На сле­ду­ю­щий день про­бу­дил­ся ото сна Ро­ман Ан­то­но­вич за­тем­но, ча­са в че­ты­ре с чет­вертью. Сел в по­сте­ли, за бо­ро­ду схва­тил се­бя. На мес­те бо­ро­да-то. Серд­це сту­ча­ло ярост­но. Ис­под­нее на­скрозь мок­рое, осты­вая, лип­нет к те­лу. Жа­ра нет, а лоб в ис­па­ри­не. В ком­на­те про­хлад­но. Сон ис­пу­гал до по­ту. По­мо­лил­ся тем­но­му уг­лу. Елей­ник ночью угас. Не де­ло. На­до мас­ли­ца под­лить. За­жёг све­чу, умыл­ся, гре­мя ру­ко­мой­ни­ком и зно­бясь от ле­дя­ной во­ды. Об­ла­чил­ся в под­ряс­ник, ря­су и ка­ми­лав­ку, вы­шел на воз­дух.

Ти­хо. Зяб­ко на кры­леч­ке. Пер­вые за­мо­роз­ки, ран­ние. Тем­но­та, мас­ля­ная и гус­тая в глу­би­не дво­ра, мед­лен­но те­ря­ла свою плот­ность над кры­ша­ми. Пти­цы ещё не про­бу­ди­лись. Да и со­бак не слы­хать. В хра­ме уже тре­пе­та­ли ог­ни ма­лые, долж­но быть, про­то­ди­а­кон оза­бо­тил­ся. Гля­дишь на свет­ляч­ки тре­пе­щу­щие, и да­же из­да­ли теп­ло де­ла­ет­ся. Тут же при­шло на ум, что за че­ло­век дьяк Лек­сей Лек­се­ич — бла­жен­ная ду­ша, при та­кой-то прос­то­те взгля­дов и ис­крен­нос­ти, за­ло­же­на во всех сло­вах его и по­ступ­ках ред­кая по­ря­доч­ность и глу­би­на.

В до­ме при­чта ещё все ок­на чёр­ные. Ско­ро к за­ут­ре­не, а кли­ро­ша­не не под­ня­лись. По тро­пин­ке кто-то се­ме­нит к церк­ви. Оста­но­вил­ся, да пе­ре­шаг­нул ши­ро­ко — зна­ет про ка­нав­ку; ос­то­рож­ни­ча­ет, ста­ло быть, свой. В ка­нав­ке тон­кой лен­той за­лег­ла Та­ра­ка­нов­ка, бьёт клю­чи­ком.

— Хрис­тос вос­кре­се! Не спит­ся?
— Во­ис­ти­ну. Что, Лек­сей Лек­се­ич, до­мой воз­вра­щал­ся?
— Толь­ко что из до­му. А ты, отец Ан­то­ний, от­че­го так ра­но?
— Как из до­му?! А кто же в хра­ме лам­па­ды за­жег?
— Да ко­му же за­жи­гать? Клю­чи-то у ме­ня. Да у Ка­ли­ны-сто­ро­жа, так тот спит, долж­но ещё.
— По­го­ди, Лек­сей. Как же?! Идём!

Ког­да бли­же к хра­му по­до­шли, оба разо­бра­ли ти­хое пе­ние. Кон­траль­то буд­то из­да­ли, буд­то эхом. «Иже Хе­ру­ви­ми тай­но об­ра­зу­ю­ще, жи­вотво­ря­щей Тро­и­це трис­вя­тую песнь при­но­ся­ще, вся­ку ны­не жи­тей­скую отвер­жем пе­чаль, Яко Ца­ря всех подъ­ем­лю­ще, ан­гель­ски­ми не­ви­ди­мо да­ро­но­си­ма чинь­ми». При­бли­жа­ешь­ся, а оно от­хо­дит. За­мер­ли. «Иже Хе­ру­ви­ми…» Кон­траль­то уда­ля­ет­ся. А ок­на церк­ви тём­ные, ни огонь­ка, ни от­блес­ка. За­бра­лись на при­сту­пок, в чер­но­ту про­ёма уста­ви­лись — мрак не­про­гляд­ный. За­пер­тый храм в пре­дут­рен­ней мгле сто­ял хо­лод­ным, остыв­шим с ве­че­ра.

