русские люди видели наши слёзы!

            Одна из женщин, выйдя из дома, пронзительно закричала:

            — А как же мой отец?

            Её отец-старик в зябкой домашней одежде переминался у крыльца дома, но не мог идти до переезда, потому что с трудом передвигал ноги.

            — Не волнуйтесь, гражданочки! — проорал оказавшийся рядом лейтенантик. — Больных и пожилых чуть позже заберёт специальная санитарная команда.

            Виктор Иванович прервал свой рассказ, а потом, закурив и нервно затянувшись, добавил:

            — Действительно, вскоре за ними пришла специальная команда солдат: стариков и больных вывезли, уложили на возвышенное место и с другого кургана расстреляли.

            После этого он с минуту вглядывался в моё лицо, пытаясь понять, наверное, поверил я ему или нет. Я поверил. Ещё до встречи с ним я читал о трагедии в высокогорном ауле Хайбах, где убили более семисот человек. Вина их состояла в том, что 23 февраля в горах шёл сильный снег, жители не могли спуститься с гор и срывали установленный Кремлём график депортации. Комиссар госбезопасности Михаил Гвишиани (впоследствии — сват премьера Алексея Косыгина) приказал загнать людей в конюшню и сжечь1.

            Вереницы «студебекеров» непрерывным потоком везли изгнанников на железнодорожные станции и перегружали в холодные товарные вагоны, обычно используемые для перевозки скота. С целью сокращения расходов великие организаторы переселения народов в дощатые двухосные вагоны вместимостью до тридцати человек загружали по сорок пять, а в некоторые — трудно даже представить — до ста пятидесяти. И это на площади менее восемнадцати метров!

            — В вагоне, где оказались мои родители, не было даже нар, — вспоминал Виктор Иванович. — Правда, когда вайнахи чуть не подняли бунт, переселенцам выдали доски. По четырнадцать штук на вагон. Чтобы их приладить, нужны были инструменты — инструментов не дали. Мать не могла вспомнить почему. То ли отговорились, что нет или не положено. То ли пообещали, что скоро выдадут, но состав отправился раньше.

            Сто восемьдесят эшелонов, до отказа набитых растерянными, ничего не понимающими горцами, мчались, не уступая дороги даже воинским составам, в дальние морозные степи Киргизии и Казахстана.

            В телячий вагон, в котором ехали родители Хамзата, свет попадал только вместе с холодным ветром через щели в досках, которыми были обшиты стенки. Вскоре стало понятно, что темнота сбережёт их хотя бы от лишнего стыда. Дело в том, что в качестве отхожего места была лишь дыра в полу, не огороженная от остального вагона. И это им ещё повезло. В некоторых вагонах не было и дыры. Переселенцам приходилось справлять свои нужды на пол в одном из углов.

            — Не могу даже представить, что перенесли тогда наши женщины, — горестно вздохнул Виктор Иванович. — Мусульманка не может себе позволить справить нужду при всех. Замужним женщинам, наверное, было легче преодолеть стыдливость. А для молодых девушек это иногда становилось концом всего. Однажды, когда я был школьником, случайно услышал разговор матери с соседкой — они вспоминали соседкину дочь. Во время депортации та была красавицей на выданье; на третий день пути умерла от разрыва мочевого пузыря.

            Ещё одним страшным испытанием стали жажда и голод. Мать Хамзата успела захватить с собой немного лепёшек и мешочек с початками кукурузы. Столь же скудные запасы, которые можно растянуть лишь на несколько дней, были у остальных. Кто мог подумать, что нужно было брать с собой ещё и воду? Когда на второй день во время долгой остановки солдаты открыли дверь вагона, отец Хамзата и другие переселенцы ринулись наружу с имевшейся посудой, чтобы набрать снега.

            Раздалась автоматная очередь в воздух. Стоявший на платформе офицер закричал:

            — Отошедшие от вагона на пять метров будут расстреляны на месте!

            Горцам ничего не оставалось кроме как набирать в свою посуду утоптанный сапогами снег, надеясь, что грязь останется на дне, когда он растает.

            Виктор Иванович замолчал. И у меня невольно вырвался неосторожный вопрос:

            — Некоторые источники утверждают, что для переселенцев на станциях были организованы пункты питания. Неужели этого не было?

            — Почему не было? — мой собеседник иронично прищурился. — Я читал так называемую Инструкции по конвоированию спецпереселенцев2. Там говорилось — чуть ли не на каждой станции их должно было ждать горячее питание.

            Виктор Иванович в который раз закурил и вновь долго вглядывался в меня, оценивая мою реакцию. А потом продолжил:

            — Разумеется, пункты питания были. Моя семья провела в пути почти месяц. Никто не остался бы в живых с той малостью, которую удалось взять с собой. Но чуть не половина вагона умерла в дороге — в том числе, и от голода. Гладко на бумаге. Тех пунктов питания было — раз, два и обчелся.

            В переполненных «телячьих вагонах», без света и воды, почти месяц следовали они в никуда… Среди переселенцев начался тиф — лечения никакого, шла война… Во время коротких стоянок, на глухих безлюдных разъездах, в почерневшем от паровозной копоти снегу возле поезда хоронили они умерших близких — уход от вагона дальше пяти метров…

            Мрачные мужчины, подавленные женщины, голосящие дети; в углах — горки замёрзших фекалий и обледеневшая моча. Холодно, ни воды, ни еды. Есть уже несколько мёртвых тел — их вынесут на ближайшей остановке. Если вынесут. Если не вынесут, мёртвые поедут дальше, вместе с ещё живыми, в новые земли, в Великую Степь.

            — Моему братику было три месяца, — вздохнул Виктор Иванович, — когда мама оказалась с ним в том эшелоне. От горечи тревог и переживаний у неё пропало молоко. Пыталась кормить ребёнка хлебной тюрей, но малыш скончался. А когда конвойные в очередной раз обыскивали вагон, нашли мёртвое тельце, выкинули на обочину — с горцами обращались как со скотом. Мама умоляла, чтобы дали хоть прикрыть его снегом — сказали: нет времени. Поезд трогался, чтобы продолжить путь. Отец рванулся, чтобы безоружным наброситься на них. К счастью, братья навалились на него и удержали. А то бы и его застреленного бросили там же.

            Что значит для вайнахов оставить тело родного человека непогребённым? Кое-что об этом я узнал из воспоминаний ингушского писателя Иссы Кодзоева, родившегося в 38-м в Ангуште и также оказавшегося участником и свидетелем тех событий.

            Родителям Хамзата повезло, что они оказались в одном вагоне. Но порою членов семей увозили разными поездами. Кодзоев рассказал об ингушской женщине, которую вместе с её пожилым свёкром запихнули в отходящий состав, разлучив с остальной семьёй. Год они странствовали по неприветливой чужбине, надеясь разыскать родных. Свёкор скончался от голода. Похоронить его женщина не смогла: ни в одном селе местные не дали ей лопату.

            Тогда ингушка решила, что воля Аллаха такова, чтобы её свёкор был погребён с должным уважением. Обернула чехлом из материи его иссохшее тело, положила на маленькие санки — решила идти, пока не дойдёт до вайнахов. Встретила двух чеченцев, ехавших на санях в бычьей упряжи. Ингушку усадили рядом, чехол с неизвестным грузом положили в сани, поделились скудной пищей. На второй день пути узнали её историю. «Почему ты сразу не сказала? — спросили. — Разве мы не вайнахи?» — «Пусть Аллах избавит вас от несчастий, — ответила женщина и заплакала. — Не хотела омрачать вас, и без того несчастных, рассказом ещё и о моём горе».

            На третий день добрались до места. Весть о твёрдой духом вайнашке разлетелась по окрестным сёлам. На траурную церемонию собрались сотни горцев — немолодые уже чеченцы проходили пешком по пятьдесят-шестьдесят километров, чтобы высказать соболезнования мужественной ингушке. Вокруг неё оказалось много новых друзей. Умершего старика схоронили на новом чеченском кладбище — спи спокойно!

            * * *

            Но вот вайнахи прибыли в казахскую степь… Родителей Виктора Исаева поселили в казахском селе у Иртыша. Там оказалось всего две семьи казахов, остальные — разных национальностей: чеченцы, ингуши, две молдавские семьи — их ещё в 30-е годы выселили как кулаков, три семьи белорусов, украинцы и даже один курд, корейцы, много немцев, семей десять, все оказались в ужасном положении: шла война с Германией, местное население относилось к ним как к фашистам.

            От непривычного холода и ветра лица вайнахов покрывались болячками, которые подолгу кровоточили и не заживали. Лекарств не было, и аптек, естественно, тоже.

            — Некоторые мои родные, оказавшиеся в других сёлах, вспоминали, что их каждое утро ещё до рассвета выгоняли на изнурительные работы, — рассказывал Виктор Иванович. — Но так было не везде. Местные совхозы не справлялись с огромным потоком переселенцев. У моих родителей в первые годы не было ни работы, ни пропитания. Они жили в землянке, как и многие из вайнахов. Чтобы прокормить себя и детей, люди искали пищу в полях, супы варили даже из ремней.

            Обувь, которая была у горцев, не годилась для морозных казахстанских зим и быстро изнашивалась. То же и с одеждой… Дети весь день сидели дома под кусками ткани — им нечего было надеть. Женщины и мужчины носили мешки, в которых вырезались отверстия для рук и ног. Если удавалось разжиться бараньей шкурой, то изготовляли шапки и зимнюю одежду, а когда могли раздобыть подходящую кожу, то и новую обувь шили сами.

            — Видя такое, один из моих дядьев попытался бежать обратно на Кавказ, — вспоминал Виктор Иванович. — Его поймали и через несколько дней привезли избитым обратно в село. Не посадили, потому что это было ещё в самом начале, когда наш народ только переселили. Но и тогда вайнахам запрещалось даже ненадолго куда-то уезжать. Каждый месяц требовалось отмечаться у коменданта и помкоменданта, которого в народе прозвали полкоменданта. А местные тем временем наперегонки доносили на нас, кто чем занимается и кто на что способен.

            Хамзат родился на чужой земле через три года после начала депортации вайнахов. Вскоре после его рождения постановление Совмина СССР от 1948 года подтвердило, что ингуши и чеченцы депортированы навечно — без права когда-нибудь вернуться домой. За самовольный выезд с мест поселения беглецам грозило до двадцати, их помощникам — до пяти лет заключения. Побеги тем не менее продолжались, и некоторым кавказцам удавалось даже достигнуть Грозненской области.

