Отдел поэзии

Дмитрий Аникин

Об авторе

Цирк

Пьеса с элементами импровизации

Должно быть так: сквозь плоть, предмет

первоначальный виден свет,

идея божия слышна

в прошедшем сквозь тьмы, времена.

На стёртом диске пятака

не разглядеть герб и число,

но вес, размер свои пока.

И без убытка в ход пошло.

Снежный, ветреный вечер в конце декабря. Передвижной цирк зажигает огни. Видны мокрые от снега афиши и немногочисленные люди, пробирающиеся через сугробы ко входу.

Начинаем!

Цирк чертит свои круги

на земле, на пустыре,

за какие — ни ноги:

не то время в декабре,

перед суетой большой,

мишурой не только здесь —

солнце круг обходит свой,

умещает в цирке весь.

Циркачка,

выкрутасница,

лихачка,

манежная прельстительница масс

на раз —

взлетает в купол,

два —

и шире мах,

три —

с тьмой и светом впопыхах

барахтается,

успевает видеть

глаза,

полтыщи глаз,

и злоба их

пожёстче лонжи всякой бьёт под дых…

Вытягивает вверх её страховка,

живу

шутовку…

Нам мастерства не оценить,

сугубой точности движений —

не та пора, нет знаний тех,

в весёлом деле скучен гений;

наш грубый интерес — следить

падений груз и срывов смех.

Мы для того и ходим, чтобы смерть

застать, —

не медли с актом смелым,

пока — не твой черед, пока — судьбе

покажешь кукиш этим делом,

сорвёшь аплодисментов гром

в конце своём…

Так я зачем забрел сюда? Чего

увидеть захотел? Ты в мастерстве

прибавила, наверное. Летаешь

почти свободно. Я ж набрался веса

как будто за двоих.

Тебе б полмира

объездить, поражая тех и этих,

тряся с них денег, —

ты ж торчишь в провинциях,

как будто, овладев стихией воздуха,

обыкновенно ходить, ездить брезгуешь.

Ну, пора. Дирижёр взмахнул, и грянул

марш уверенный, мы пошли на сцену

представлять из себя веселье, в оба

наблюдать за расфраченной, полпьяной,

озверевшей толпой, на представленье

к нам пришедшей — чтоб посмотреть на то, что

её выше. Ах, не таким народом

заполнять бы ряды, теснить теснее.

Кто устремлен глазами на сей цирк,

на клоунов — зырк, на жонглёров — зырк.

Кто страшен в напряжении своём.

Кого за своего не признаём.

Кто часто дышит, повторяя ритм

оркестра, пот течёт и лоб горит.

Кто странно искажается лицом,

как был, так остаётся простецом.

Кто верит в наше дело, как и мы

не верим в смысл цирковой кутерьмы.

Цирк бредёт вокруг пустой,

ждущей, жаждущей арены,

цирк играет пестротой

пошлой, необыкновенной.

Цирк готовится на раз,

без излишних слов, усилий

души ваши взять — сейчас

их как стиснули, схватили.

В три погибели согнут

путь наш — след в след зренье ваше;

полон цирк, полны рядов

концентрические чаши.

А ты ещё в гримёрке, руки, ноги

досадливо и суетливо трёшь,

их мышцы разминаешь; рюмка, следующая

бодрят дух, ещё время есть тебе

сосредоточиться, прочесть молитву —

или какие ты там заклинанья,

не понимая смысла, повторяешь…

Тёмная моя комната,

есть полчаса

до начала дела —

блёсткого представления,

выдерживаю молчанье,

а хочется выть —

невозможное ожидание

как скоротать?

Ноют вдоль, поперёк всего тела

будущие переломы, травмы.

Рюмку-то одну можно,

нужно;

опять запрятали,

но я не такая дура:

фляга к ноге приторочена,

за чулочком, с коньячком, припрятана,

а иначе как на этакие верхотуры

лезть,

залезать,

чтоб оттуда — порх?

Бог зрелищ, хохотун, вертун, ты — бог цирка,

прими слова сии, как будто молитвы,

а искренность моя любых других выше,

кручусь-верчусь в твоих руках ибо.

Не отпусти меня, не дай упасть в прорвы

небесных пут, подставь чего земли мягче!

Но ты не слушаешь, ты ждёшь в жерло цирка

благую жертву — не меня хоть бы.

12. Хор

А начали сегодня плохо,

не пошло сначала.

Дело не без подвоха.

Удачи мало.

Лажают люди и лошади,

распорядитель

чудит — на широкой площади

шатров строитель.