— Где же?! По­чу­ди­лись ог­ни?
— Да вхо­дя­щие свет уви­дят…
— А слы­хать-то слы­хал?
— Слы­хал. Но­ги под­ло­ми­ло.
— Кра­си­во!
— Во­об­ра­зить се­бе не мож­но как! А как же там-то бу­дет? Как же там-то?!
— Чуд­ны де­ла Гос­под­ни. И к то­му же сон ны­неш­ний… Лек­сей, слу­шай! Взбу­до­ра­жив­ший сон по­тряс ме­ня сво­ей про­нзи­тель­ной яс­ностью, буд­то бы на­яву.
— Что за сон?
— Не ре­шусь.
— Сле­зай, отец, не то Ка­ли­на за­даст нам, по ок­нам-то ла­зать.
— На­чёт­чик-то? И то прав­да, за­даст.
— Сто­рож, а учить лю­бит.
— Ну, отво­ряй сам, Лек­сей, ут­ро схо­дит. Что у нас нын­че?
— Пос­ле за­ут­ре­ни ре­бёноч­ка крес­тить при­не­сут. А там и по­кой­ни­ца при­бу­дет. От­пе­ва­ние.
— От­по­ём, че­го ж не от­петь.
— Со­мне­ния бе­рут.
— Ще­пот­ни­ца?!
— Что ты? На­шей ве­ры, да не на­ше­го при­хо­да. И ска­зы­ва­ла род­ня её, не на­мед­ни при­ча­ща­лась. Спо­до­бит­ся ли по­гре­бе­нию?
— Со­мне­ва­ешь­ся?
— Со­мне­ва­юсь, да при­ни­маю. По тво­е­му сло­ву пусть бу­дет, отец Ан­то­ний.
— Я что? По во­ле Божь­ей.

И вот уже сто­рож в две­рях, кла­ня­ю­щий­ся поч­ти до зем­ли, зор­ко огля­ды­ва­ю­щий храм, как во­рон по­ля­ну чёр­ным оком. Про­шёл, в при­ход­ных по­кло­нах скло­нил­ся куд­ря­вой смо­ля­ной го­ло­вою на­ле­во, на­пра­во, по­том Ни­ко­лаю Угод­ни­ку, Ма­туш­ке Эле­усе, Спа­су Эм­ма­ну­и­лу, со свя­ты­ми поз­до­ро­вал­ся.

— Ты, ку­да ж, Ка­ли­на, за­про­пал нын­че, — про­то­ди­а­кон с упрёком об­ра­тил­ся к во­шед­ше­му.
— Лек­сей Лек­се­ич, не­по­ря­док, чуть не све­тать уж на­ча­ло, а те­бя нет, сын­ков тво­их то­же, бо­ка всё мнут. Ду­мал и служ­бу нын­че про­спи­те. Не­по­ря­док!
— Вот ведь ха­рак­тер-то у те­бя. Сам от­лу­чил­ся, а ты­чет в от­вет.
— Ни­ку­да не от­лу­чал­ся. На мес­те был. Две­ри дав­но от­пер, да вас не при­ме­тил, как во­шли.
— Ты две­ри от­пер?!
— А то кто же?
— А Хе­ру­вим­скую слы­хал? А свет­ля­ки по все­му хра­му?
— В толк не возь­му, о чём ты? Хе­ру­вим­ской ра­но­ва­то, а елей­ни­ки твои ле­нив­цы за­жгут, как вы­спут­ся.

Про­то­ди­а­кон и спо­рить не стал, успел на­сто­я­те­лю шеп­нуть:
— Не до­пус­тил Гос­подь сто­ро­жа к чу­ду-то. Вых­рес­тень.

И дейст­во за­ча­лось. Еди­не­ние при­ро­ды, Бо­га и че­ло­ве­ка.

