Франсуа Коппе (1842–1908) принадлежит далеко не последнее место в более чем насыщенной литературной панораме Франции второй половины XIX века. Поэт, драматург, прозаик и публицист, представитель младшего поколения парнасцев, член Французской академии с 1884 года, кавалер ордена Почётного легиона и один из первых номинантов на Нобелевскую премию, при жизни он пользовался широкой известностью как на родине, так и за её пределами. В России конца XIX — начала XX века его стихи переводил целый сонм переводчиков, в том числе весьма именитых.

Однако почти сразу после смерти Коппе был прочно забыт. Причины этого кроются вовсе не в качестве его поэтического наследия, а в изменившихся художественных вкусах: французский авангард поспешил вычеркнуть из поэзии немало не резонировавших с его эстетикой имён, что нашло законченное воплощение в антологии А. Жида, составленной им для издательства Г. Галлимара (1949), где Коппе не фигурирует вовсе. В СССР о Коппе также старались не вспоминать, несмотря на его репутацию певца простого народа. Странная забывчивость (стихи Коппе отсутствуют во всех поэтических антологиях советского периода, а случаи обращения переводчиков к его творчеству в это время единичны) объясняется просто: Коппе был автором приветственных строф, посвящённых первому визиту во Францию Николая II с супругой (1896) и заслуживших высочайшее одобрение российского императора.

Меж тем Коппе не сводим ни к одному из навешиваемых на него ярлыков. Последователь Т. Готье, Ш. Леконта де Лиля, Т. де Банвиля, он откликался и на новейшие веяния. В своих стихах Коппе мог быть объективным наблюдателем в соответствии с заветами парнасцев, но мог и чародействовать, как заправский символист. Подобно П. Верлену, он не чуждался метроритмических экспериментов, а его поэтические образы и работа со словом порой близки А. Рембо или раннему С. Малларме. Вместе с тем это поэт, обладающий собственным голосом, тонкий стилист, владеющий всем арсеналом поэтических средств, творивший практически во всех современных ему стихотворных жанрах и формах — от интимнейшей лирики до поэмы на социальные или гражданско-патриотические темы, от бытовой зарисовки до изысканной стилизации, от сонета до баллады.

Особое место в поэтическом наследии Коппе занимают десятистишия, ставшие его визитной карточкой. Идею стихотворной миниатюры в десять строк Коппе, по-видимому, позаимствовал у Ш. Бодлера, однако развил её вполне самостоятельно. Цикл «На воздухе и в комнатах», увидевший свет в 1872 году в издательстве А. Лемера, целиком состоит из десятистиший и представляет собой своего рода дневник в стихах, куда вошли, помимо лирических излияний автора, бытовые зарисовки, относящиеся к рубежу 1860–1870-х годов. Цикл посвящён издателю Полю Даллозу (1829–1887), редактору нескольких влиятельных периодических изданий.

Необычность, даже экспериментальность цикла Коппе состоит в попытке соединить эстетику парнасцев с достижениями уходящего романтизма и нарождающегося символизма. От парнасцев здесь — едва ли не фотографическая изобразительность, а также мастеровитость, воплотившаяся в изобретательных рифмах и в тщательно соблюдаемом единообразии формы; от романтиков (притом более немецких, чем французских) — фрагментарность драматургии, уравновешивающая ригоризм структуры, присутствие авторского «я» и интерес к жизни простых людей; от символистов — способность увидеть необычные стороны привычных предметов и явлений.

