Прийду с рассветом

Дочечка! Я знаю, что ты никогда не прочтёшь и даже не увидишь эти строки. Хотя и была всегда самой усердной из всех моих немногочисленных читателей и, уж конечно, самой благожелательной. И даже смешно обижалась за меня — как талантливо умела обижаться только ты: по-детски, но почти до крови закусывая знаменитые свои знамённые губы и легко выкатывая прекрасной прозрачности алмазно искрящуюся слезу, — что нету у меня никаких серьёзных литературных регалий, признания, как нет и так называемого «широкого читателя».

У нас с тобой: ты не просто читала, ты и работала с моими рукописями, и выпускала почти все мои последние книги.

Но это самая малая из моих потерь — потеря единственного в своём роде читателя.

Я, дочечка, тоже потерял жизнь. Потому что то, как живу я сейчас, ею уже не назвать, разве что с большой натяжкой. У меня, похоже, сама формула крови переменилась: из теплокровной — в холоднокровную.

И всё-таки живу, тускло оправдываясь тем, что чем дольше протяну, тем больше проживёт, настоится, календулой, горькая память о тебе.

И потому даже радуюсь боли, что закипает сейчас у меня в груди: пусть болит, пусть кипит. Чем дольше, чем содраннее, тем лучше.

Ты ушла в дни, когда в России, пожалуй, было больше всего смертей, причём смертей молодых. Ты вписалась в этот скорбный черёд, мартиролог своей красной строкой. Навзрыд стенает над своими молодыми Россия, и в этих глухих рыданиях явственно-явственно режется, мечется — слепяще чёрной, аспидной касаточкой — родовой вскрик твоей мамы:

— Я разобью себе голову!

Держу её за плечи, а у самого руки тоже трясутся.

Ты уже не прочитаешь, не увидишь, тебе это уже не нужно. Как отстранённо покоилась твоя точёная, ласточкина, выпуклолобенькая головка в моих тоже враз захолонувших больших ладонях!

Я понимаю: не для тебя пишу, хотя почти всё остальное, предыдущее писал по существу для одной тебя, под твою руку. И не для себя пишу — разве могут кого-либо утешить собственные слова? Пишу скорее из себя, понимая, принимая при этом, что это уже, пожалуй, последняя в моей жизни вещь. И самая серьёзная, уже потому хотя бы, что — кровоточащая.

Не оступиться бы, доченька, нам с тобой.

Ты долго даже не снилась мне — видно, не хотела тревожить, да и сна как такового не было, так, морок между скорыми и больницей. А когда впервые приснилась, то не обликом, не образом, а всего лишь голосом. Словами:

— Прийди с рассветом…

(Я вот без тебя и не знаю, нужна ли здесь и краткая или нет?)