На по­лу­мрак цо­ко­ля це­дил­ся с ку­по­ла ед­ва брез­жа­щий свет. И ти­ши­на сто­я­ла не раст­ре­во­жен­ной. И пер­вые све­чи за­тре­пе­та­ли. Сла­бые лам­па­ды на­пи­ты­ва­лись мас­лом. Две фи­гу­ры, от­бра­сы­ва­ю­щие хло­пот­ли­вые те­ни, не­спеш­но, без лиш­ней су­е­ты дви­га­лись по хра­му, зная де­ло. И ка­за­лось, вста­ёт Древ­няя Русь, по­лу­тём­ная, де­ре­вян­ная, ве­ко­вая. Буд­то лу­чи­на­ми оза­ре­ны ли­ки ста­ро­за­вет­ные по уг­лам и на яру­се. От­блес­ки ми­ра ви­зан­тий­ско­го. И ско­рые ша­ги опоз­дав­ших, за­спан­ных прос­фор­ни­ка, да пса­лом­щи­ка с ал­тар­ни­ком. И пер­вые ос­то­рож­ные зву­ки, ещё до при­хо­да паст­вы. По­том всё боль­ше све­чей, ша­гов, те­ней, крест­ных зна­ме­ний и при­ход­ных по­кло­нов. И све­те ти­хий. И бо­жест­вен­ный огонь ли­тур­гии, при­под­ни­ма­ю­щей над зем­лёю. Муж­ские пес­но­пе­ния как труб­ный клич. Са­мо­заб­ве­ние в мо­лит­ве.

Пос­ле служ­бы мла­ден­чи­ка крес­ти­ли уз­ким кру­гом, свет­ло и бла­гост­но. Маль­чик по­пал­ся спо­кой­ный, ра­дост­но при­ни­ма­ю­щий от взрос­лых при­чи­ня­е­мое добро. Умиль­но взгля­ды­вал на род­ню, су­ет­ли­во тол­пив­шу­ю­ся воз­ле ку­пе­ли, та­ких раз­ных, но схо­жих, и улы­бал­ся. Тер­пе­ли­во при­нял тро­е­крат­ное по­гру­же­ние и с ви­ди­мым удо­вольст­ви­ем пе­ре­хо­дил из рук крёст­ной ма­те­ри к от­цу крёст­но­му. И об­щий вздох ли­ку­ю­щий: «Ещё од­но­го хрис­ти­а­ни­на в ми­ру при­бы­ло».

Вот толь­ко тот умиль­ный бу­туз и отвлёк на вре­мя на­сто­я­те­ля от сад­ня­щей на серд­це пе­ча­ли. По­ка пос­ле обед­ни ожи­да­ли по­кой­ни­цу, Ро­ман Ан­то­но­вич всё вспо­ми­нал ноч­ной сон, апо­ка­лип­си­чес­кий, про­вид­чес­кий, вещ­ный.