Медленные движения,

разброд, шатанье.

Даем представление —

рвань перед дрянью.

13. Корифей

Вы пьяны безумно, что ли?

Хоть мало пили,

не годны для пошлой роли,

её усилий.

Взбодрись, всяк фигляр и гаер!

Сейчас сыграем

свободно — предполагая

шатру стать раем.

Огнями небесной тверди

расцвечен купол,

дрожит, но удержат жерди,

сорваться глупо —

играйте ж сверх всякой силы

и безобразно,

рвя голос,

тугие жилы!

Даёшь соблазна!

Ну вот, после всяких парад-алле и начинается настоящее представление.

14. Атлеты

А сила ходит ходуном,

вздымает грузы вверх,

а сила в теле молодом

всегда ведёт на грех.

Ей уступает — слаб — металл,

цепь рвётся, сталь дрожит —

не запыхался, не устал

хват-богатырь, спешит

давить из камней тёмный сок,

солёных солоней,

растерть в пыль-хрящ, в труху-песок

подгорных кость корней.

Чего ещё? Котомка-груз,

в ней мал-мало земли —

поднять её, порвать сеть уз

всё раньше не могли.

Осилит ношу Святогор

и чёрный гроб в щепу

размечет — кончен приговор,

порядка сдвинут спуд.

И покачнется божий мир,

стряхнёт с себя людей,

пойдёт, крутясь, стеная, вир

всё шире, веселей.

15. Атлеты

Такими-то забавами

мы заняты, ледащие;

мах левыми, мах правыми —

веса ненастоящие

порхают, стали ржавыми,

и лёгкие курящие

хрипят басами бравыми,

нас манят славы вящие.

16. Жонглёр

СТРОФА

Силы постоянного падения,

вёрткие извивы траекторий

заключаю в ровные орбиты:

сколько-то хватает мне умения,

чтоб одна одной, друг другу вторя,

пролетали, чётки, ветром шиты.

АНТИСТРОФА

Сколько их — шаров, колец — считающий,

вычисляю время, не столкнуться

чтобы — во вселенной места много, —

я, в кругах стоящий, их вращающий,

заставляю путь ко мне вернуться.

Перводвигатель навроде бога.

Двенадцать колец, одиннадцать мячей, восемь булав.

СТРОФА

И в этом деле есть рекорды:

одно, другое прибавляем

и невозможной цифрой гордой

мы славы новые стяжаем.

АНТИСТРОФА

И выше, выше возгоняем

диаметры кружений, хорды

падений. Лёт живой стесняем

движеньем и натягом корда.

Оживший паноптикум честный наш цирк:

бегут, верещат лилипуты,

их лёгкий подскок, их опасный кувырк,

их номер не дольше минуты.

Лишь малая смерть полуросликам, да

лишь малое к ним любопытство,

а сколько упорного было труда

заставить их этак беситься!

И откуда сил в тщедушном тельце

столько? Управляюсь с ними вроде,

мню себя почти рабовладельцем,

Гулливером в их чудном народе.

* * *

Ну а сами всё ли понимают:

кто они, как их дела смешные

всякие? Шалят они на сцене,

а глазёнки умные и злые.

* * *

А когда уйдёт последний зритель,

цирк закроют, верхний свет потушат —

выбегут на сцену и представят

зрелища не нашего калибра,

полные высокого трагизма, —

а смешно как, сука,

аж до колик.

20. Укротительница

Ничего и не страшно — шаг шатает

не от всяких там чувств каких, предчувствий,

не от голода своего, чужого,

а от тряски живой — от пьянки, блядки,

Я заснула под утро, в мех уткнувшись

жаркий, зверий, вонючий, сама в клетке.

Ох, подельники, собутыльники, вы,

друг хвостатый, зверище полосатый,

вы уж как-нибудь сами, без хлыста чтоб,

добровольно давайте представленье.

Я, такая вся в блёстках, подчиняюсь

ритму, замыслу, грации движений.

СТРОФА

Мы не только имена

звéрям раздаём, но и

тяжелее бремена —

ради к младшим им любви.

Неврождённые черты

проступают сквозь шерсть, мех:

были вглубь глаза пусты,

а теперь в них смысл и грех.

АНТИСТРОФА

Представление идёт,

как порядок учредил,

зыркает зверь, срока ждёт

утоленья новых сил.

Был холодный зверий пар —

стала тёплая душа,

ум, очнувшись ото сна,

первой понимает смерть.

Хищники

Свистят кнутами жгучими —

мы щеримся, мы рыкаем,

мы взлетами прыгучими

большие тумбы двигаем.