Тематика десятистиший разнообразна: это и сиюминутные впечатления-самонаблюдения, и воспоминания (с почти прустовским уклоном в их психологию), и типично романтическая реверитивность (несколько миниатюр представляют собой вариации на тему альтернативного бытия). Коппе показывает себя мастером пейзажной лирики, обращаясь вслед за своим старшим коллегой — парнасцем А. Лемуаном — к зимней природе. По-своему развивает он и традиционную для французской поэзии тему запахов, которая оказывается неожиданно близкой синестетическим соответствиям Бодлера. Однако бóльшую часть цикла составляют зарисовки жизни Парижа и его предместий. В них нашли отражение как типичные ситуации и герои (бал девиц на выданье, отдых за городом, субботние свадьбы простонародья, новобранцы, старый солдат-инвалид), так и новые социальные реалии (обучение девочек из бедных семей, женская эмансипация и т. п.). В некоторых миниатюрах слышны отголоски только что завершившейся франко-прусской войны и приметы первых мирных месяцев. Многие темы и сюжеты Коппе вводит в поэзию впервые. Наконец, неожиданно созвучными нынешней исторической науке предстают у него три миниатюры, посвященные прошлому Франции, где происходящее подаётся в актуальном ключе истории повседневности. Особый модус авторским высказываниям придаёт добродушный юмор, временами переходящий в лёгкую иронию.

Однообразие структуры составляющих цикл десятистиший Коппе компенсирует метроритмическими флуктуациями в александрийском стихе. Эта тенденция к метроритмической вариативности получила отражение и в представленном переводе.

Обаяние цикла «На воздухе и в комнатах» было столь велико, что он неоднократно привлекал внимание отечественных переводчиков. Попытки перевести отдельные его части предпринимались в конце XIX века С. Андреевским (1878, «На воздухе и в комнатах»), Б. Левиным (псевд. А. Шеллера; 1886, «Дома и на улице»), О. Чюминой (1894, 1897), В. Ладыженским (1895), И. Буниным (1898), А. Фёдоровым (1900). Однако не все варианты можно назвать вполне удачными: кое-кто из переводчиков не сохранил авторскую форму и уложился только в двенадцать или даже шестнадцать строк. Наибольшую известность под неавторским названием «Смерть птиц» получило у нас пятое десятистишие в интерпретации Бунина.

Из наших современников к циклу Коппе обращался А. Кротков, переведший оттуда полтора десятка фрагментов (см.: Уснувший в ложбине: Французские поэты XIX века в переводах Андрея Кроткова. СПб.: Изд-во имени Н. И. Новикова; Контраст, 2014. С. 143–149). Полностью же весь тридцатидевятичастный цикл на русском языке представлен читателю впервые.

На воздухе и в комнатах

Посвящается Полю Даллозу

I

Стихи мои — тебе, читатель! Большинство

Людей не сыщет в них, пожалуй, ничего.

Но если бытия ты ревностный приметчик

Со множеством его явлений и словечек,

И если на часы порою не глядишь,

Когда кружится снег, иль шумно каплет с крыш, —

Тебе стихи мои: воспоминанья, шутки

И просто мысли вслух в свободные минутки.

Охотно свой дневник тебе доверю я,

Как делают подчас хорошие друзья.

II

Быть конторским затворником радости мало,

А грустить после службы отнюдь не пристало —

Я шагаю домой, и мне чувства сродни

Покидающей класс озорной ребятни.

Через парк я иду, где под вечер пичуги

Раскричались, как будто случился в округе

Небывалый пожар: и трещат, и шипят —

Словно масло в огонь пролилось невпопад!

Я беспечен и шествую шагом нескорым,

Не боясь показаться заядлым фланёром.

III

Красою чуждых стран меня не покоришь —

Я истово влюблён в обыденный Париж.

При виде снежных гор над морем величавым

Мечтами уношусь на родину — к забавам

Предместной детворы; пригорок вспомню тот,

Откуда наблюдал закатный небосвод;

Лужок на берегу, где меж деревьев ловко

Для немудрящих нужд прилажена бечёвка;

Развешенные в ряд холстину и фланель

И рыбные места на острове Гренель*.

* Гренель — старое название Лебяжьего острова в Париже.

IV

Предместья мне милы́ с их пашнями под паром

И стенами, где я по объявленьям старым

О жизни узнаю утраченных времён:

Почтенный лавочник, что ныне погребён

На кладбище Лашез, вёл бойкую торговлю

В округе… Я мечтам своим не прекословлю —

Шагаю не спеша, и даже хмурый вид

Окрестных сорняков мне душу веселит.