Страш­ный сон. Пре­дуп­ре­ди­тель­ный. Как буд­то на­вер­ху го­то­вит­ся что-то ре­ши­тель­ное, долж­ное ско­ро или те­перь про­изой­ти. Буд­то ехал он в по­ез­де. Укла­ды­вал­ся спать. Остал­ся в ис­под­нем и бо­си­ком. Хвать се­бя за под­бо­ро­док, а бо­ро­да буд­то сбри­та. И та­кой стыд охва­тил: ка­кой кон­фуз, срам ка­кой, оскоб­лён­ным на лю­дях по­ка­зать­ся. Ночь чёр­ная. Вспо­ло­хи гро­зо­вые, вы­хва­ты­ва­ю­щие из тьмы про­филь ро­га­тый и но­са­тый на фо­не зар­ниц. И ви­дел, па­рал­лель­но иду­щий со­став ве­дёт ко­зёл, сто­я­щий на двух ко­пы­тах в пол­ный рост, и у то­го-то бо­ро­да кли­ныш­ком длин­ню­щая. И ко­зёл его ви­дел и, огля­ды­ва­ясь, всё бле­ял, при­бав­лял хо­ду, со­пер­ни­чая. По­ез­да их шли вро­вень. И вот-вот пу­ти пе­ре­се­кут­ся на ско­рос­ти. От стра­ха Ро­ман Ан­то­но­вич за­крыл гла­за. А от­кры­ва­ет, на­про­тив си­дит да­ма, скрес­тив на ко­ле­нях лёг­кие кра­си­вые ру­ки. Ли­цо скры­ва­ют те­ни ши­ро­ко­по­лой шля­пы и верх­ней пол­ки. По ру­кам он узна­ёт свою Ли­лень­ку. Пе­ре­ду­ма­ла и едет с ним? И как она в ку­пе по­па­ла? И би­лет-то по­рва­ла на его гла­зах. А взгляд ни­же опус­ка­ет и ви­дит, из-под края уз­кой юб­ки ко­пы­та коз­ли­ные тор­чат. И за­ме­тив гри­ма­су на его ли­це, Ли­лень­ка под­ни­ма­ет го­ло­ву, а под шля­пой ро­жа с бо­ро­дён­кой кли­ныш­ком. А в ок­не тем же кур­сом мчит­ся вто­рой со­став, его ни­кто не ве­дёт уже, по­езд и без ма­ши­нис­та оса­та­не­ло не­сёт­ся. И тут ему ста­но­вит­ся так хо­лод­но, как бы­ва­ет, долж­но быть, под смерт­ным са­ва­ном. И во­ро­тив взгляд от ок­на по­ни­ма­ет, ку­пе его во­все и не ку­пе. А си­дит он в ис­под­нем на ла­воч­ке воз­ле до­ма фар­фо­ро­за­вод­чи­ка Куз­не­цо­ва на Пер­вой Ме­щан­ской. И смот­рит на двух го­лых юно­шей на фрон­то­не — ат­лан­тов, со­гнув­ших­ся под тя­жестью про­ви­са­ю­ще­го не­ба. Ча­сы на баш­не Су­ха­ре­вой и в его ла­до­ни ча­сы-лу­ко­ви­ца вста­ли. Их стрел­ки за­сты­ли на один­над­ца­ти с чет­вертью. Он под­ни­ма­ет­ся, что­бы уй­ти. Но обо­ра­чи­ва­ет­ся и по­тря­сён тем, как один из ка­мен­ных ис­по­ли­нов по­ки­да­ет сте­ну до­ма и идёт за ним, а в ру­ках у то­го круп­ные бе­лые ли­лии. Ли­лии, ли­лии. Бе­жит, за­пы­хав­шись, бо­ясь огля­ды­вать­ся. Огля­нув­шись, из­да­ле­ка при­ме­ча­ет на фа­са­де сно­ва дво­их ат­лан­тов, как и по­ло­же­но. А цве­ты с бу­то­на­ми-грам­мо­фон­чи­ка­ми пол­зут по сле­ду, буд­то чер­ви. Ког­да вы­бе­га­ет на пло­щадь, гля­дит, как ру­шит­ся Су­ха­ре­ва баш­ня, как взле­та­ет на воз­дух пре­дел ко­ло­коль­ни Рож­дест­ва Хрис­то­ва в Ро­гож­ке и как без­гла­зый со­бор Алек­сан­дра Не­вско­го на Ми­у­се ви­ди­мо гла­зу про­рас­та­ет тра­вою. И все двад­цать од­на его глав­ка без крес­тов сто­ят. Тут в со­бор вер­хом на ко­не с крас­ной по­по­ной въез­жа­ет ко­зёл и бле­ет, и по­го­ня­ет, и топ­чет ло­ша­ди­ны­ми ко­пы­та­ми волчью яго­ду, ка­ли­ну, брус­ни­ку, клюк­ву и гроздья ря­би­ны. Те­чёт крас­ный сок по до­соч­кам. А по­сре­ди церк­ви на по­лу си­дит де­вуш­ка в шля­пе. Ли­ца не уви­дать, но­ги по-ки­тай­ски под се­бя под­жа­ты, а в но­гах у неё шар, как гло­бус. И кра­си­вые лёг­кие ру­ки кру­тят гло­бус. При­гля­дев­шись, по­ни­ма­ет: в ру­ках де­вичь­их вра­ща­ет­ся волч­ком го­ло­ва ки­тай­ца. А де­вуш­ка в шля­пе под­ни­ма­ет своё ли­цо… Его про­би­ра­ет дрожь. Вот сей­час сно­ва до­ста­нет до пе­чёнок коз­ли­ный про­ни­ка­ю­щий взгляд. Но так жи­во и при­вет­ли­во смот­рит на не­го род­ное ли­цо. Он узна­ёт свою не­вес­ту, ка­кую не ви­дел добрый де­ся­ток лет.