Копытные

Мы скачем — мах копытами,

на нас попоны красные,

в делах, кругах испытаны,

циркóвые, гривастые.

Слоны

С неприрождённой грацией

подбрасываем хоботом

и ловим, и овацией

заходится цирк, хохотом.

Прочие

Считаем цифры хитрые,

на чём колесном ездием,

вертлявые и быстрые,

собаки и медведи и

те, кто не в бестиарии,

не так — в бреду горячечном —

непредставимы — парии,

арены пролетарии,

в запретном и изнаночном

мы представленье движемся

по-над ареной видимся,

по-на свету корячимся.

Белый клоун

Смех утробен, жуток, жгуч;

глупый баловень народа,

клоун ловит солнца луч

рыжий, как его природа.

Рыжий клоун

Смех — печалей старший брат,

снится цирку сон печальный:

белый клоун виноват

всею силой завиральной.

Корифей

Оба наших дурака —

несмешные тунеядцы;

мнут друг другу друг бока,

вкруг охаживают братцы.

Клочья вверх — пух-прах — летят,

бьют со злобой неумелой;

зрители галдят, глядят

на такое смеха дело.

Зритель — шýту младший брат

в этой злобной, смертной сшибке;

нависают ряд над ряд,

невредимы по ошибке.

Смех над упавшим,

смех над побитым

в природе нашей,

гладных и сытых,

нищих и вящих, —

смех обоюдный

раж настоящий,

грех неподсудный.

25. Фокусник

Я, бывает, когда не в настроенье,

когда силы мне тяжки, ненавистны,

то сам хитрыми, слабыми руками

попытаюсь с послушным реквизитом —

но момент упускаю, и пустая

шляпа передо мной, а кролик в клетке:

всё, что кроме чудес, выходит плохо.

* * *

Страшно мелкому, что я извлекаю,

злясь, из небытия ему собрата…

Кролик, меха комок, а понимает,

что не надо бы так вот перед чернью,

забывая о правилах искусства…

Честным чудом, не хитрою сноровкой.

Цилиндр снимаю, достаю

из тесноты его

зверей — на малых познаю,

пытаю мастерство.

Затем тащу из тьмы другой

серьёзнее улов —

жонглёров цирка моего,

гимнастов и шутов.

Я достаю им реквизит,

какой кому решил,

извлёк я купол — вон висит,

арену расстелил.

Я зрителей, тесня тесней,

по кругу рассадил;

цилиндр трясёт ещё сильней

избыток грозных сил.

Конца и края жерлу нет —

тяну, ещё тяну,

не всю ли вытянул на свет

весёлую страну:

поля, леса, и море, и

хребты великих гор —

все, руки из чего мои

составили простор,

твердь звёзд, земную пестроту;

не Бога ль самого —

заполнить мира пустоту,

не знавшего Его?

Цирк напряженно ждёт следующего номера.

27. Хор

Вот теперь действительно начинается дело;

поразмяли руки аплодисментами,

поразмяли души смехом и сладким ужасом —

вот теперь действительно начинается дело:

выходят на арену две куколки,

возносятся под купол, как бог машиной;

замер цирк, как сдернули перешептываний

гул,

перемигиваний пелену сорвали.

Ты выбежала, лёгкая, вперёд

своей подруги, улыбнулась, руки

взметнула, нас приветствуя, взметнулась

на высоту — что не своею силой,

и не сказать. Как будто тяготенье

с себя стряхнула. Но не лист безвесый,

туда-сюда носимый ветром, нет,

но сгусток воли, силы, смысл искусства

в зенит вознёсся цирка.

29. Хор (на разные голоса)

Па-

рение,

кру-

жение.

вот —

действительное

представление!

И как им повезёт сегодня?

Открыта ли преисподняя

для блёстких полётов, вёртких

над областью страхов мёртвых?

Мускулы сведены,

движения решены,

высота взята,

мантия — вон — снята,

ничто не мешает,

пыль летает

в разгоряченном луче,

сердце стучит бойчей —

не остановиться,

шаг спуститься

делают — и свободный

лёт в близкий свет, холодный.

Как будто стихия переменила своё естество:

держит воздух,

вязкость приобретает,

не прободать его,

и безопасно по нём летает

та, чьё лицо страха не выражает,

а, кроме страха, и нет на нём ничего.

Вы сидели в ложе, наблюдали

за работою, игрой прыгуний:

над ареной девы подлетали,

их канатов чуть дрожали струны.