            Старики вздыхали: «Что теперь останется от нашего народа? Власти выжмут из нас все соки. Нет, не видать нам счастья — будем лишь мучиться, а жить, как люди живут, нам уже вовек не придётся».

            Голодали все — и дети, и взрослые. Хамзату запомнилось, что у детворы голод становился естественным состоянием. Иногда мальчику удавалось угоститься у предприимчивых родственников, поесть варёной пшеницы, например, — молоть её было негде, — и это считалось удачей. Вкусно и сытно! А если жареная на масле… это вообще считалось настоящим лакомством.

            В его рассказе всплывали уроки выживания, полученные в Казахстане: при весенней пахоте находишь мёрзлую картошку, режешь тонкими дольками и сразу на плиту. Мгновение — и вкуснейшая еда готова! Временами маленькому Хамзату доверяли пасти сельское стадо — и тогда в напарники напрашивались голодные сверстники, чтобы в поле разрешил им «доить коров». Забираешься под корову как телёнок, берёшь в рот сосок — тёплое молоко растекается по голодному телу. А ещё ловили сусликов и воробьёв, чтобы пожарить их на костре.

            «До пятилетнего возраста не помню дня, когда был бы сыт, — рассказывал Виктор Иванович. — Кавказ, родина отцов, казался нам красивой легендой. Рассказы о больших яблоках и грушах особенно удивляли меня, не видевшего на деревьях ничего тяжелее шишек и боярышника. Я не мог понять, как столь огромные плоды могли удерживаться на ветках. Пересказами историй о прекрасном сказочном Кавказе мы очаровывали своих сверстников — немцев, корейцев, казахов».

            Хамзату не было ещё шести, когда он начал с друзьями-мальчишками бегать купаться и рыбачить на Иртыш. Много ли поймаешь на удочку в таком возрасте? И всё же его улов стал подспорьем для семьи. А взрослея, Хамзат не раз думал о том, что Иртыш — великая река, которая течёт четыре с лишним тысячи километров и в России, и в Казахстане и даже в каком-то далёком Китае. Но ведь даже никчёмные по сравнению с такой рекой караси и плотва, не говоря уже о более мудрых рыбах — таких, как язь, лещ или нельма, могли приплыть к их селу из-под Омска, а то и из далёкого Китая. Однако преодолевший долгий путь лещ не превращался в карася или осетра. В Советском Союзе могли менять направления рек. Но рыбы всё равно оставались собой и могли плыть даже против течения. Главное — не попасться на крючок. Как Виктор Иванович понял позднее, в его детских размышлениях, возможно, уже был ответ и на вопрос стариков: как теперь выживать народу вайнахов? Не бояться плыть против течения и не попадаться на крючок…

            В 1954-м Хамзат пошёл в школу. Его мать была русской, отец — чеченцем. Свидетельства о рождении ребёнка не сохранилось; отец с матерью решили — лучше, если у мальчика будут русские имя и фамилия, отчество — заодно тоже. Были и другие причины для такого решения — но он тогда об этом не знал. Мать — Исаева; так Хамзат впервые стал Виктором Ивановичем Исаевым. Но он сам, как и все окружающие, продолжал считать себя Хамзатом, сыном Хасана Ахмадова. Привели двоих свидетелей, те подтвердили: «Да, мы знаем эту семью, мальчика зовут Витя, родился тогда-то, именно в этой семье, родители такие-то». А что Хасанович стал Ивановичем — никого не интересовало. Пожалуй, такое даже приветствовали.

            После депортации чеченцев и ингушей московские власти приложили немало усилий, чтобы не оставалось следов пребывания вайнахов на их исконных территориях. Населённым пунктам давали новые русские и осетинские имена: Назрань стала называться Коста-Хетагурово, село Ангушт переименовали в Тарское, Базоркино — в Чермен. Осквернялись и разграблялись мечети и кладбища, надгробные камни использовались для строительных и дорожных работ, при издании новых книг удалялись упоминания о вайнахах, ликвидировались неполиткорректные экспонаты музеев, расхищались золотые и серебряные украшения, оружие, одежда, именные вещи, ковры, драгоценности, картины, утварь, мебель… Уничтожались книги и рукописи — в огне погибли редчайшие фолианты древности, прозаические и поэтические сборники писателей Чечено-Ингушетии, фольклорные книги, учебники…

            Несмотря на то что в документах он значился Виктором Исаевым, в школе Хамзата продолжали называть его чеченским именем — все знали, что он чеченец. Кем ещё он мог быть — смуглый, темноволосый? Некоторые учителя называли вайнахских детей бандитами, немецких — фашистами. Могли сказать: «А ну-ка, ты, фашистёнок» или «Эй, бандитёнок». Вайнахские дети привыкли к подобному обращению и даже, пожалуй, немного гордились этим. Если ты бандитёнок — значит, всё-таки нормальный. Когда какого-то малыша ингуша или чеченца не называли бандитом, это означало лишь то, что он «стучит» учителям на одноклассников.

            «Наше детство, казахстанское, депортированное, — вспоминал Виктор Иванович, — хотя и не было настоящим, но для нас сегодня это всё равно детство — в чём-то даже красивое, со своими особыми приметами, по которым мы отличаем себя от других. Наша учительница Раиса Владимировна ходила между рядами парт и говорила, что сегодня день рождения Иосифа Виссарионовича, самого доброго отца всех детей на белом свете. Но я-то знал, что это неправда: дяди Гаца, Году, Шуайп, Мада каждый вечер рассказывали, что Сталин — нехороший человек. А дядя Алман говорил: «Мы, дураки, на фронте орали: “За Сталина!”, а он как с нами?!.» Вот я и сказал учительнице: «Сталин мне не отец, он плохой». Раиса Владимировна назвала меня бандитёнком. Я встал, подошёл к стене, на которой висел портрет в застеклённой раме, залез на парту, снял портрет и бросил его на пол, стекло — вдребезги, а Сталин не обиделся — как и раньше, усмехался в усы с пола, да и только. Учительница побледнела, потом стала совсем серой, затем густо покраснела, пыталась произнести что-то, но не сумела и со сдавленным криком выбежала из класса. А я выпрыгнул в окно и подался в другое село, оттуда — на кошару, к дальнему родственнику дяде Алману, пасшему колхозных овец.

            Комендант вскоре отыскал меня, колотил по голове, спрашивая: «Кто велел тебе разбить портрет?!» А потом почему-то сжалился и вернул домой, где в школе меня догнала кличка “разбивший портрет”»3.

            Когда скончался «отец народов», с вайнахов сняли запрет на поездки по стране, но возвращаться на родину им всё равно не разрешалось. А в феврале 1956 года вдруг из всех репродукторов стали вещать о разоблачении культа личности Сталина. С высоких трибун заявили, что ингушей, чеченцев, кабардинцев, балкарцев, карачаевцев репрессировали в 44-м незаконно. Сообщили об этом и на собрании жителей в селе, где рос Хамзат. Местные чеченцы и ингуши разволновались, стали переглядываться. Один из них сказал стоящему рядом русскому: «Ты, наверное, забыл… А я ведь тебе и раньше говорил: мы ни в чём не виноваты!»

            — В общем, объявили публично: вайнахи — не бандиты… Получается, что мы самые обыкновенные люди — такие как все, — вспоминал Виктор Иванович. — Трудно передать наши переживания того времени. Это был день, когда меня словно окунули в какое-то огромное море радости, в океан чего-то особенно светлого и безбрежного. Будто с сердца разом сняли всю накопившуюся копоть и коросту. Мы все ходили и хвастались перед другими мальчишками этой необыкновенной бумагой. Потом приезжали люди из обкома, читали письмо, разъясняли, что да как. Хрущёва тогда всё просто обожали — в каждом вайнахском доме висел его портрет. Сколько лет после этого прошло, а мои дядья, как бывали в Москве, обязательно навещали могилу Хрущёва.

            В январе 1957 года Чечено-Ингушская республика была восстановлена даже в большем, чем при упразднении, размере. Но при этом в Северной Осетии остался Пригородный район, а вместе с ним и посёлок Ангушт, расположенный на берегу реки Камбилеевки, правого притока Терека.

            Семья Хамзата одной из первых отправилась домой — в родной Ангушт, переименованный в 44-м в Тарское. Хамзату было десять. Вначале отец с матерью привезли его в большое село, которое называлось «станцией», там они сели на «огненную почту», которую русские называли «поездом» — ничего такого он раньше не видел. Ехали долго-долго. Пассажиры в вагоне ели больших рыб, перевязанных верёвочками — Хамзат решил, что их связали перед тем, как готовить, чтобы они не убежали обратно в воду. Ему тоже давали кусочки. Говорили, что рыба печёная, а какая именно — не запомнил. Что ж, и вправду нет разницы, карп ты, лещ или даже осётр, если позволил, чтобы тебя сделали печёной рыбой.

            Мальчик ехал домой, на Кавказ, и вспоминал холодный, сырой сельский клуб из самана: как много там было людей, — лежали на соломенных подстилках, плавились в тифозном поте, — как по больным косяками бродили вши, как несчастные тихо засыпали, видя в смерти долгожданное избавление от страданий. Несколько человек, ещё кое-как державшихся на ногах, выносили погибших на улицу и засыпали снегом. Подошли отнести и Хамзата. Кто-то взял его на руки, в этот момент мальчик открыл глаза, и его положили обратно…

            Последепортационный Ангушт неприветливо встретил возвращавшихся вайнахов. Их земли и дома были отданы осетинам. Отец Хамзата отправился к своему былому жилищу, но там его уже ждал местный милиционер, предупредивший: «Появишься здесь снова — пойдёшь по этапу».

            В тот же день отец узнал, что его дальний родственник Идрис, вернувшись на неделю раньше, пытался выдворить чужаков из дома, построенного ещё дедом, но тут же появился наряд милиции. Идриса скрутили, словно какого-то преступника. Было ясно, что осетинский суд не встанет на его сторону. Потом это подтвердилось. Местные правоохранители жёстко пресекали попытки возвращенцев проникнуть в собственные дома. Чеченцам не осталось ничего другого, как вновь рыть землянки на окраине поселка, а то и на пустых землях поодаль. Семье Хамзата повезло — им удалось поселиться у дальних ингушских родственников отца в родном Ангуште.