И про­сы­па­ет­ся. Си­дит в крес­ле.
— Не­пре­мен­но се­год­ня на­нес­ти ви­зит Вер­хов­ским. По­ви­дать Ли­лию.

Страст­но за­хо­те­лось ви­деть свою пер­вую лю­бовь. В об­щем-то, единст­вен­ную лю­бовь за про­шед­шие чет­верть ве­ка с их пер­вой встре­чи. А страс­ти-то за со­бой и не по­до­зре­вал. И бес­страс­ти­ем собст­вен­ным те­шил­ся. И це­дил его, и ле­ле­ял. И ка­за­лось, за го­ды слу­же­ния при­бли­зил­ся к От­цу Ми­ров, к ис­тин­но­му по­ни­ма­нию. Те­перь осо­зна­ние собст­вен­но­го не­до­сто­инст­ва так боль­но про­нзи­ло. «Пре­свя­тая Вла­ды­чи­це от­же­ни хуль­ная по­мыш­ле­ния от ока­ян­но­го мо­е­го серд­ца и по­га­си пла­мень страс­тей мо­их, и из­ба­ви мя от мно­гих и лю­тых вос­по­ми­на­ний».
— При­вез­ли, од­на­ко.
— Что при­вез­ли, Лек­сей?
— Ро­ман Ан­то­но­вич, за­дре­мал ты? По­кой­ни­цу, го­во­рю, при­вез­ли.

У гро­ба сто­я­ли ста­руш­ка и ре­бёнок.

Пре­ста­вив­шей­ся на­де­ли вен­чик на лоб, вло­жи­ли в ру­ки све­чу. По­гре­баль­ное оде­я­ние скром­ное, да гро­бик де­шё­вый, оби­тый тон­кой ко­рич­не­вой ма­те­ри­ей. Без за­каз­ной пла­каль­щи­цы. Так и луч­ше без них — бес­смыс­лен­ные, не­нуж­ные ба­бы. Про­то­ди­а­кон спро­сил у ста­руш­ки имя но­воп­рес­тав­лен­ной.
— Ли­ли­ей ка­са­туш­ку зва­ли.
— Не­ту у нас та­ко­го име­ни. Кре­ще­на-то как?
— Ли­лия и Ли­лия. По­чём мне знать? Хо­зяй­ка квар­ти­ры я, не род­ня.
— Лу­кия она, свет­лая. Лу­ки­ей крес­ти­ли, — на­сто­я­тель не­от­рыв­но смот­рел на ру­ки по­кой­ни­цы, не за­ме­чая изум­ле­ния дья­ко­на и ал­тар­ни­ка сво­е­му осип­ше­му го­ло­су и пе­ре­ме­нив­шим­ся чер­там ли­ца.