Свет в глаза мигает бесноватый —

кто же так направил, сумасшедший? —

не увидеть смерти миг крылатый;

сдуру нам ещё зарукоплещут,

этот срыв за лучший трюк считая:

Лихо траекторию загнули!

Как же можно этаким манером

двигаться по воздуху, пустая

как стихия держит? Держит, х…ли,

не удержит — но страховке верим.

Это было по правилам обычным

тяготенья: вдруг ловкость уступила

тупой силе — расчёты не сбывались,

тренированное слабело тело,

становилось обычным трёхпудовым

весом на скоростях обыкновенных

при падении, с плоскостью встречалось,

раздроблялось. Суставы, плоти рвались.

А зеркал-то наставили — углами

искажали движенье, сохраняли,

и душе мёртвой страшно было видеть,

как в отставших, стократных отраженьях

ты, живая, мелькаешь, успеваешь

прокрутиться ещё, ещё до смерти —

когда мёртвая на полу лежала,

когда пенилась кровь, дымясь бежала,

застывала, темнела, холодала.

33. Хор (на разные голоса)

Срыв,

хруст —

купол

пуст;

грянь,

оркестр,

прянем с мест

посмотреть

саму смерть!

Для смерти всем дело:

звéрям — рычать,

людям — кричать,

верху — качать,

низу — встречать,

нам — умирать.

Давай быстрей

со сцены труп,

и веселей

чтоб звуки труб,

и ярче свет,

игра цветов —

мол, смерти нет,

мол, трюк таков.

Сорвётся силач,

упустит жонглёр,

фокусник спутает карты,

звери кровь чуют,

нервно рычат,

клоун натужно шутит.

Упала. Кто из двух, пока не видно.

Я вскакиваю с места, я бегу,

расталкивая публику: я — врач,

пустите, пропустите. Унесли —

стою один, дурак, среди арены,

в крови ботинок левый…

И меня

выводят в коридор. Нашатыря

к ноздрям подносят. Тоже мне лепила,

такой больной и нервный…

Выворачивает…

Медленно ворочаются крылья

мельниц — не господних, как Господних;

мы — причина тягостных усилий,

легче лёт и мах пойдут с сегодня.

Нет твоей судьбы, снята задача

измышлять ходы, срока ей, кары;

вся ты, больше ничего не знача,

трупом труп — уносят санитары.

37. Хор

СТРОФА

А нужно ли предполагать:

мол, в этих тоже есть душа —

в прыжках чего не растерять,

не растрясти что в антраш

в чьих блёстках вся арена-мать.

АНТИСТРОФА

И эта малость к Богу прям;

поскольку тело камнем вниз,

такой полёт не видно нам —

гимнастки, девочки каприз

с её второй напополам.

Я пошёл, чуть шатаясь, чуть бледнея:

сколько ж лет тому… Помню коридоры,

где, куда повернуть; дошёл до двери,

ручку дёрнул — закрыто — две хозяйки

проживали: мертва одна, вторая —

в морге? или больнице? на допросе?

И отпустят ли скоро — неизвестно.

* * *

Сел у двери сидеть — споднизу дуло,

задремал — сны неслись в нелучшем виде…

Как увидала, подёрнулось дрожью лицо молодое:

пьян, что ль? Пихнула ногой: просыпайся, бездельник, не надо

быть на виду, мне вниманья и так слишком много досталось,

с обыском завтра заявятся — нынче ж всю вынули душу,

долгий, пустой разговор…

Закурю? — Угощайтесь. Затяжка…

Как объяснишь им специфику? Только к словам и цеплялись,

всё выясняли: кто с кем спал; какие финансы большие

мы поделить не могли — весь трёхмесячный долг по зарплате;

были какие возможности как-то неловко качнуться,

сбить её с толку, с полёта? — Такие возможности были. —

А! — И по новой морока. И что в этой смерти неясно?

Заходят. Цирковая гримёрка. Маленькая, аккуратная, оформленная в светлых тонах.

Что удивительно — по всем стенам полки с серьёзного вида книгами.

В нашем святом ремесле гибель — это решённое дело,

всячески только её отдаляем, но суть приговора

приняли, только вступили на шаткие те верхотуры

цирка; томящей отсрочки дольше она не хотела,

просто устала. И, значит, обратно наверх ни ногою.

42. Б…

А было б лучше, если б смерть

её насильственна была;

пусть подозрения терпеть —

больная б совесть ожила,

потом (чего ещё больней)

дурная б забурлила кровь;

всё, что я вспоминал об ней, —

всё превращалось бы в любовь…

Всё обретало б смысл и власть

и обрастало бытиём;

печальна девы мертвой власть,

мы б мстили за неё вдвоем.