На окнах вдалеке — зари вечерней пламя,

Скорлупок устричных хрустенье под ногами.

V

В ненастный вечер я, взгрустнув у камелька,

Задумался: как жизнь пичужья коротка!

Суровою порой, зимою безотрадной

И рощи, и поля терзает ветер хладный —

О, скольким птахам здесь погибель суждена!

Когда же вновь придёт желанная весна,

Среди её цветов отыщем мы едва ли

Останки певунов, что в холод погибали.

И сызнова себе вопрос я задаю:

Зачем пернатые скрывают смерть свою?

VI

А вы хотели бы усесться за столами

В уютном кабачке, что окружён полями

Пшеницы, и лозой зелёною увит?

Бесхитростных людей он мигом единит:

Воркуют в уголку влюблённые, покуда

Папаши чествуют жаркое, и повсюду

За рюмкою-другой — друзья-весельчаки.

Воскресные деньки им слишком коротки!

Лишь я гляжу вокруг, печалуясь нелепо, —

На шляпе ленточка из траурного крепа.

VII

Растроганно смотрю вослед походным ранцам —

Дорогой полевой идущим новобранцам;

У каждого в руках — батог взамен ружья.

И будто наяву картину вижу я:

Контора, супрефект, вершащий выбор тяжкий,

Крестьянский паренёк со жребием-бумажкой,

На шапке галуны, вещички за спиной,

Прощанье ввечеру с единственной-одной,

Что обещает ждать, на беды невзирая,

Передником глаза неловко утирая.

VIII

Лелею в сердце я наивные мечтанья:

За городом найти себе для обитанья

Нехитрое жильё, где, позабыт молвой,

Я заживу один — простак-мастеровой.

Зимою на холмах там серебрился б иней,

А летом небосвод пленял бы далью синей,

И ароматом трав дышали бы луга!

…И гости редкие, бредя издалека,

Слыхали бы, как я, забыв про всё на свете,

Играю у окна на старом флажолете*.

* Флажолет — деревянный духовой инструмент, разновидность блокфлейты. Во Франции флажолет появился в XVI в. и сохранял свою популярность среди небогатых слоёв населения (крестьян, ремесленников, мелких торговцев) вплоть до конца XIX в. На флажолете играл Г. Берлиоз.

IX

Истают, отгремят потешные огни,

Гулянье кончится, и, армии сродни

Разгромленной, толпа домой спешит угрюмо.

По-муравьиному ползёт она без шума —

Лишь хныканье детей да шарканье шагов.

Вы слышите? Их звук тосклив и бестолков.

Алеют небеса. Не правда ли — зловещи

В заулках городских обыденные вещи?

Больные фонари горят едва-едва…

И словно не было в помине торжества.

X

А знаете ли вы, как страсти жар неистов

В крови взрослеющих мальчишек-лицеистов?

Властитель их умов — нескромный Поль де Кок*

С его красотками, чей облик так нестрог;

Юнцы в восторге от распахнутой накидки,

Явившей наготу прелестной сибаритки,

От яркости румян и подведённых глаз,

В которые они влюбляются тотчас,

И рьяно познают фальшивый мир с галёрки,

Мечтая о любви какой-нибудь актёрки.

* Кок, Шарль Поль де (1793–1871) — французский романист и драматург, имевший репутацию фривольного писателя.

XI

Прелестный будуар времён Наполеона:

Тиснёный жёлтый шёлк и бархат однотонный.

Здесь каждая деталь расскажет о былом —

Кушетка-рекамье, награды под стеклом,

Портреты на стене: красавица в тюрбане

И бравый офицер — герой на поле брани

(Всё это написал великий мэтр Жерар*),

А в стороне — рояль, изысканный Эрар**,

Что вторил столько раз — то бурно, то блаженно —

Беседам трепетным Алонсо с Иможеной***.