Об­ряд про­ве­ли долж­ным по­ряд­ком, сдер­жан­но-тор­жест­вен­но, су­гу­бо точ­но по­ла­га­ю­ще­му­ся слу­чаю. Ког­да за­кон­чи­ли, как обыч­но и бы­ва­ло, на­шли об­лег­че­ние в за­вер­ше­нии не­подъ­ём­но­го де­ла. За­да­ли ста­руш­ке про­с­тые во­про­сы: как слу­чи­лось и от­че­го. Спра­ви­лись о судь­бе маль­чи­ка. Маль­чик иг­рал­ся с ки­тай­ской ку­кол­кой, за спи­ной у неё в ка­пю­шо­не си­дел фар­фо­ро­вый мла­де­нец. Ста­руш­ка ока­за­лась оди­но­кой и, при­вя­зав­шись к ди­тю за год, не со­би­ра­лась ни­ко­му от­да­вать Ана­то­лия. О ма­те­ри его зна­ла ма­ло. С той свя­за­на стран­ная ис­то­рия. В Ки­тае по­гиб брат Вик­тор. Ли­лия во­пре­ки здра­во­му смыс­лу и за­пре­ту ро­ди­те­лей в оди­ноч­ку от­пра­ви­лась в дол­гую опас­ную по­езд­ку за те­лом бра­та. Вер­нув­шись че­рез пол­то­ра го­да, она при­вез­ла остан­ки Вик­то­ра и крик­ли­во­го груд­но­го мла­ден­ца. Ро­ди­те­ли к то­му вре­ме­ни пре­ста­ви­лись. Ушли один за дру­гим, ви­дать, не вы­не­ся го­ря по­те­ри дво­их де­тей ра­зом: слы­ха­ли, из Ки­тая не воз­вра­ща­ют­ся. Де­ло се­мей­ное по­шло пра­хом и к воз­вра­ще­нию на­след­ни­цы при­шло в пол­ный упа­док. Остан­ки бра­та — ин­же­не­ра пу­тей со­об­ще­ния — от­пе­ли и за­хо­ро­ни­ли на Пят­ниц­ком по­гос­те, где имен­но, ста­руш­ке не­ве­до­мо. Дом Вер­хов­ских от­да­ли за дол­ги. По­том его вы­ку­пил даль­ний родст­вен­ник Вер­хов­ских. Ли­лия, не за­хо­тев жить у не­зна­ко­мо­го ей срод­ни­ка, с ре­бён­ком по­да­лась на квар­ти­ры; не­по­да­лёку, за Чер­кас­ски­ми ого­ро­да­ми, взя­ла ком­на­ту вна­ём. И весь год маль­чик рос, креп, вста­вал на но­ги, а мать его хво­ра­ла и хи­ре­ла. Хо­зяй­ка ре­ши­ла, ис­под­воль то­чит жи­лич­ку ази­ат­ская бо­лезнь. На док­то­ров де­нег не име­лось. Сго­ре­ла за год. Ото­шла. Но от­пе­вать её про­си­ла не­пре­мен­но в хра­ме Илии Про­ро­ка в Алек­се­е­вой сло­бо­де. Вот во­ля по­кой­ни­цы нын­че и ис­пол­не­на.

Ка­кие не­ле­пые во­про­сы, не­нуж­ное не­до­уме­ние: как и от­че­го слу­чи­лось. Не­воз­мож­но труд­но при­нять на них от­ве­ты. Они одо­ле­ют те­бя и из­ве­дут сво­ею об­ви­ни­тель­ностью: где же ты был, имя­рек, что сде­лал? Со вре­ме­нем не всё узна­ёт­ся. Мно­гое не узна­ет­ся ни­ког­да, ве­до­мое пе­ре­ме­ша­но с не­ве­до­мым и не­по­сти­жи­мым. Смерть — пол­ней­шая ил­лю­зия. Смерть — по­те­ря ме­с­та сво­е­го. Мир на­пол­нен не­ожи­дан­ным, по­во­рот­ным, не­пре­кра­ща­ю­щим­ся. Жизнь ука­зы­ва­ет на из­вле­че­ние слу­чай­нос­тей из твёр­до про­пи­сан­ных за­ко­нов. Не все про­чи­ты­ва­ют их и при­да­ют зна­че­ние. Не ве­рят в то, что де­ла­ет­ся всё са­мо со­бой, во­лею од­но­го Спа­си­те­ля Ми­ра. На­ча­ло са­мотво­ря­щее, вез­де­су­щее, все­власт­ное и бес­ко­неч­но ве­ли­кое при­сут­ст­ву­ет не­зри­мо, не­ви­ди­мо до не­ощу­ти­мос­ти для ни­чтож­ной точ­ки «имя­рек». Твое су­щест­во при­спо­соб­ле­но к мгно­вен­но­му бы­тию и мгно­вен­но­му ис­чез­но­ве­нию. А фан­тас­ти­чес­кий мир бу­дет длить­ся, пе­ре­ли­вать­ся, ис­крить в сво­ей сверх­жиз­ни, не­вме­ща­е­мой в твою.