            Оказалось, что в свои прежние дома вайнахи зачастую не могли вернуться не только на территориях, отошедших Северной Осетии, но и по всей Чечено-Ингушской республике.

            Сложная ситуация сложилась и в Дагестане — в сёлах Новолакского (до 1944 года Ауховского) района, коренными жителями которого были чеченцы-ауховцы или по-другому — аккинцы. Власти Дагестана, формально не препятствуя возвращению аккинцев, в то же время не хотели восстановления чеченского Ауховского района.

            Дядья Хамзата вернулись в Шали. Узнав об этом, Хамзат сразу помчался повидаться — добирался на попутках, зайцем на автобусе, — мальчик был привязан к ним, больше даже, чем к отцу. В Казахстане, в самое голодное время, братья отца были ему вторыми родителями. И там, в Шали, выяснилось, что переселенцам приходится строить новый посёлок рядом со старым селом.

            Дядя Алман и тётя Балаша делали саманы — сырые кирпичи из глины с соломой. Чуть подсохнут — и сразу идут в кладку. Хамзат был шустрым и работящим — за несколько дней в гостях слепил более тысячи саманов. Новый посёлок рос «по щучьему велению». Построив дома, мужчины шли потом в совхоз скотниками, трактористами, водителями, а женщины — доярками. «Нашему народу не нужно было чего-то особенного, — подытоживал Виктор Иванович. — Нам просто хотелось вновь стать хозяевами на своей земле».

            * * *

            Стрельба в цель — любимое развлечение чеченцев. Если нечем стрелять, кидали камушки. Национальный вид спорта — борьба, все виды борьбы. А ещё любили поднимать тяжести, на всём скаку выдёргивать из ямы козу, чтобы кинуть её перед собой на седло. Почётно было завалить быка, укротить необъезженного коня. В таких состязаниях принимали участие в основном родственники — дело было внутритейповое, потому что потерпеть поражение от джигита другого тейпа стало бы куда как зазорно — забава вполне могла закончиться нешуточной стычкой.

            На равнине неподалеку от аула Большие Атаги проводилось что-то вроде национальных олимпийских игр, в программе которых скачки, борьба, стрельба. В ямку клали двадцатикопеечную монету — всадник на полном скаку должен был попасть в неё из пистолета. Когда мальчику исполнялось два-три года, его сажали на коня. После бритья головы его спрашивали, чем намазать голову, солью или маслом. Если маслом, над ним смеялись, говорили, что из мальца мужчина не получится, и тот, конечно, больше никогда не выбирал масло — терпел жгучий раствор соли.

            «Пусть из смешанной семьи, — рассказывал Виктор Иванович, — но я считался потомком известного и почётного клана, тейпа Эрсной. Большинство родственников жило в Шали; старики там знали двенадцать поколений моих отцов.

            Я рос как трава. Выучился драться на палках. В республике уже существовал футбольный клуб «Нефтяник», переименованный в 1958-м в «Терек», и все мальчишки бредили футболом.

            Наши соседи в Ангуште, семья Сабировых, были пришлыми, какими-то кабардинцами, что ли, осевшими в Осетии сравнительно недавно, — продолжал Исаев, — все низкие, коренастые, похожи на неандертальцев. Ингушей в селе было немного, а чеченцев — и подавно. Мне, как недавно приехавшему, приходилось подтверждать статус смелого чеченца в постоянных схватках с Бисланом, мальчишкой из семьи Сабировых. Тот был на три года старше, что в мальчишеском возрасте имеет немаловажное значение, — но драться, так драться! На ангуштской улице никто не станет смеяться над проигравшим. Но если откажешься от схватки, все будут презирать. Я в основном проигрывал более крепкому Бислану, но каждый раз при встрече, не задумываясь, вновь бросался в бой. По традиции, если не можешь одолеть соперника, за тебя вступается старший брат, у меня старшего брата не было».

            Сразу по приезде на Кавказ Хамзат всерьёз увлёкся вольной борьбой. После занятий в школе бежал в сельский Дом культуры. Когда-то это была станичная церковь Казанской иконы Божией Матери, вначале деревянная, потом — каменная, построенная ещё терскими казаками. Здание сохранилось до наших дней. Здесь подросток проводил немало времени — занимался борьбой, вечерами оставался на танцы. За несколько лет он вырос, окреп. От постоянных занятий борьбой его запястья и лодыжки стали широкими и тяжёлыми… Стал ли он хорошим борцом, не знаю, но известно, что с Бисланом вскоре не раз посчитался за прежние поражения. А ещё, говорят, Хамзат в совершенстве овладел навыками ножевого боя — хорошо использовал локти для защиты, а нож так и порхал у него из руки в руку, словно бабочка, затрудняя определение направления последнего удара. Правда, тогда это были ещё деревянные ножи…

            Хамзат не раз навещал родственников в Шали. Оттуда хорошо видны Чёрные горы — дальние горы, вершины которых обычно затянуты облачной пеленой. Но в ясный день могло случиться чудо чудное — словно сон, словно мираж, над горизонтом всплывали синие вершины, волшебные и манящие. Подросток со сверстниками подолгу разглядывал их — дальние горы можно было рассмотреть во всех подробностях: вершины и скалы, длинные языки ледников, вьющиеся серебристые ленточки рек.

            И вот тогда он однажды услышал песню своего сердца: «Чего ты ждёшь, джигит? Иди в горы. Там до сих пор стоит твоя родовая скала, на ней башня из камня, рядом склеп. Там небо становится ближе, там — тишина и музыка горных рек, в которых плавают вольные рыбы. Там ты сможешь переждать это время, страшный железный век, в котором люди словно сошли с ума»4. А потом долго ещё звучала в нём эта незнакомая прежде музыка.

            По дороге из Шали в Ведено, за Сержень-Юртом, у самого подножия Чёрных гор, покрытых буковым лесом, стояли пионерские лагеря. Хамзат провёл там не одно лето. Утром были линейка, зарядка, завтрак. Вечером — танцы на площадке, покрытой асфальтом.

            Хамзат вспоминал неизменно жестокие мальчишеские обряды: отлавливали змей, потрошили и вывешивали их на деревьях, разоряли вороньи гнезда, расстреливали крыс из рогаток и самопалов. Но при этом мечтательно вглядывались в дальние горы. Они такие, эти пылкие дети Кавказа, — в них легко уживались беспричинная жестокость с романтической мечтательностью.

            Вскоре отец Исаева скончался — сказались годы лишений в Казахстане. Мать уехала в Шали, там «дядья» дали жильё и нашли ей работу в колхозе. Парнишка остался в Тарском — закончить семилетку. Здесь все считали его своим, звали Хамзатом, несмотря на русские имя и фамилию. А в Шали каждому придётся объяснять — как объяснишь-то? После десятилетки в вуз не пробиться: «нефтяной» в Грозном — только для детей партноменклатуры, а в «пед» — огромный конкурс. Русская фамилия ничего не решала: в пятом пункте паспорта будет записано — чеченец. Хамзат не пошёл в восьмой класс, после окончания семилетки подал документы на заочный факультет в грозненский техникум геодезии и картографии. Так «дядья» посоветовали: «Хоть какое-то, но образование всё же. И военная кафедра — в армию офицером попадёшь … А на жизнь и так заработаешь — ты у нас шустрый получился». Они были правы — на жизнь он легко зарабатывал — деньги, словно заворожённые, сами шли ему в руки.

            Холодное оружие — ножи, кинжалы, шашки — издревле определяло характер вайнаха и становилось неотъемлемой частью его жизни. В пятнадцать лет — возраст совершеннолетия — чеченец должен владеть навыками стрельбы из пистолета и карабина, освоить искусство обращения с ножом, кинжалом и шашкой, стать умелым наездником. Сегодня это пытаются заменить умениями бороться, правильно двигаться в боксёрской стойке и привычкой с поводом и без повода заносчиво палить из пистолета в воздух. В былые времена вайнахи, после прохождения обязательно обряда и вручения им кинжала, до смерти снимали его лишь на ночь, кладя по правую сторону, чтобы быстро схватить при неожиданном пробуждении.

            Говорят, в тридцатые годы на каждый район спускался план не только по шерсти, но и по изъятию оружия. Забирали человека в НКВД, ставили перед ним таз и, наклонив, били по лицу. Кровь стекала в посудину, и пол оставался чистым. После столь убедительного предисловия предлагали сдать оружие. Чеченец отвечал, что у него нет. Тогда предлагали хоть купить, но сдать, иначе расстрел. Где купить? По секрету сообщалось, что у одного работника НКВД есть на продажу винтовка. Одна и та же винтовка сдавалась раз двадцать. А потом из Москвы приезжали комиссары и удивлялись, откуда берутся абреки-разбойники.

            Из рассказа Виктора Ивановича я не понял, прошёл ли он, тогда ещё Хамзат, обряд посвящения в мужчины, но боевой нож и папаха в пятнадцать лет у него уже появились. Папаха, неотъемлемая часть одежды — символ чести и достоинства вайнаха. Чеченцы говорят: «Если не с кем посоветоваться, посоветуйся с папахой».

            «В день своего совершеннолетия я пытался убежать в горы, — рассказывал Исаев. — Приехал в Шали, собрались школьные друзья и подруги ещё со времен депортации. Взрослые ушли, мы пили сладкую обжигающую водку. С непривычки алкоголь лишил меня контроля над собой; словно сомнамбула, я встал и вышел из дома. Уходящая дорога манила в дальние горы: был ясный и прозрачный вечер, в воздухе торжественно парили синие хребты и вершины, завораживали незнакомыми древними песнопениями, звали к себе. И я пошёл к ним. Меня схватили, тащили обратно; я вырывался, кричал: «Мне надо идти, я должен уйти в горы, мы все должны уйти в горы, иначе будет поздно, скоро будет уже совсем поздно!» Меня не слушали, но я твёрдо знал: осталось совсем немного, и всё равно я буду там…

            Потом силы мои иссякли, я обмяк, позволил увести себя домой и уложить спать. Проснулся через час, едва не захлебнувшись рвотными массами».