* Жерар, Франсуа Паскаль Симон (1770–1837), барон — французский живописец эпохи Первой империи; учился у Л. Давида, получил известность как портретист (его кисти принадлежат портреты Наполеона I и членов его семьи, мадам Рекамье и др.).

** «Эрар» — французская фирма по производству клавишных инструментов и арф, основанная в Париже около 1780 г. Себастьеном Эраром (1752–1831) при поддержке его брата Жана-Батиста.

*** Алонсо и Иможена — герои баллады «Алонсо Смелый и Прекрасная Иможена» английского писателя Мэтью Грегори Льюиса (1775–1818). В начале XIX в. во Франции был популярен романс об Алонсо и Иможене.

XII

Все ночи летние я проводить готов

В предместьях городских, средь зелени садов,

Чей воздух напоён блаженством духовитым.

И вечера люблю на воздухе открытом:

Веселье, болтовня, потом все пробки — вон,

Бокалов над столом задорный перезвон,

И музыка, и смех, и танцы до упаду!

И вздохи ветерка, несущего прохладу,

Когда из-под ветвей позадремавших лип

Едва доносится качелей мерный скрип.

XIII

Извозчик ломовой в столицу катит бойко —

Песчаник он везет на городскую стройку.

Под вечер повернёт обратно в Гран-Монруж*:

Поводья отпустив, плетётся, неуклюж,

С телегой рядышком и слушает уныло,

Как на ходу храпит понурая кобыла.

А я завидую невольно бедняку —

Всего-то и нужны трудяге на веку

Еда и крепкий сон. Ни грёз, ни потрясений,

Ни летних радостей, ни горечи осенней…

* Гран-Монруж — городок недалеко от Парижа, возле которого добывали строительный камень; ныне в городской черте.

XIV

Покойно я пишу, под лампою склонясь, —

Ложится на листы чернеющая вязь.

Старушка мать моя притихла у камина:

Ей, верно, вспомнилась тяжёлая година,

Что разлучила нас; но я уже не мал

И тёплый шарф зимой носить не забывал.

Вот и теперь она, не прерывая бденья,

В огонь заботливо подбросила поленья…

О матушка, кем я храним и бережён,

Благословенна будь ты между прочих жён*!

* Благословенна будь ты между прочих жён… — Аллюзия на слова benedicta tu in mulieribus («благословенна ты между жёнами») из молитвы Ave Maria.

XV

В каждом запахе тайное есть волшебство:

Вот беру апельсин, вот я чищу его —

И мечтой уношусь в театральные ложи;

А дрова в камельке ароматами схожи

С бивуаком лесным, и представить могу

Звук рожков и охотничий пир на снегу;

Ну а запах котлов с разогретым гудроном

Мне напомнит подчас о причале смолёном,

И как будто воочью увижу вдали

Лиловатые волны, а в них — корабли.

XVI

Заслыша вдалеке шум свадебных гуляний,

Вслед музе озорной я поспешу к поляне,

Где пляской увлечён простой работный люд:

Вот руку девицам мужчины подают,

И весело чепцы с костюмами кружатся!

Жених меж тем решил по роще прогуляться.

Порой совсем безус, порой седой вдовец,

Он рад почувствовать солидность наконец

В кургузом пиджаке от местного портного…

Невеста же кольцо разглядывает снова.

XVII

Как выжлятник бывалый, хромой инвалид,

На собаку печально свою поглядит,

Возвращаясь мечтою к непуганой дичи

И к охотничьей сумке, набитой добычей,

Как безгласая роща в глухом октябре,

Как ославленный за любодейство кюре,

Как похмельный пьянчуга без рюмки желанной,

Как рояль, поразбитый игрой бесталанной, —

Так мой разум никчёмный исполнен тоской,

Что не в силах угнаться за беглой строкой.

XVIII

Над чернотою парт на стенке меловой —

Самшитовый Христос, поникший головой.

Сестра-наставница в монашеском наряде

С терпеньем на челе и кротостью во взгляде

Поставлена следить, как дочки бедняков

Твердят Писание десятком голосков.