Отец Ан­то­ний у мо­гил­ки пе­ре­ждал всех: и Лек­сей Лек­се­е­ич ушёл с сы­новь­я­ми, и мо­гиль­щи­ки со­бра­ли за­сту­пы с ло­па­та­ми, и ста­руш­ка уве­ла маль­чи­ка. За спи­ной в ар­ке клад­би­щен­ских во­рот дол­го гре­мел связ­кой клю­чей сто­рож. Да и то­го тер­пе­ние ис­сяк­ло, по­мчал в тра­пез­ную на по­ми­наль­ный обед. Ро­ман Ан­то­но­вич остал­ся один. По­ва­лить­ся на зе­мель­ку и по­пла­кать над но­воп­рес­тав­лен­ной, как при­ня­то у про­с­тых лю­дей. Раз­ры­дать­ся и бро­сить­ся к ру­кам её, це­ло­вать, це­ло­вать го­ря­чо. Про­сить про­ще­ния. И по­том по­след­ний по­це­луй — тор­жест­вен­ный — в вен­чик на лбу. И по­след­ний по­клон. А тут и пла­кать не­ко­му над по­кой­ни­цей, и ему не по­ло­же­но, не при­ста­ло. Да­же про­ща­ния ли­шён. «Вот не шли мы друг к дру­гу. А те­перь ты при­шла. Об­ви­ли те­бя лен­тою бе­лой, спе­ле­на­ли. Прос­ти ме­ня. И я про­щаю. Аще возы­ме­ешь дерз­но­ве­ние ко Гос­по­ду, по­мо­лись о мне греш­нем». Лишь до­зво­лил се­бе по­сто­ять боль­ше обыч­но­го у хол­ми­ка с над­лом­лен­ным кус­точ­ком сре­зан­ных бе­лых ли­лий. И от­ку­да бу­кет взял­ся? На на­сы­пи при­ме­тил цвет­ную тря­поч­ку. По­хо­же, тот маль­чик об­ро­нил фар­фо­ро­во­го мла­ден­чи­ка…