            «Нелегко быть чеченцем, — рассказывал Виктор Иванович. — Чеченец обязан накормить и приютить врага, постучавшегося гостем в непогоду; не задумываясь, умереть за честь девушки; убить кровника ударом кинжала в грудь, потому что чеченец в спину не бьёт и не стреляет; отдать последний кусок хлеба другу; должен встать, выйти из автомобиля, чтобы приветствовать идущего мимо старца; должен принять бой, даже если его врагов тысяча и нет шансов на победу. Ты не можешь плакать, что бы ни происходило. Пусть уходят любимые женщины, пусть нищета разоряет дом, пусть на твоих руках истекают кровью товарищи, ты не должен плакать, если ты чеченец, если ты мужчина.

            Когда мы доехали до её дома, — продолжал Исаев, — мама, наверное, была ещё жива… может, и нет — не знаю точно. Слышала ли она нас, поняла ли, что мы рядом, чувствовала ли, что я держал её руку? Мама была без сознания всю ночь. Утром упокоилась.

            В доме занавесили зеркала — я не мог увидеть себя. Дочь дяди Алмана посмотрела на меня и сказала: “у тебя седые виски”. Я поседел за ночь.

            Только раз в жизни может плакать мужчина — оплакивая мать, — провожая мать, он выплачет все слёзы наперёд — за всю свою будущую жизнь, за всё, что было, и всё, что будет с ним»5.

            Чувствуя внутри лёгкую, звенящую пустоту, Хамзат вышел утром на улицу и будто впервые посмотрел на Чёрные горы. Что-то с ним произошло, в то утро он перестал бояться — у него исчезло чувство страха. Всё уже случилось — ничего плохого с ним больше никогда не произойдёт. Больше не будет слёз.

            Хамзат Ахмадов

            Матери не стало — Хамзат так и остался в Тарском.

            — Бывают вещи, которые понимаешь с годами, — рассказывал Исаев. — То, что случилось в одну очень памятную мне ночь, началось и будто задумано было кем-то давным-давно, такая вот белиберда получается…

            Хамзат вырос в Тарском, для него село было и оставалось Ангуштом, родиной его братьев ингушей, селом с богатой историей. Богатая история и бедное нищее село — жалкая, никчёмная дыра, которую, к счастью, сейчас всё-таки привели в порядок. Какая разница, где ты вырос, — этого никто не выбирает. Прогресс и цивилизация настигнут тебя везде.

            Однажды вечером он сидел с друзьями в пхьормартне — столовой; ели жижиг-галнаш — мясо с галушками, запивали бульоном из пиал.

            Появился Бислан. Его не было в селе года три — уезжал, наверное, куда-то. Вырос не очень, но заметно раздался вширь и окреп.

            Заметил Хамзата и сразу привязался к нему.

            — А-а-а, старый знакомый… Нет, ты не нохчо…6

            — Вы хоть понимаете, что он не нохчо? — обратился он к друзьям Исаева.

            Никто ему не ответил, Исаев — тоже, но Бислан был пьян, он и не думал отставать.

            — Вот скажи, ты нохчо или всё-таки подлый гаски7? — допытывался Бислан.

            — Пусть будет хорошим твой день, сосед! — произнес Хамзат распространённую кавказскую формулу приветствия.

            Лицо «соседа» перекосило от злобы:

            — Тебе того же не обещаю… Ну что, выйдем, свинья гаски, поговорить… Или испугался?

            Он повторял и повторял без конца: «Испугался, ну что, испугался?»

            — Хlаъ — да, поговорим, — ответил наконец Хамзат.

            Они вышли; уже с тротуара Бислан обернулся и крикнул в приоткрытую дверь:

            — Погодите, я скоро вернусь!

            Нож у Хамзата был с собой; они шли к берегу Камбилеевки — медленно, не спуская глаз друг с друга. На юге рано темнеет, фонарей в селе не было, но месяц неплохо освещал стены домов, отбрасывая на дорогу длинные тени. Бислан — старше и, возможно, сильнее; они не раз дрались, и, глядя на налившийся кровью, мясистый затылок Бислана, Хамзат внезапно осознал, что на сей раз «любящий сосед» собирается его прирезать. Тот шёл по правой стороне проулка, Хамзат — по левой. «Сосед» споткнулся о кучу мусора, качнулся, и Хамзат, не раздумывая, бросился на него. Первым же ударом разбил Бислану лицо, они сцепились, упали и покатились по дороге… В такие минуты может произойти что угодно; в конце концов Хамзат ножом нанёс противнику решающий удар и только потом заметил, что «сосед» тоже ранил его, вернее — слегка царапнул. В ту ночь он открыл для себя, что убить человека совсем нетрудно, и узнал, как это делается. Река была далеко внизу, и, чтобы не терять времени, он спрятал убитого за кирпичной печью какого-то разрушенного дома.

            Исаев прервал свой рассказ.

            — В чеченском языке есть слово «ях», — подумав, произнёс он. — «Ях» означает героизм, честь и благородство; «ях» — это гордость, сила и дерзость, готовность вынести всё, но совершить, что должно… «Ях» — то, что яснее ясного семилетнему ребёнку в глухом чеченском ауле, но совсем непонятно тем, кто отправлял на верную гибель целые народы. В этом слове уложены высшие качества души. В Чечне была война. Парни с оружием — одни шли в бой, другие выходили из боя. На их лицах улыбки, настоящие — не показные и не вымученные, потому что они находились в состоянии «ях». Триста спартанцев у Фермопил находились в состоянии «ях». В числе защитников Брестской крепости оказался чеченский учебный батальон. Три курсанта-чеченца по очереди танцевали лезгинку на крепостной стене, когда немцы шли на очередной штурм крепости, находившейся к тому времени уже в глубоком тылу советской армии8.

            Как я понял Исаева, «ях» — путь человека от рождения до подвига и достойной смерти, до высшей точки духовного и физического подъёма. Дошёл ли сам Хамзат до этой высшей точки, испытал ли состояние «ях» после убийства Бислана — об этом он не сказал.

            По глупости Хамзат забрал перстень Бислана. Нашёл свою упавшую папаху, отряхнул её, надел и вернулся в пхьормартне. Вошёл не спеша и нарочито безразличным голосом произнёс:

            — А, похоже, что вернулся-то я.

            Хамзат заказал стакан водки, столь необходимой ему в тот момент. Кто-то обратил его внимание на пятно крови.

            Всю ночь он проворочался на раскладушке — не мог уснуть до рассвета. Утром пришли двое милиционеров. Покойная тётушка, у которой он жил, плакала, бедняжка, и кричала во весь голос. Потащили Хамзата словно преступника. Два дня и две ночи ему пришлось провести в обезьяннике, как теперь говорят. Никто не приходил навестить его, только Якуб, верный друг, но тому не дали разрешения на свидание. На утро третьего дня милицейский опер велел привести подозреваемого. Опер сидел, развалясь на стуле, и говорил, глядя куда-то в сторону, будто Хамзата здесь не было:

            — Так, так, Исаев… А ну, признавайся, ты отправил на тот свет Бислана?

            — Это вы сказали… — ответил Хамзат.

            — Тебе надо бы знать, что зовут меня Мустафа Гиреев, я майор, оперуполномоченный МВД из Владикавказа. И называть меня следует «товарищ майор» или «товарищ Гиреев». Тебе нет смысла отказываться и запираться. У меня есть показания свидетелей и перстень, найденный у тебя дома. Подписывай признание и делу конец.

            Майор с сомнением посмотрел на собственную авторучку паркер, потом обмакнул перо обычной ручки в чернильницу — шариковых ручек тогда ещё не было в России — и протянул Хамзату.

            — Надо бы подумать, товарищ оперуполномоченный, — догадался тот попросить.

            — Даю двадцать четыре часа на размышления, посиди в одиночке, подумай хорошенько. Торопить не стану. Не образумишься, переведём во Владикавказ в КПЗ.

            Поначалу Хамзат не понял, что ему предлагают.

            — Если согласишься подписать, просидишь всего несколько дней, — добавил опер. — Потом тебя выпустят, и подполковник Албочиев, между прочим — бывший нарком внутренних дел соседней республики, уладит твоё дело в лучшем виде.

            Дней оказалось десять. В конце концов, «менты» договорились с ним.

            Хамзат подписал то, что они хотели, потом ещё непонятные бумаги «о неразглашении», и какие-то люди в военной форме на машине повезли его в Шали на улицу Орджоникидзе. В отделе МВД, у дверей и внутри, толпилось людей больше, чем на местном рынке, у коновязи стояли лошади. Прошло немало времени, прежде чем подполковник принял, наконец, Хамзата — в руках его были бумаги, подписанные «подозреваемым» ещё в Ангуште. Небрежно листая их, он попивал калмыцкий чай и объяснял, что война не закончилась, что в горах до сих пор немало разбойников, воюющих против советской власти и её органов. Этих бандитов незаслуженно называют борцами за народную справедливость, абреками. Органы МВД с некоторыми из них поддерживают постоянную связь, чтобы точно знать, где они скрываются и что замышляют. Подполковник, не торопясь, объяснил Хамзату, что пошлёт его в горы, укажет место, где скрывается знаменитый абрек по прозвищу Мулла — слышал о таком?

            — Известный человек, как не слышать? — ответил Хамзат.

            — Вот и хорошо! — продолжал подполковник. — Надо передать ему письмо от полковника и еды отвезти — чепалгаш (лепешки с творогом и зелёным луком) и то-берам (молочное блюдо чеченцев) с чуреком или чего ещё женщины наготовят. Никто не должен заметить тебя в пути, а если случится такое или встретишь поблизости кого подозрительного, сам знаешь, что надо сделать. Вернёшься к себе в Тарское. Потом все поручения будет давать майор Гиреев. Но чтоб никто о нас, о нашем разговоре не знал, о самом Мулле или его наибах9 — ни мать, ни отец… Да знаю, нет у тебя никого, Хамзат Исаев; ни девушка, ни друзья — тоже не должны знать. Головой отвечаешь… С Муллой ни слова: сдал письмо, получил письмо… всё.

            — Путь неблизкий и опасный. Я бы хотел коня, да и пистолет неплохо бы, товарищ подполковник.

            — Будешь исполнять, что говорят, коня получишь. Со временем. Денег тоже дадим… И бешмет, и бурку, и хорошие чувяки с ноговицей, и много чего ещё — всё у тебя будет. А вот разрешения на огнестрельное не дадим. Слишком много его в республике гуляет без учёта. Ты ведь посыльный — и только. Для твоей миссии тишина нужна. Обходись ножом или кинжалом, что у тебя там есть? Можешь носить на поясе — скажешь, Албочиев разрешил. Ты ведь умеешь, эта… Потому тебя и выбрали, не за красивые глазки — ты понял? Иди уже, Хамзат Иванович… Вот порох, — шучу я, не обижайся. Да поможет тебе Аллах!