Добрейшая сестра! Уроком занятая,

Ты опустила взор, ничуть не замечая,

Что двум десяткам глаз отрадней наблюдать,

Как пленный майский жук исследует тетрадь.

XIX

Усадьба. Лето. Парк изящно-старомодный:

Два белых лебедя скользят по глади водной

Среди затейливо подстриженных куртин.

В гостиной девочка, присев за клавесин,

Являя строгий вкус и бездну прилежанья

Играет Гайдна*, где сплошные задержанья.

А дед её, старик в белёсом парике,

Из кресла слушает игру невдалеке

И, вспоминаючи былые похожденья,

Постукивает в такт басам сопровожденья.

* Играет Гайдна… — Пик популярности во Франции венского композитора-классициста Йозефа Гайдна (1732–1809) пришёлся на самый конец правления австриячки Марии-Антуанетты (1774–1792).

XX

С тех пор как сын её отправлен воевать,

Всё так же — на двоих — обед накроет мать,

Нальёт в тарелки суп, плеснёт вина в бокалы

И ждёт, пока бедняк какой-нибудь усталый

По улице пройдёт, чтоб, в гости пригласив,

Досы́та накормить. И сын старушки жив.

Обычай тот вдова блюдёт светло и кротко.

Но лавочник-сосед, философ околотка,

Ворчит: «И для чего такая кутерьма?

Все суеверия — отрава для ума!»

XXI

Простого счастьица наивна благодать:

Помощником кюре недурственно бы стать

В затерянной глуши, в провинции предальней,

В старинной церковке с резной исповедальней;

От паствы получать, не знаючи нужды,

Компоты, сладости, соленья и плоды;

Слыть лакомкой большим и знатным латинистом;

И всякий божий день просёлком каменистым

Тащиться кое-как на сослуженье в храм,

Чтоб мирно подремать под бормотанье дам.

XXII

Ночной снежок с утра прибила ожеледь.

На улицу теперь отрадно поглядеть —

Карнизы и забор, балконы и скамейки

Примерили тишком пушистые шубейки.

В примолкнувшем саду земля белым-бела;

А выше небосвод из серого стекла,

Как рамкой, окружён деревьями седыми.

Смотрите! вот закат запутался меж ними:

На ветви снежные багряный отсвет пал,

И каждая из них — что розовый коралл.

XXIII

Её песня тоскливо летит из окна —

Над шитьём повседневным склонилась она.

Серолицая, рыжая, в пятнах веснушек,

Про таких говорят: из отменных дурнушек.

Ей кольцом обручальным — напёрсток простой,

А семьёю — комод в комнатушке пустой.

Перечтя ввечеру немудрящие франки,

Она бросит медяк одинокой шарманке.

Ей кивнёт по привычке какой-то сосед

И сухую улыбку получит в ответ.

XXIV

Чтоб ни один жених для дочек не пропал,

Зимою маменьки устраивают бал,

Предусмотрительно пуская в обращенье

Приятное вино, глазурное печенье…

Когда на барышне богатый туалет,

От воздыхателей у ней отбоя нет,

А бесприданнице — вон там, у стенки слева —

Судьба, держу пари, остаться старой девой.

Её папаша-мот (он отставной стрелок)

За картами в углу: играет на мелок*.

* «Играть на мелок» среди картежников означает играть в долг.

XXV

Ей отроду пять лет. Важна и торовата.

Домашние велят: «А подержи-ка брата!»

И гордо малыша таскает на руках

Она — не уронив, не стукнув второпях.

Заботится о нём, как будто мать вторая…

«На небе кроха наш, резвится в кущах Рая!» —

Сказали ей, когда угрюмый гробовщик

Обмерил колыбель и удалился вмиг.

Теперь она грустит, забившись в дальний угол,

Вздыхает и твердит: «Нет-нет, не надо кукол…»

XXVI

Бывает, до того Париж мне надоест,

Что хочется сбежать из этих шумных мест

В укромный городок, где супрефект любезный

Внимать готов моей эпистоле помпезной

Меж переменой блюд; а после по углам

Один куплетец мой, который не для дам,

Читают шепотком — не вызвал бы скандала!