Ли­лень­ка всег­да оста­ва­лась строп­ти­ва, дерз­ка, не­вме­ща­е­ма в рам­ки при­выч­но­го. Он, бу­ду­чи стар­ше лет на пят­над­цать, в ней, юной и страст­ной, ощу­щал из­бы­точ­ность, из­ли­шек все­го. «Не го­дит­ся в по­падьи». Их пер­вая лю­бовь — ско­рее ком­про­мисс, смесь на­тис­ка, усту­пок и ка­пи­ту­ля­ций. Оба они увле­че­ны, но Ли­лень­ка пред­по­чи­та­ла спон­тан­ные ре­ше­ния, а Ро­ман — взве­шен­ные. Она не уме­ла ждать, он ра­зум­но ос­то­рож­ни­чал. При­слу­ши­вал­ся. Не же­лал свя­зы­вать. Ни­чем. По­то­му что в се­бе на­хо­дил зов та­кой си­лы, при­ро­ды ка­кой не мог объ­яс­нить ни в юнос­ти, ни по­том с воз­рас­том, пол­ностью под­чи­нив­шись. Де­вуш­ка на­ста­ива­ла, не огля­ды­ва­ясь на при­ли­чия, ис­ка­ла бли­зос­ти, зва­ла се­бя его не­вес­той. А он ви­дел край­нос­ти су­ма­сброд­ной на­ту­ры: ста­ли бы близ­ки, по­те­ря­ла бы ин­те­рес. И по­то­му с по­зи­ции стар­ше­го он вну­шал ей тщет­ность на­ду­ман­ных же­ла­ний. Объ­яс­нять­ся с Ро­ма­ном Пер­ми­но­вым при­хо­дил Вик­тор Вер­хов­ской. Но вы­слу­шав «же­ни­ха», узнав о его сте­зе, брат сам ве­лел сест­ре от­сту­пить. Ли­ля зли­лась, об­ви­ня­ла в пре­да­тельст­ве, ког­да Ро­ман бе­жал из сто­ли­цы в Моск­ву. Он звал её с со­бой, но так роб­ко, так не­нас­той­чи­во, что вы­да­вал свою не­уве­рен­ность. Со вре­ме­нем и Ли­ля пе­ре­бра­лась с ро­ди­те­ля­ми в мос­ков­скую усадьбу. Пер­вое вре­мя он со сто­ро­ны, че­рез даль­них зна­ко­мых, на­блю­дал за се­мейст­вом Вер­хов­ских, но боль­ше за всю жизнь не сде­лал ни од­ной по­пыт­ки к сбли­же­нию. По­том и во­все мир­ские го­ды ото­шли на зад­ний план, за­ту­ше­ва­лись. Ко­му же знать, сколь­ко люб­ви за го­ды слу­же­ния отец Ан­то­ний от­да­вал вен­ча­ю­щим­ся па­рам, вся­кий раз не­воль­но пред­став­ляя на мес­те же­ни­ха и не­ве­с­ты Ро­ма­на и Лу­кию.

Те­перь ду­ша чис­тая узрит Бо­га. Там. А здесь бу­дут ид­ти чьи-то вен­ча­ния, крес­ти­ны, ро­ды, вой­ны, эпи­де­мии, здесь прой­дёт че­ре­да не­об­ра­ти­мых со­бы­тий, че­ре­да не­по­пра­ви­мос­тей, что, в сущ­нос­ти, и есть жизнь, бу­дет не­ми­ну­е­мо на­сту­пать ста­рость, здесь ас­ке­тизм вы­ест эмо­ции, но па­мять о гла­зах ис­пы­ту­ю­щих и име­ни свет­лом не угас­нет. И впер­вые на ум при­шло, а свою ли жизнь про­жил? Не зря ли сан при­нял.

Ну вот оно коз­ли­ное, лу­ка­вое, ис­ку­ша­ю­щее — на­стиг­ло, до­гна­ло с до­ро­ги сбить, спу­тать. Ты из­брал тяж­кий путь, ты вста­ёшь над ду­ша­ми чад сво­их, ты — про­вод­ник во­ли Божь­ей, и ты же — че­ло­ве­чиш­ка с собст­вен­ным не­со­вер­шенст­вом. Бу­каш­ка. Во­шь. Ты тру­дишь­ся над ду­шою, ис­тя­за­ешь за вся­кую дур­ную, по­га­ную мысль, а за тво­ей спи­ною кто-то ди­ко сме­ёт­ся, не­имо­вер­но ди­ко сме­ёт­ся. Те­бе дав­но уже страш­но от то­го сме­ха, а кто-то всё сме­ет­ся.

На­ва­лив­ша­я­ся рас­те­рян­ность гна­ла от церк­ви. Он не мог по­зво­лить се­бе вой­ти в храм та­ким, в сме­ше­нии чувств не мог слу­жить. Под­нял­ся в ком­на­ты. Но здесь со­всем не­вы­но­си­мо оста­вать­ся. Пе­ре­одел­ся. Взял из­воз­чи­ка и от­пра­вил­ся в дом, где мог про­си­деть весь ве­чер мол­ча, не от­кры­ва­ясь, и быть по­нят. Се­год­ня чет­верг, зна­чит, у Ев­си­ко­вых да­ют зва­ный обед.