            Хамзат взял письмо, поблагодарил подполковника за доверие и вышел. Сопровождавших его военных не было — будто испарились. Подошли совсем другие люди, передали сумку с едой. Вернули вещи, документы, даже нож… Получается, он свободен. Ну как свободен? Надо Муллу найти… Да так, чтобы никто его по пути не приметил.

            Всё сложилось как нельзя лучше. Провидение точно знает, что оно приготовило человеку. Смерть Бислана, поначалу тяготившая Хамзата, открывала ему совсем иные пути. Сбылась давняя мечта — он не раз теперь будет уходить в дальние Чёрные горы. И помогать самому Мулле!

            Менты, конечно, держали его в кулаке. Если бы он не согласился стать секретным связным, его б засадили, а может, и расстреляли, но Исаев выполнял их поручения, не жалея сил, и ему, кажется, доверяли. Возникали, конечно, вопросы: в чём смысл связи абреков с ментами, кто кому больше нужен, кто кому помогает? А ему-то, Хамзату, какая разница?

            Он будет полезен абрекам, «воинам Аллаха». Разве мог Хамзат раньше даже подумать о таком?

            Абрек на Кавказе — поначалу, очень часто, изгой-луровелла — скрывающийся от кровной мести, потом — человек, сознательно удалившийся в горы, согласившийся быть вне общества и закона, выбравший судьбу то ли партизана, то ли разбойника. Давая клятву абречества, он знал, на что шёл и какая жизнь ему предстояла. Это путь и выбор.

            Отрекаясь от всего заветного, абрек принимал обет не признавать личных, семейных, общественных и имущественных связей, законов и признанных ценностей, посвятить себя скитанию, отказаться от жизненных благ и удовольствий, удовлетворяться лишь той пищей, которую можно добыть в горах, не иметь постоянного жилья, отказаться от привычного круга общения либо ограничить его соратниками по скитанию… а ещё — обет молчания, обет мести врагу. Абрек не встречался с родственниками или друзьями мирной жизни, отказывался от контактов с женщинами, включая не только интимную близость, но и прикосновение. Ему не разрешалось стяжательство — всё попавшее в его распоряжение после грабительских набегов богатство и добро передавалось беднякам. Именно из-за этого кавказских абреков, никогда не нападавших на сирот и вдов, подчас сравнивали с Робин Гудом.

            Даже собственная жизнь была теперь для него не столь важна — абреки дрались, не щадя головы, редко сдавались в плен, предпочитая биться до смерти. В XIX веке удаляться в труднодоступные уголки высокогорья стали мужчины, недовольные политикой царизма, в XX веке — советской властью. Среди них могли быть имамы, признанные авторитеты мусульманского сообщества. Хамзату были знакомы имена великих имамов и абреков прошлого: Хаджи-Мурата, Зелимхана Гушмазукаева, Ахмеда Хучбарова. И сейчас ещё живы и сражаются в горах Хасуха Магомадов10 и Мулла (тогда ещё никто не знал его настоящего имени). И вот теперь Хамзат увидит того самого неуловимого Муллу!

            Абрек строго выполнял мусульманские заповеди. Каждое его сражение трактовалось как бой верного мусульманина с воинством дьявола — извечного врага человечества. Тем же, кто погибал в бою ради ислама, абрекам в первую очередь, было уготовано место в раю. За каждую земную жену Аллах наделит правоверного семьюдесятью черноокими девственницами-гуриями, которым будут прислуживать семьдесят девушек-служанок. В общем, погибшему абреку в раю будет предоставлена жена, семьдесят гурий с их служанками, и сил у него для этой мистической любви и невыразимых мистических наслаждений будет неограниченно. Рай безграничной эротики… Именно таким виделось Исаеву будущее абрека на том свете.

            Знаменитый Мулла, народный мститель… Собрал группу единомышленников бекхам — мщение, расплата, с которой с 1944 по 1956 год совершал дерзкие акции в знак протеста против произвола чиновников в среднеазиатских городах, считая своим священным долгом как можно больше навредить властям за депортацию чеченского народа… Долгие годы он захватывал и грабил госучреждения, не разрешая своим мюридам — так говорит народная молва — трогать простого человека и его имущество и жёстко наказывая их за проявленную грубость по отношению к обычному труженику. Сколько раз он был на краю гибели, но всегда уходил из расставленных энкаведешниками ловушек. Когда стало известно о восстановлении чеченской автономии, абрек объявил о роспуске группы: «Отныне мы друг друга не знаем и прекращаем творить зло против власти». «Коллеги» не послушались его, совершили-таки налёт на банк, были схвачены и уничтожены, а Мулла вернулся на Кавказ, где, как говорят, весьма законопослушно доживал последние дни.

            Албочиев предупредил Хамзата, чтобы он вёл себя как положено честному советскому человеку, не засветился больше в поножовщине или в других разборках — а если случится непредвиденное, чтоб никаких следов, — и тогда он станет его личным представителем в отношениях с абреками. Хамзат делал то, что от него ждали. Выполнял поручения в разных районах Чечено-Ингушетии, Дагестана и Осетии, заслужил доверие начальства — вначале Албочиева, потом сменившего его Дроздова. Милиция и советские органы считали Хамзата надёжным исполнителем, умеющим в нужный момент проявить решимость и бесстрашие, — он играл важную роль в поддержании оперативной связи с некоторыми абреками, которые считались неуловимыми, а ещё умел держать язык за зубами, зная многое из того, чего не следует знать ни обычному горцу, ни рядовым сотрудникам МВД.

            — Не хотелось бы утомлять вас описанием кровавых происшествий, связанных с исполнением поручений моих руководителей, — продолжал свой рассказ Исаев. — Я всегда терпеть не мог борзых ментов с инициативой, любящих лезть не в свои дела, — будто товарищ Албочиев, а потом товарищ Дроздов хуже их понимали, что и как надо делать на Кавказе. Я, например, знаю, что Албочиев всегда был против депортации вайнахов и считал её несправедливой, потому что бандитов в Чечне было никак не больше чем в других регионах. В нашем Ангуште, и не только в нём, никто не мог точно сказать, чем я занимаюсь, — связан вроде с руководством Чеченского МВД, а может, и нет, — но уважал меня каждый.

            Со временем у Хамзата появилась дорогая одежда: бешмет, черкеска с газырницей, бурка, башлык, хорошие чувяки с ноговицей, несколько папах, ичиги и много чего ещё… Он, наконец, завёл прекрасную рыжую, с красивым отливом, лошадь. Годами изображал знаменитого абрека Зелимхана, как в своё время каждый второй молодой вайнах, у которого была лошадь. Все тогда увлекались «Великолепной семёркой», и Хамзат выработал походку Юла Бриннера. В свободное время встречался с друзьями — в основном осетинами с соседних улиц — в пхьормартне или чайханне, развлекался картами, принимал иногда спиртное (пиво или подогретую осетинскую водку-арака́ из кукурузы и ячменного солода), но редко и понемногу — его вайнахские родственники не поощряли такого. Да, и вот ещё что… завёл женщину.

            Его подругой стала сама Амира Лихманова, о которой молодые джигиты Тарского говорили не иначе как с придыханием — в Тарской имя этой красотки звучало столь же значительно как имена Софи Лорен и Джины Лоллобриджиды. Полукровка, как и он, получеченка-полурусская, но по паспорту — русская. С русской — гуляй, сколько хочешь, только не перед родственниками, потому что чеченцу жениться следует на чеченке. А с другой стороны, в те годы русская жена на Кавказе считалась выгодной партией, с ней и по карьерной лестнице легче подниматься, и партбилет нетрудно получить. Как ни хотели убить национальное — всё без толку. Да нет, Хамзата не интересовала ни карьера, ни женитьба, его интересовали героические абреки. Он и себя уже считал немного абреком…

            Но эта Амира, хоть и старше его на два-три года, — огонь! У неё за плечами не одно восхождение на Эльбрус… Альпинистка, спортсменка, оттого, наверное, и походка пантеры. А ещё бронзовый призёр по снайперской стрельбе в Москве. Статная блондинка — может, и крашеная — с тёмными персидскими очами: встанет, ресницы опустит, точёными плечами поведёт — глаз не отвести. Ножки, пожалуй, полноваты. «Низ русский, зато верх французский!» — с вызовом говорила она.

            — Почему такая красавица и не замужем? — спросил Амиру Хамзат, когда она впервые появилась в Тарском.

            — Разве в красоте дело? — запальчиво ответила девушка. — Я школу окончила с золотой медалью, мединститут в Грозном — с отличием, умом, надо думать, не обделена. В вашу гнилую дыру, местную амбулаторию то бишь, — по распределению попала. Среди моих мужчин равного собеседника пока не встретила — вот и всё! Только на работе… А домохозяйка из меня никакая — потому и не создала семью.

            — На работе я ведь не стану слушать человека некомпетентного, — объясняла Амира, когда они стали ближе, — и в доме моём почему должна глупости терпеть? Мой мужчина должен мужчиной быть во всех смыслах. Порой говорят, интимные отношения роли не играют — что за глупости: именно на этом всё и строится. Ко мне мужики привязывались — не отвязаться. Потому что им интересно было — и дело делать, и время провести, и в постели тоже. Один уговаривал — жену, мол, выгоню, на тебе женюсь. А я ему: «Чем она заслужила такое? Готовит, убирает, стирает за тобой, за всеми твоими родственниками; а у меня дома восточного деспотизма точно не будет». Не прощу ни обмана, ни вашего чеченского высокомерия, а ещё того хуже — малодушия. Мой идеал — красавица-абрек снайпер Лайсат Байсарова11, и муж мне нужен, как у неё — бесстрашный абрек Ахметхан…

            — Может, я в то время чем-то и напоминал абрека… — продолжил свой рассказ Исаев. — Но её двоюродному брату по чеченской линии, по отцу вроде, не нравилось, что Амира встречается с таким сомнительным типом вроде меня — чем занимается, на что живёт? Он устроил ей перевод в совпартшколу во Владикавказе — чтобы Амира уехала и больше ко мне не вернулась. Пришлось серьёзно поговорить с братом. Он, правда, не особенно испугался, но на конфликт не пошёл. «Если любишь, предложи бракосочетание — никях», — заявил он. «Сам знаешь, чеченцу жениться на чеченке следует», — отговорился я. «Виктор Иванович Исаев — ясно, что оьрсий, никакой ты не чеченец!» — ответил он раздражённо, на том и разошлись.