А я, не тяготясь известностью нимало,

Романтиком слыву, и на моём столе

Кумиры — Эсменар, Лебрен, Шенедолле*.

* Эсменар, Жозеф Альфонс (1770–1811), Лебрен, Пьер Антуан (1785–1873), Шенедолле, Шарль Жюльен (1769–1833) — французские поэты-романтики второго ряда.

XXVII

Простоблузые парни, ваш весел устав:

К выходным от забот городских приустав,

Вы махнёте в поля дикарями завзятыми,

Оглашая вокзал смеховыми раскатами.

Арсенал ваш — цветы и сигарный дымок,

Обаяете всех вы кругом недотрог

И, в тенистых беседках усевшись за кружками,

Поведёте игривые речи с подружками.

А когда заалеет вечерняя даль,

Вам ушедшего дня будет вовсе не жаль.

XXVIII

У старого моста сидит он, одинок,

Нацеливая глаз на сонный поплавок,

Вдали от суеты. Ничто не шевелится.

Играет бликами на солнышке водица.

Вдруг леска напряглась! Бедняга сам не свой,

Готов подсечь… Но то — не рыба, то — сувой:

Весёлый катерок промчался ненароком,

Мелькнули зонтики над голубым потоком,

Но долго не унять волнение валов…

И снова он один, мечтатель-рыболов.

XXIX

Исполнилось ему намедни шестьдесят,

Но бравый инвалид собой молодцеват.

Когда вояка наш бывает при деньжатах,

Завяжет он в платок закусок небогатых

И к полю Марсову неспешно держит путь.

В ближайшем кабачке отметившись чуть-чуть,

Поведать норовит призывнику-салаге,

Как ногу потерял в суровой передряге;

Потом, впадая в раж, зажав костыль в руке,

Сраженье при Исли* рисует на песке.

* Сражение при реке Исли (14 августа 1844 г.) — главная битва Марокканского похода французов, закончившаяся их победой над войсками султана Абд-ар-Рахмана ибн Хишама.

XXX

По сонной мостовой предместья Сен-Жермен

Священник с мальчиком идут вдоль серых стен

К заутрене. Маркиз-подросток худосочен,

Осанкою спесив, однако робок очень, —

Старинный род его и славен, и велик…

Чернеет длинный плащ, белеет воротник.

А после церкви — час привычного ученья,

И сдержанный прелат смолкает от смущенья:

Сейчас обиняком поведать должен он,

Что дед ученика был Генрихов миньон*.

* Миньонами (фр. mignon — любимец) во Франции с XVI в. называли королевских фаворитов. Скандальную известность миньонам Генриха III, последнего короля из династии Валуа, снискали не только их экстравагантные выходки при дворе и вызывающая манера одеваться, но и слухи об их любовных связях с королём.

XXXI

Он ждёт. И муки нет жесточе и сильней,

Чем ждать свидания! И то известно ей.

Но в комнате своей, где реет запах сладкий,

Замешкалась она, чтоб застегнуть перчатки.

И в зеркале видны, изящны и легки,

Движенья скорые одной, другой руки…

Прелестен танец их, вам втайне доложу я!

Она же между тем, не в шутку негодуя

На промедление, волнуясь наперёд,

Носком ботинки в пол нетерпеливо бьёт.

XXXII

Как некогда Руссо смахнул с лица слезинки,

Воспоминаньем полн о голубом барвинке*,

Так ведома и мне отрада из отрад:

Какой-то пустячок — забытый аромат,

Улыбка, время дня иль ветра дуновенье —

И вот я сызнова во власти впечатленья

Минувших радостей и счастья бытия!

И потому вполне бываю счастлив я,

Но счастье то совсем особенного рода:

Пять вечера, октябрь и купол небосвода.