Есть что-то в обстоятельствах этой смерти неправильное и неправдоподобное.

Невозможность скорбеть?

Найду того, кто подпилил

трубу конструкции; там, где

хвататься, маслицем полил,

чтоб ей скользнуть к своей судьбе;

найду того, кто ослепил:

мол, в белый свет лети, порхай;

кто маршем, тушем оглушил —

следов-то —

только замечай.

По стаканам разливается водка.

Она не мучилась? — На полтора часа

хватило жизни в теле тренированном;

о, если б знать, то легче, тоньше путами

привязываться к жизни… Так хотелось ей

курить — а как в палате? — и отмучилась,

лицо похолодело, не утратило

сосредоточенной, присущей злобности…

Она так любила полёта миг шалый,

и денег, и денег всё было ей мало —

на что-то копила себе капиталы, —

но бог с ней, с покойной, я тоже устала,

я тоже устала — теперь куда деться?

На высях продрогнуть, внизу отогреться?

Как в нашем позорном, святом ремесле

в единственном мне оставаться числе?

Кого найти веса со мной одного,

с похожей фигурой прыгунью — кого?

Одна за двоих то есть буду крутиться —

подбросить себя, поддержать, поклониться.

Покойницу я очень не любила:

она была горда, была умна,

она себя от всех отгородила,

со мною обходилась вскользь она —

всё с книжечкой, даже когда пьяна.

Ни слова в простоте, всё с подковыркой,

с сознанием дистанции своей;

в прямом, навыказ, обаянье цирка

всё путанно, всё ложь казалось ей;

меня пугала, мах качнув сильней.

Они чокаются и смотрят друг на друга — что-то между ними происходит, какая-то химия.

По-сестрински приобняла.

Без слёз. Насквозь глаза пусты.

Ты раньше чувственней была.

Мне раньше преданней был ты.

Чего ещё? По рюмке? Лей.

Махнули. И сивушный дух

поплыл по комнате твоей,

так тесной для сидящих двух.

Он вот — сидит передо мной,

плюгавый, серый, чуть живой,

бормочет что-то о своих

давнишних страхах — мне до них

какое дело? Беден он,

в меня нисколько не влюблён.

Чтоб тратить время на таких,

ищите глупых, молодых.

Допив что было — полуштоф — в гримёрке,

пошли в кабак ближайший, «У циркачки»,

долги там пропивают и подачки

арены соль и зрители с галёрки.

* * *

Там мы любили сиживать втроём,

болтая кой о чём, глотая ром,

там разговор был всяко, всех цирковый,

но там теперь другой порядок, новый…

Зачем-то вы в богемное кафе

пустили мрачных типов в галифе,

вертлявых спекулянтов, и тузов

чёрного рынка, и негоциантов

по марафету…

Со стен всего света

афиши смотрят, суетно пестрят,

дополнены: усы, чего похуже;

и телефоны — если отдых нужен.

Кабак полутёмный, и музыка злая

струится и длится — волнуясь, играя.

Заходим с морозу в зловонную яму:

нам к стойке, за рюмкой куда идти? — Прямо!

И как не боятся таким суррогатом

травить нас, поить нас за скромную плату!

Хозяйка сидит — вид не юный, не старый,

гаванской дымит настоящей сигарой.

Табачные, сизые, плотные волны

трясутся от хохота бабы огромной.

* * *

Разлив ни минуты ток не прекращает,

стаканы и кружки собой наполняет.

С прихлёбом, приглядом идут разговоры,

мычащие, злобные, нудные споры.

И, водкой налиты, как смертью убиты,

валятся пьянчуги, всосавшие литры.

* * *

Чего-то закажем? — Какая закуска?

Под чёрствую корку помянем по-русски.

А публика приличнее, чем было раньше и чем представляется вошедшим.

Из этого заведения ушла подлинность.

52. Хор

Жизнь — тоска!

Пей…

В. Каменский

Жизнь — тоска. Пей!

Смерть — тоска. Пей!

Мишуру откинув,

делаем честное дело:

смертно пьём,

играемся головами,

не отвлекаясь на выбор

между водкой и водкой,

суровые алкоголики,

питухи — хлоп да хлоп — прямые,

сколько ещё живые?

Жизнь — тоска. Пей!

Смерть — тоска. Пей!

Яйца вкрутую сварены,

Дмитрий Аникин

​

Цирк

Пьеса с элементами импровизации