            — Мы, старики, как разболтаемся, уже не остановишь, — всё говорим, говорим… — сказал Исаев, и достал очередную сигарету. — Но я всё-таки приближаюсь к тому, о чём собирался рассказать. Не знаю, упоминал ли я уже о Якубе? Моём осетинском товарище — друге каких мало…

            Он был в годах, никакой работы не боялся и как-то особенно нежно опекал Хамзата. А с комиссариатами и всякими разными органами внутренних дел никогда в жизни не связывался. Просто зарабатывал на жизнь трудом столяра, ни к кому не лез и другим не позволял лезть к себе. Однажды утром Якуб зашёл к Хамзату и сообщил, что от него ушла Мадинат, с которой он жил «во грехе», так сказать, без венчания (большинство осетин — христиане), последние несколько лет, а увёл её Заурбек Джанаев из Ага-Батыра, это недалеко от Тарского. С этим типом Исаев однажды сталкивался по дороге из Шали в Чёрные горы.

            — Да, я знаю его — не худший из семейства Джанаевых, — сказал он.

            — Неважно, худший — лучший, но теперь ему придётся иметь дело со мной.

            Хамзат немного подумал, прежде чем ответить:

            — Знаешь, Якуб, ведь никто у тебя ничего не отнимал. Если Мадинат ушла, значит, любит теперь Заурбека, а ты ей стал безразличен.

            — Только мне совсем не безразлично, что теперь скажут люди. Что я струсил?

            — Я бы посоветовал не лезть в эту историю… Из-за чего, собственно? Из-за того, что скажут люди? Или из-за женщины, которая больше тебя не любит?

            — Кавказец, больше пяти минут думающий о женщине, — не мужчина, а тряпка. Мне плевать на Мадину — это просто тряпичная кукла, у неё нет сердца. В последнюю нашу ночь она сказала, что я старею.

            — Но ведь она не соврала тебе.

            — Правда ранит куда больнее лжи. Заурбек — вот кто мне сейчас нужен.

            — Смотри сам — этот Джанаев работает на Дроздова. Однажды я видел парня в деле, ему поручили выследить и ликвидировать «хвост» самого Хасухи Магомадова. Скажу откровенно: он определённо большой смельчак.

            — Ты, похоже, решил, что я уже испугался?

            — Да нет, я знаю: ты — не из трусливых, но прикинь вначале, — ответил Хамзат, — что будет: либо ты убьёшь и надолго загремишь в тюрьму, либо убьют тебя и навсегда отвезут катафалком на кладбище.

            — Плевать, что будет… Интересно, как бы ты сам поступил в таком случае?

            — Послушай меня, Якуб, ты рассуждаешь довольно странно: я никак не могу быть примером для тебя. Чтобы не попасть в тюрьму, мне пришлось заделаться шпиком у ментов, это ведь не лучший выбор…

            — Но я не стану шпиком или засланным казачком — ни для каких органов или комиссариатов, мне просто надо рассчитаться с этим чертовым Джанаевым.

            — Получается, ты ставишь на кон буквально всё из-за кого-то, кто может когда-то что-то скажет или не скажет, а ещё из-за женщины, которую давно не любишь, так ведь?

            Якуб не стал слушать Хамзата, поднялся и ушёл.

            А назавтра пришло известие: он задел Заурбека в магазине в Ага-Батыре, и Заурбек убил его. Судя по всему — честно, один на один. Хамзат ведь отговаривал друга, советовал ему забыть, не лезть в это проклятое дело, и тем не менее теперь чувствовал себя кругом виноватым.

            Через несколько дней после похорон он пошёл на петушиные бои. Они и раньше-то особо ему не нравились, но в то воскресенье было просто тошно смотреть на всё, что там происходило. Взглянув мельком на дерущихся птиц, Хамзат в сердцах пожелал им всем лопнуть от злобы.

            В ночь, на описании которой заканчивается первая часть рассказа Исаева, Хамзат договорился с приятелями пойти на танцы в тарский Дом культуры, где он когда-то ещё мальчишкой занимался борьбой. С того вечера танцев прошло почти пятьдесят два года, но Исаев и сейчас хорошо помнит цветастое платье своей подруги в тот вечер. Веселились вначале внутри здания, потом — во дворе, под открытым небом. Танцевали не только советские танцы — тогда уже появились твист и рок-н-ролл, но по кавказской традиции парни чаще всего просили повторить лезгинку. Как всегда, не обошлось без скандалов и шумных криков пьяниц, перебравших тёплой осетинской водки; но Хамзат ни на что не обращал внимания — он принял к тому времени важные для себя решения и настроился на то, чтобы дальше всё шло именно так, как будет угодно великому Аллаху. Огромные, словно яблоки, звёзды на южном небе задумчиво мерцали и почти безразлично поглядывали на то, что происходило во дворе бывшей православной церкви, — они, видимо, были предварительно ознакомлены с планами Великого Демиурга на этот вечер и эту ночь.

            Ещё до двенадцати в Доме культуры появились чужаки, которых никто не ждал. Один из них, усатый силач двухметрового роста, некто Кири Буба по кличке Нож, которого предательски убили той же ночью, внёс во двор большую корзину с бутылками арака́ и стал раздавать всем, кто там был. Ему почему-то хотелось показать, что они с Хамзатом сделаны из одного теста. Буба, видимо, что-то задумал: всё время приближал своё потное лицо почти вплотную к лицу сидящего Хамзата и неумеренно нахваливал того. Говорил, что сам-то он аварец из Хасавюрта, что рядом в Новолакском, когда-то Ауховском районе жили чеченцы-аккинцы…

            — Ну, ты, наверное, знаешь: у нас с ауховскими ба-а-льшие проблемы? Знаешь или нет? Ну, говори… Ты, мне кажется, тоже чечен, так ведь? Нохчий Хамзат или всё-таки гаски Виктор? К нам в Хасавюрт дошли слухи о тебе… Что ты настоящий мастер…

            Хамзат, подозревая неладное, молчал, давая Бубе возможность выговориться. Буба же, не переставая, пил осетинскую водку — возможно, чтобы придать себе храбрости, и в конце концов вызвал его драться.

            А потом произошло то, чего до сих пор никто не хочет понять. В этом отчаянном забияке Хамзат, как в зеркале, неожиданно узнал себя, и его охватил нестерпимый стыд. Нет, он не испугался. Если бы Хамзат боялся Бубы, обязательно ответил бы на вызов. Напротив — он продолжал спокойно стоять, будто ничего особенного не происходило. Огромный аварец, придвинувшись вплотную, закричал так, чтобы всем было слышно:

            — Вот теперь я вижу: ты просто трус!

            Каждый нормальный человек знает, что такое страх смерти. Но чеченцы знают и другой, ещё больший страх — показать себя на людях трусом. Если окружающие увидели страх чеченца, он, считай, умер для них. У него не будет больше друзей, родных, любимой девушки — он навсегда уйдёт в бессмертие несмываемого позора. Близкие скажут: «Мы теперь не сможем показаться на людях — ты сделал наши лица “чёрными”». Ему останется выбор — либо свести счёты с жизнью, либо навсегда исчезнуть. Если он покончит с собой, самоубийцу не похоронят на общем кладбище, чуть прикопают где-нибудь — так, чтобы собаки не глодали человеческие кости. В одно мгновение все эти мысли пролетели в голове Хамзата.

            — Я не боюсь прослыть трусом, — тихо ответил он. — Можешь ещё добавить, если невтерпёж, что ты не раз унизил мою мать, тем самым опозорив меня. Вот и молодец, что сказал… Ну что, немного полегчало?

            Амира вспыхнула, подошла к Исаеву, сама вынула кинжал из его ножен и вложила ему же в руку, гневно сверкнув очами:

            — Думаю, Хамзат, он тебе сейчас пригодится.

            Тот бросил нож и, не торопясь, вышел — люди расступались, давая ему дорогу. Их изумлению не было предела, Хамзату же было безразлично, что они в тот момент подумали.

            — Вот и всё, что произошло в ту ночь, — сказал Исаев. — Чтобы навсегда покончить с этой невыносимой жизнью, я уехал в Шали и поселился в тихом квартале у тёти Балаши. Подарил родственникам коня, бурку, папаху, много всего… Деньги на жизнь были. Купил в сельмаге обычные советские рубашки, брюки, пиджак, даже галстук. Для всех, кроме родных, я перестал быть Хамзатом Хасановичем Ахмадовым. В документах что написано? Виктор Иванович Исаев… Вот я и стал окончательно Виктором Ивановичем Исаевым.

            «Пантера»

            Закончилась первая часть рассказа Исаева о необычной истории его жизни. Но мне было не совсем понятно, что всё-таки произошло — с ним, с Бубой и с красавицей Амирой — в ту ночь и к чему был затеян весь этот длинный монолог моего собеседника — читателю, возможно, тоже. Не будем спешить. Виктор Иванович не закончил свой рассказ, и мы ещё сможем почерпнуть из него немало интересного. Но и так ясно: Исаев многого не договаривал, и чтобы лучше разобраться в происшествии — хотя бы с этим невразумительным Кири Бубой (зачем пришёл, чего хотел?), — приведу рассказ некого Сапарби, теперь уже совсем немолодого, которого я разыскал после встречи с Исаевым и который именно в тот давний вечер оказался свидетелем событий в Доме культуры Ангушта или точнее — Тарского.

            Среднего роста, кряжистый, негустые усы с проседью, он был похож на кустаря-одиночку или крестьянина каких-то совсем стародавних времен. Мы встретились в кафе. Недоверчивый, как все жители кавказских провинциальных посёлков, он даже в помещении не расставался с папахой и башлыком. Сапарби пригласил меня выпить. Подобно многим чеченцам, не признающим слова «вы», он сразу обратился ко мне на «ты».

            Я сел за его столик, и мы разговорились.

            Ты, значит, хочешь узнать о покойном Кири Бубе. Многие ошибаются, считая его тем самым — знаменитым лезгинским абреком. Нет, конечно: тот был Бубой Икринским, настоящим защитником обездоленных, почившим в начале XX века, — так что я при всём желании никак не смог бы с ним встретиться. А Буба, что тебя интересует, — аварец из Хасавюрта, обыкновенный дагестанский задира и скандалист.