* Воспоминаньем полн о голубом барвинке… — Имеется в виду фрагмент «Исповеди» Руссо, в котором он описал впечатление от впервые увиденного им цветущего барвинка (Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения. В 3 т. Т. 3: Исповедь. Прогулки мечтателя. М.: Гослитиздат, 1961. С. 201–202).

XXXIII

Ботанический сад* по весне — загляденье:

Молодая листва и пичужье галденье,

Ароматы цветов и лазурная высь —

Словно мы заглянули в земной Парадиз.

Из-под ели альпийской доносятся рыки —

То желанья бушуют в зверином владыке,

Необузданном льве. У загона слона

Новобранцев наивных орава видна:

Потрясённо следят за громадной скотиной,

Уплетающей булки с лукавою миной.

* Ботанический сад —Знаменитый парижский Сад растений, в котором был и зверинец.

XXXIV

Палящий солнцепёк. Свистит жестокий кнут.

Баркас по большаку неспоро волокут,

С надсадою хрипя и напружиня выи,

Четыре лошади — трудяги ломовые.

Извозчик хлещет их, обочину топча.

А сзади, на корме, не слыша звук бича,

Воздвигся судовщик в спокойствии ленивом.

Любуясь облачком, летящим над заливом,

Покуривает он, погодке славной рад…

«Се деспот и народ!» — сказал мне демократ.

XXXV

Где мчатся поезда, подобны злым кометам,

Там стрелочника дом стоит анахоретом;

Разлиты вкруг него уют, покой и мир,

О коих грезит всяк спешащий пассажир.

Порою женщина, неся в руках ребёнка,

Выходит из дверей. Гулит малютка звонко,

А мать спешит скорей к чугунному пути,

Чтоб вовремя рычаг тугой перевести.

Грохочет мимо них стальная колесница,

Но крохотный малыш нисколько не боится!

XXXVI

Пустынная тропа. К белёсости небес

Громадой чёрною взметнулся голый лес.

На спутанных ветвях не видно малой птицы.

Я взор стремлю туда, где алый шар клонится

В закат — за край земли опустится вот-вот.

Но чу! По временам негромкий хруст идёт

Из ближнего ко мне густого перелеска…

И взгляду предстаёт чернеющая резко

На фоне огневом, подпёртая клюкой

Старуха-нищенка с вязанкою сухой.

XXXVII

Я встретил как-то раз в пути глухонемых

И долго следом шёл, разглядывая их.

Беседу странную они вели руками

В молчанье — лишь песок шуршал под башмаками.

И вдруг я услыхал: вот, ласков и легок,

Верхушки тополей колеблет ветерок,

Из ближнего куста несутся птичьи трели,

Кузнечики в лугах задорно зазвенели…

Сколь каждый звук земли красноречив и благ!

Я буду вспоминать глухонемых бедняг.

XXXVIII

В неярмарочный день пустуют балаганы.

Давно утихли шум и грохот барабанный.

Томится на шесте потасканный макак

Сердито щуря глаз, не разгрызёт никак

Орех. А в стороне два добрых селянина

Баранами глядят на занавес холстинный.

Поднявшая подол дебелая жена

Красуется на нём, предивно сложена;

С улыбкой до ушей, накрашенная ярко,

Лодыжками блазнит австрийского монарха*!

* …австрийского монарха… — Имеется в виду австрийский император Франц Иосиф I (1830–1916), который был охоч до женского пола, известен своими любовными связями с женщинами незнатного происхождения, что служило в Европе постоянным предметом пересудов и насмешек.

XXXIX

Стишата эти я писал забавы ради,

Но в них легко найти и поводы к досаде:

Не зря ли собраны неброские цветы,

Что по обочинам вседневно видишь ты,

Читатель мой? Скажи, взаправду ль интересен

Тебе предмет моих простых негромких песен?

А может быть, взглянув на череду замет,

Нечаянно поймёшь, что ты и сам поэт,

До наблюдения за жизнью столь же падкий…

…Ай-яй! Да ты уже читаешь их украдкой!