            Сейчас уже трудно припомнить, когда это случилось. Столкнулся я с ним не в его родных местах, не в Хасавюрте, например, не в Дербенте на Каспии и не в Дарго, бывшей столице Шамиля. Виделись мы аж три раза, и все три раза встречались одной единственной ночью… Но, знаешь, это всё-таки была особенная ночь, потому что тогда в мой скромный саманный дом с жёлтым глиняным полом пришла и осталась жить сама Амира Лихманова, врачиха из нашей амбулатории, «пантера», как её называли, в то время как знаменитый Хамзат Ахмадов навсегда покинул Тарское.

            Ясное дело, откуда вам в российских столицах знать это имя, но Хамзат по прозвищу къинхо — грешник был тогда заметной фигурой в нашем селе. Парень редкой отваги, он виртуозно владел любым клинком, работал на чеченских ментов и, говорят, был связным самого Муллы. И хотя по паспорту он был почему-то Исаевым, все считали его своим: чеченцем Хамзатом Ахмадовым (по фамилии отца) из тейпа Эрсной.

            Тогда ещё в ангуштском Доме культуры довольно часто устраивали синкъерам — чеченские вечеринки, на которых собиралась вайнахская и осетинская молодёжь из соседних посёлков. Хамзат умел щегольнуть на таких вечеринках, заявляясь туда в национальной одежде горцев — въезжал, хотя это было и не принято, во двор верхом на рыжей кобыле с дорогой сбруей. На поясе — кинжал в ножнах, на голове папаха — каждый раз новая. Мужчины уважали его, собаки и женщины — тоже. За что, вы спросите? Баловней судьбы все любят и уважают. На счету Хамзата, говорят, немало убитых, а он — как сыр в масле… Мы, парни из этого пригорода, души в нём не чаяли — даже сплёвывали, подражая ему, сквозь зубы, и походку вырабатывали, как у него, наподобие Юла Бриннера.

            В тот год стало известно, что группа гэбэшников разыскала-таки неуловимого Муллу в селе Чемульга, что южнее Ассиновской, и убила при штурме его жилища. В газете «Грозненский рабочий» появилась нашумевшая статья «Кровь на белой чалме», и всем наконец стало известно его имя — Газзаев Хамид.

            А выдал Муллу гэбэшникам ветврач, какой-то Александр, специально направленный органами в Чемульгу, чтобы выследить абрека. Выходит, Хамзат что-то не доработал, не досмотрел, допустил до Муллы чужого человека. Или менты не доработали — Албочиева с Дроздовым к тому времени перевели на работу в другие регионы. Кто вместо них отвечал за безопасность Муллы, это не моего ума дело… А может, они все вместе — Албочиев с Дроздовым руками Хамзата и ветврача это всё сами и сотворили?

            Короче, что там произошло на самом деле, никто не знает. Но Хамзат виду не подавал — казалось, в его жизни ничего не изменилось. Он был тот же: статный, с лёгкой походкой, уверенный в себе, опять в новых ичигах и новой папахе. Хотел казаться таким как раньше.

            И вот, представляешь, эта самая одна-единственная ночь показала, каков Хамзат на деле.

            Вечер был холодный, и все танцевали внутри здания… Подо что? Под винил, конечно, своих музыкантов в селе не было.

            Местные парни давно уже топтались в «Казанке» — Доме культуры, что между Ленина и Хетагурова, теперь там восстановлена церковь Казанской иконы Божьей матери. Здание ночью можно было увидеть издалека: много шума, света, включены наружные фонари… Две женщины от администрации Дома культуры пытались как-то организовать процесс, чтобы танцы напоминали старинный обряд синкъерам… Правда, у них это не особо получалось — многие уже приняли осетинской водки, но безобразий всё же не было и собравшихся местных девчонок никто не обижал. Девушки охотнее всего соглашались на лезгинку, потому что там не надо было касаться парней, на остальные танцы мало кто из них решался. Зато лезгинка выходила ладно и довольно лихо. Но «пантеру», женщину Хамзата, не сравнить было ни с кем из них. Амиры больше нет, и временами кажется, я забыл о ней, но надо было видеть её в то время — одни глаза чего стоили. Раз посмотришь — не уснёшь…

            Лезгинка, потом другая, зажигательные кавказские ритмы, красивые местные девчонки, лебедями плывущие в счастливое будущее, чуткая подружка в танцах, угадывающая каждое моё движение, грубоватая шутка Хамзата, его дружеский хлопок по плечу — я был переполнен счастьем в тот вечер. Лезгинка подстёгивала нас, пьянила, влекла, вращала до головокружения, разъединяла и вновь бросала навстречу друг другу. Мы потерялись в танцах, словно во сне, но в какой-то момент мне показалось, что музыка зазвучала громче — к ней примешивались звуки то ли гитар, то ли пондара12 с улицы. Ветер, донёсший бренчание, утих, и я вновь подчинился властным приказам своего тела, тела подруги и велениям магии танца.

            Раздался резкий стук в дверь, и чей-то громовой голос потребовал открыть. Пауза, тишина, грохот распахнувшейся двери, и на пороге застыл огромный человек, похожий чем-то на собственный голос.

            Для нас он пока был просто высоким человеком могучего сложения с тёмным скуластым лицом и огромными усами, весь в чёрном, со светло-коричневым башлыком. Из открытой двери повеяло ветерком — ночь была свежей, словно благословение Аллаха.

            Вошедший не заметил, что сильно ударил меня дверью. Я ошалел от неожиданности и от наглости чужака, вскочил со стула, невольно ударил его левой рукой, а правой схватился за нож. Но «великан» толкнул меня обеими руками и отшвырнул, словно щенка, — растерянный, я остался сидеть, сжимая ненужную рукоять оружия. А он шёл дальше, был выше всех, кого раздвигал, и словно бы никого из них не видел. Мальчишки осетины-раззявы веером расступились. Но дальше наготове стоял крепкий ингушский парень; чужак не успел его оттолкнуть и получил удар клинком — плашмя по лицу. Удар оказался спусковым крючком: заметив, что гость не даёт сдачи, остальные распустили руки. Пришедшего как бы прогоняли сквозь строй: били, пинали ногами, шлёпали ладонями, хлестали его же башлыком, будто издеваясь, плевали в него, свистели вслед, — явно в полсилы, словно бы сохраняя его до выхода на сцену «самого» Хамзата, который, однако, сохранял невозмутимое молчание, стоял, прислонившись спиной к стене и неспешно затягивался сигаретой, будто уже хорошо понимал всё, что откроется нам позже. И вот незваный гость, избитый, окровавленный, заплёванный и словно онемевший, оказался вынесенным к Хамзату волнами шутейной потасовки. И узрев того перед собой, пришелец отёр лицо рукой, уставился в лицо Хамзату и сказал нарочито громко:

            — Я — Кири Буба из Хасавюрта, Кири Буба по прозвищу Нож, пришёл сюда драться и убивать. Мне плевать на задиравших меня сопляков — мне нужно найти мужчину. Ходят слухи, в ваших краях появился отважный боец на ножах, искусный душегуб по кличке къинхо. Хотелось бы повстречаться с ним: пусть покажет мне, неумехе, что такое настоящий смельчак и мастер клинка.

            Он говорил, не спуская с Хамзата Ахмадова пристального взгляда, а в его правой руке сверкал большой нож, который он до того скрывал в рукаве. Все отступили и застыли — глядели в полном молчании на обоих.

            В проёме двери стояло шесть или семь человек — людей Бубы-Ножа, — настороженно наблюдавших за происходящим и готовых ввязаться в драку, если игра станет нечестной.

            Но что же случилось с нашим къинхо, почему он не ударит, не затопчет ногами наглого пришельца? Хамзат стоял и молчал, не поднимая глаз на Бубу. Сигарета скатилась с его губ, и он наконец тихо выдавил из себя несколько слов, которых никто из окружающих не услышал. Кири Буба его задирал, а он отговаривался — получается так! Какой-то недомерок из чужаков пронзительно засвистел. «Пантера» зло на него посмотрела, тряхнула волосами и прошла сквозь толпу девушек и парней, как сталь сквозь масло. Она шла к мужчине, которого сама выбрала в своё время, — вынула из ножен на его поясе клинок и подала со словами:

            — Хамзат, я верю, ты быстро успокоишь его.

            Под сводами зала вместо окон была длинная щель, глядевшая на Камбилеевку. Хамзат взял нож двумя руками, посмотрел на него, словно не узнал, неожиданно выпрямился и бросил через щель в реку.

            — Противно потрошить такую мразь, — сказал Буба и замахнулся, чтобы ударить Хамзата.

            Но Амира удержала его, обвила руками шею, глянула на великана колдовскими глазами и с презрением произнесла:

            — Оставь его. Все считали его мужчиной, а он обманывал нас.

            Кири Буба подумал и решительно обнял её — будто навек заключил в объятия, — потом велел поставить лезгинку. Кавказские ритмы пламенем пожара охватили бывший дом христианской Богоматери. Буба танцевал неплохо, но настоящего огня не было в нём — ведь он уже сверг былого кумира и получил лучший приз: саму Амиру-«пантеру».

            — Шире круг, веселее, джигиты, она пляшет только со мной! — сказал Буба.

            Они вышли щека к щеке, опьянев от танца, будто лезгинка их вконец одурманила.

            А я тем временем сгорал от стыда. Сделал пару кругов с какой-то девчонкой, бросил её и стал пробираться к выходу. Хороша ночка, верно? Для кого хороша? Получается, что мы в Ангуште просто никто и ничто. Поскорей бы выбраться из этой ужасной ночи и оказаться в завтрашнем дне! Кто-то уходил из «Казанки» и задел меня локтем — Хамзат!

            — Крутишься под ногами, балбес, — выругался он и шагнул в темноту, в сторону Камбилеевки. Больше мы никогда не встречались.

            Во дворе стоял раздолбанный пазик, на котором, видимо, приехали чужаки. В свете фонарей я заметил два пондара, лежавших на переднем сиденье. Брошенные, они теперь не могли извлекать звуков. Так же и я — всегда делал только то, что надо было кому-то.

            Что моя жизнь? Огромное небо надо головой, речка, бьющаяся внизу, в одиночку — без расчёта на чью-то помощь, немощёная улица, чья-то сожженная сакля с сохранившейся печкой… Я, видно, из породы сорной травы, что выросла на свалке битого кирпича и старых костей вперемешку с чертополохом. Что может вырасти из грязи, кроме тупых пустозвонов, робеющих перед каждым, кто сильнее? Никчёмные горлопаны и трусливая шпана… И тогда я подумал: нет, чем больше мордуют нас, вайнахов, осетин, тем сильнее надо нам становиться. Кто мы — грязь, по-вашему? Пусть бьют барабаны лезгинки, пусть осетинская водка дурманит голову, а ветер несёт по высохшей степи запахи лаванды и мяты. Нет, не напрасно эта ночь была столь хороша. Звёзд наверху насыпано — голова идёт кругом. Они спокойны, потому что знают, что будет дальше… Отчего я так разволновался, какое отношение ко мне имеет то, что случилось? Но чтобы сам Хамзат Ахмадов испугался…

            Почему-то я вспомнил случайно услышанный разговор Хамзата с «пантерой», случившийся во дворе Дома культуры перед самыми танцами. Вернее, конец их разговора, видимо, о никяхе, о том, что чеченец может жениться только на чеченке. Пробегая через двор ко входу в «Казанку», я услышал, как Амира сказала запальчиво: «Какой ты чеченец? Ты родился в Казахстане в семье хронических алкоголиков, оказался в доме малютки, а потом семейная пара, потерявшая дитё при депортации, решила усыновить тебя, несмотря на то что сами голодали. Вот ты и стал чеченцем. Темнолицый, твоими родителями были, наверное, цыгане, ассирийцы или кто там ещё… Никак не чеченцы, ты что, не знал?» Неудобно было слушать чужой разговор, я ускорил свой бег, но успел различить последнюю фразу Хамзата: «Нет, от меня это скрыли…»

            Получается, что Хамзат не чеченец… Впрочем, какая разница? Для меня он настоящий чеченец и всегда был примером. Но испугался… И это тоже факт — да ещё какой!

            Трусость Хамзата, но главное — нестерпимая смелость «пришлого» — очень уж сильно меня задели. Лучшую женщину увёл с собой длинный Буба-Нож. На эту ночь, на следующую, может, и на веки вечные, потому что Амира — такая, она всегда и во всём всерьёз. Интересно, куда они подевались? Далеко уйти не могли… милуются в ближайшем овраге.

            В конце концов, я всё-таки вернулся в «Казанку» — там продолжались танцы, словно ничего не случилось. Все устали, и теперь танцевали не лезгинку — в основном что-то невнятное под советские песни… «Любимые глаза» Бейбутова, «А снег идёт» Кристалинской, «Давай никогда не ссориться, никогда, никогда»… Танцевали всё подряд — в ритмах вальса, танго, фокстрота, — пришельцы рядом с теми из наших, кто ещё оставался. Никто не задирался, не толкался, соблюдали приличия, но все оставались настороже. Музыка дремала, девушки лениво и нехотя двигались в танце с чужаками.

            Можно было ожидать любых событий, но не тех, что вскоре произошли.

            Неожиданно приоткрылась скрипучая дверь, и вошла рыдающая Амира — одна. Вошла, спотыкаясь, будто сзади её подталкивали.

            — Её подгоняет чья-то душа, — хохотнул ингушский парень — тот, который этим вечером ударил клинком Бубу.

            — Вовсе не душа, джигит, — а тр-р-руп, мой ещё тёплый труп, — ответил появившийся Буба-«Нож». — Да проходи же ты, с-сука, подлая девка!

            Его голос мы уже знали, он и теперь оставался спокойным, даже слишком спокойным, будто уже потусторонним. Лицо — словно у пьяного. Сделал три неуверенных шага, качнулся и рухнул на пол. Кто-то из его спутников повернул тяжеленного Бубу на спину, а под голову сунул скатанный башлык, измазанный кровью.

            И тогда все увидали, что у лежавшего рана на груди, и пунцовый разрез уже почернел по краям. Он не мог говорить. Амира, опустив руки, смотрела на умиравшего сама не своя. Все вопрошали друг друга глазами, и тогда она произнесла:

            — Как мы вышли в поле, на нас, словно с небес, свалился парень с ножом, полез в драку и ударил Бубу в грудь… Могу поклясться, не знаю его, но точно не Хамзат.

            Именно так она и сказала — да кто ей поверит?

            Могучий аварец у наших ног умирал, но это был стойкий боец. «Лицо мне закройте», —попросил он тихо. Силы его были на исходе, осталась только гордость: не хотел, чтобы люди глазели на его агонию. Кто-то положил ему на лицо чёрную папаху.

            Всем было не до танцев. Женщины от администрации пошушукались и организовали калмыцкий чай, разлили по пиалам — так, чтобы всем досталось… Пили молча — каждый думал о своём.

            Буба под шляпой скончался без единого стона, и когда перестал дышать, люди решились приоткрыть его лицо — усталое и печальное, как у всех покойников. Убедившись, что Нож мёртв, я почувствовал, что моя былая ненависть к нему мгновенно улетучилась.

            — Был настоящий мужчина, а теперь интересен только мухам, — произнёс женский голос из толпы.

            Кто-то из чужаков запальчиво крикнул, что его убила девка! Все окружили «пантеру», а я, забыв осторожность, рванулся к ней и насмешливо сказал:

            — Посмотрите лучше на её руки и лицо. Хватит ли у девчонки сил и духа всадить нож в такого верзилу? — А потом добавил: — Покойник, говорят, слыл знатным убивцем в своём посёлке. Но смерть, да ещё столь лютую, отыскал почему-то в наших дохлых местах, где ничего от века не случалось… А прикончил его кто-то неизвестно откуда пришедший вовсе не для того, чтобы нас с вами позабавить, прикончил и тихо смылся.

            Моё предположение показалось всем правдоподобным.

            В ночной тишине послышался далёкий цокот конских копыт — «Казанку», видимо, решила навестить милиция. У многих были основания не вступать с властью в лишние разговоры — все дружно решили избавиться от тела, выбросив его в реку. Помнишь прорезь под сводами, куда улетел нож? Через неё ушёл и аварец в чёрном, поднятый множеством сильных рук. Но перед этим упокойника избавили от мелких монет и бумажных купюр в карманах, а ещё и от массивного перстня, который удалось снять, отрубив палец. Я старался не смотреть на него, старик же с седыми усами из числа спутников Бубы-Ножа просто не сводил с меня глаз. «Пантера» воспользовалась суетой и сбежала.

            Один мощный бросок, и аварца приняли шумные, немало всего повидавшие воды.

            На небесах занималась заря. Когда появились представители власти, все вновь танцевали.

            А я спокойно вышел в ночь и направил шаги в сторону своего саманного дома с жёлтым глиняным полом, стоявшего неподалеку, вижу — засветилось одно окно… Клянусь Аллахом, мне сразу стало ясно, кто меня ждёт там, — ноги сами так и понесли…

            И тем не менее я заставил себя остановиться, вновь вытащил короткий нож, спрятанный под левой рукой в кармане пиджака, и внимательно осмотрел его… Всё в порядке: клинок был как новый — блестящий и без единого пятнышка.

            Продолжение следует

            Примечания

            1 См.: Гаев С., Хасидов М., Чагаева Т. Хайбах: Следствие продолжается. Грозный, 1994. Речь идёт об известной трагедии Хайбаха, подтверждаемой многими свидетелями. Однако ряд исследователей полагают, что для каких-либо выводов отсутствует источниковедческая база, а некоторые подтверждения сфальсифицированы, см., например: Козлов В. А. (рук.), Бенвенути Ф., Козлова М. Е., Полян П. М., Шеремет В. И. Вайнахи и имперская власть: проблема Чечни и Ингушетии во внутренней политике России и СССР. М., 2011.

            2 Инструкция по конвоированию спецпереселенцев — вероятно, имеется в виду Инструкция по конвоированию спецконтингента, переселяемого по особым указаниям НКВД СССР, от 29 января 1944 года. В пункте 14 там значится: «Организация питания переселяемых в пути следования производится комендантом эшелона в установленных пунктах. Оплата за питание производится комендантом эшелона в установленном порядке. Денежные средства на питание комендант поезда получает от представителя НКВД СССР, ведающего денежными вопросами. За 8–10 часов до прибытия эшелона на станцию, где должно быть подготовлено питание, комендант эшелона делает заявку по телефону или телеграфу» (источник: https://rg.ru/2014/06/25/deportaciya.html). — Примеч. авт.

            3 В рассказе Исаева использованы материалы из нескольких книг. Здесь: Яшуркаев С. Царапины на осколках [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://magazines.gorky.media/authors/y/sultan-yashurkaev.

            4 Садулаев Г. «Я — чеченец!» [Электронный ресурс]. Режим доступа: https://kniga-online.com/books/proza/sovremennaja-proza/120254-german-sadulaev-ya--chechenec.html.

            5 См. Садулаева Г. Я — чеченец!

            6 Нохчо — самоназвание чеченцев.

            7 Гаски — чеченское название русских и казаков.

            8 Яшуркаева С. Ях. Дневник чеченского писателя [Электронный ресурс]. Точка доступа: http://lib.ru/MEMUARY/CHECHNYA/dnewnik.txt.

            9 Наиб (араб.) — заместитель или помощник начальника или мусульманского духовного лица.

            10 Зелимхан Гушмазукаев (1872–1913) — знаменитый чеченский абрек, принимал участие в революции 1905 года на стороне антиправительственных группировок. Погиб 16 (29) сентября 1923 года.

            Ахмед Хучбаров (1904–1955) — ингушский абрек, народный мститель, национальный герой ингушей. Осуществлял вооружённое сопротивление НКВД, в том числе в 1941–1945 годах. Расстрелян.

            Хасуха Магомадов (1907–1976) — последний абрек в СССР, участник антисоветского восстания на Северном Кавказе в 1940–1944 годах. Погиб 28 марта 1976 года.

            11 Лайсат Байсарова (1920–2005) — ингушский абрек, народная мстительница, мстила НКВД за гибель родственников при депортации. Скрывалась в горах Кавказа с 1944 по 1957 год. После реабилитаций вайнахов и возвращения их на родину прекратила свою деятельность и переправилась в Грузинскую ССР.

            12 Дечиг пондар — древний национальный трёххорный щипковый музыкальный инструмент вайнахов.