Новый 1926 год «Новый мир» открывал поэмой «Черный человек». Поэма была опубликована сразу после смерти Есенина, когда все его стихи последних нескольких лет звучали как предчувствие гибели. Близким друзьям, которые слышали ее в чтении поэта, она показалась поэмой прощания.

Анна Антоновская слышала, как читал Есенин поэму в Доме Герцена перед отъездом в Ленинград: «„Черный человек“ трагично прозвучал в наступившей тишине. На последних словах „Я один... // И разбитое зеркало...“ Сергей Есенин махнул рукой и долго сидел молча, мало пил и как-то порывался что-то сказать, но... не сказал...» (Рукопись ГЛМ).

Николай Асеев, вспоминая о своей встрече с Есениным за две недели до его смерти, писал: «В тот вечер он читал „Черного человека“... передо мной вставал другой облик Есенина, не тот, общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не то лицо „лихача-кудрявича“ с русыми кудрями, а живое, правдивое, творческое лицо поэта, умытое холодом отчаяния, внезапно просвежевшее от боли и страха перед вставшим своим отражением... Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве. Перед нами вторая, мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующего о „неловкости души“, которая не хочет ничем казаться, кроме того, что она из себя представляет».[1]

Годом раньше, в ноябре 1925, профессор П.Б. Ганнушкин, по просьбе Софьи Толстой, устроил Есенина в психоневрологическую клинику Московского университета. Он выдержал всего месяц — 21 декабря сбежал, через три дня уехал в Ленинград.

За день до отъезда пришел к Анне Изрядновой проститься. На ее вопрос: «Что? Почему?», ответил: «Уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Просил не баловать, беречь сына.

Последние несколько лет не находил себе места, жил в какой-то безумной круговерти, метался по стране — Кавказ, Ленинград, Константиново. И во всем этом хаосе, в котором он жил, с больной душой и надломленной психикой, находил в себе силы писать стихи.

Он как будто предчувствовал свою смерть — в августе напишет одно из лучших своих стихотворений «Гори, звезда моя, не падай». Там были и такие щемящие, вещие строки:

Я знаю, знаю. Скоро, скоро, Ни по моей, ни чьей вине Под низким траурным забором Лежать придется так же мне…

В июле 1924 настроение, в котором он пребывал, прорвется в «Руси советской», посвященном Александру Сахарову:

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Кричал, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Развязка произошла 28 декабря 1925 года: в перевернутом верх дном номере ленинградской гостинице «Англетер» его нашли мертвого…

За день до смерти передал Вольфу Эрлиху стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья». Зашедшей в номер Елизавете Устиновой, жене журналиста Георгия Устинова, пожаловался: «в этой «паршивой» гостинице даже чернил нет, и ему пришлось писать сегодня утром кровью».[2]

Бывают странные сближения — за три года до трагедии, в феврале 1922, в стихотворении «Все живое особой метой…» выдохнет:

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа…

Вечером 28 декабря «Красная газета» сообщила своим читателям: «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин»[3].

Тридцатого — в специальном опломбированном товарном вагоне перевезли в Москву.

Вход в Дом печати был открыт для всех, кто желал проститься с покойным, на растянутой по железной ограде старого особняка на Большой Никитской полосе чёрной ткани было написано: «Тело великого национального поэта Сергея Есенина покоится здесь».

В последний день уходящего 1925 года траурная процессия провожала в последний путь…

4 января 1926 года в Камерном театре Таирова состоялся вечер памяти Есенина. У входа в театр милиция сдерживала толпу. Алиса Коонен под звуки музыки прочла предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Затем выступили Сергей Городецкий, Вадим Шершеневич, стихотворения памяти Есенина прочитали Петр Орешин, Сергей Клычков, Анатолий Мариенгоф.

Наступало время воспоминаний и откликов на случившуюся трагедию.

Одним из первых откликнулся ходивший в футуристах Алексей Крученых, который не то что другом, но даже близким приятелем Есенина не был – в 1919 в «Декларации» имажинистов он будет отмечен всего одной строкой (но какой!) – его поэзию Есенин и Мариенгоф назовут «поэтической похабщиной».

В 1926 году он издаст чуть-ли не 14 книжек, среди них «Лики Есенина. От херувима до хулигана», «Чорная тайна Есенина»[4], «Гибель Есенина. Как Есенин пришел к самоубийству»[5], в которых объяснит невзыскательному, падкому на скандалы и сенсации (люди есть люди, если перефразировать булгаковского Воланда) читателю про все «лики Есенина», раскроет его «чорную тайну» и расскажет «всю правду» о том, как поэт «пришел к самоубийству».

Писания Крученых вызвали осуждение не только у друзей Есенина, но и у таких людей как Лелевича, одного из руководителей ВАПП[6] и Красильникова, участника пролетарской «Кузницы»,[7] стоявших с поэтом на диаметрально разных литературных позициях. Не говоря уже о Маяковском, сопернике в читательской славе и любви, назвавшим все эти «лики» и «тайны» «дурно пахнущими книжонками Крученых, который обучает Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провел на каторге»[8].

В том же году появятся сборники «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания» (М. — Л., Госиздат. 1926), «Памяти Есенина» (М., Всероссийский союз поэтов, 1926), воспоминания Софьи Виноградской,[9] Ивана Розанова,[10] Ивана Грузинова.[11]

Если эти книги особой полемики в печати не вызовут, то вокруг «Романа без вранья» (Л., «Прибой», 1927) и его автора Анатолия Мариенгофа, самого близкого друга Есенина разразится ожесточенный скандал.

Мариенгоф в литературе 20-х годов был фигурой весьма примечательной, если не феноменальной. Он выработал свой уникальный – и потому неповторимый, единственный, ни на кого не похожий стиль – в литературе и жизни. Формула Жоржа Бюффона: «Стиль-это человек» полностью приложима к Мариенгофу — его стиль отражал личность и проявлялся во всем — в творчестве, поведении, образе жизни.

Это дано не многим.

Кто-то из так называемых «мужиковствующих» поэтов в свое время сочинил: «Есенин последний певец деревни/Мариенгоф первый московский денди».

Мариенгоф вел себя как денди всегда и везде: во всех жизненных и литературных ситуациях сохранял бесстрастие, элегантное спокойствие. Он мало чему удивлялся — удивлял других неожиданностью суждений и поступков, вызывал раздражение, недовольство, временами неприязнь и обиды.

«Последний певец» и «первый денди» встретились в издательстве ВЦИК в 1918 году.

Встретились и подружились.

Казалось навечно, но оказалось до первой серьезной ссоры.

В истории только-только начинавшейся советской литературы это была самая крепкая человеческая и литературная дружба. Что и в жизни, и в литературе бывает нечасто.

Они поселились в Богословском переулке[12], вместе ели, пили, даже одевались одинаково — однажды осенью 1921, вернувшись в Москву из Петрограда в одинаковых цилиндрах, привели в изумление публику, купить шляпу в столице без ордера было невозможно.

Они стали неразлучны – в жизни, и литературе. Между которыми особой разницы не делали – потому что для обоих жизнь – была литературой, а литература – жизнью.

В «Романе без вранья» Мариенгоф писал: «Года четыре кряду нас никто не видел порознь. У нас были одни деньги: его – мои, мои – его. Проще говоря, и те и другие – наши. Стихи мы выпускали под одной обложкой и посвящали их друг другу».

В 1920 году Есенин посвятит Мариенгофу стихотворение «Я последний поэт деревни» и маленькую поэму «Сорокоуст», в 1922 году драму «Пугачёв» и в том же году, накануне отъезда с Дункан за границу, напишет ему стихотворение «Прощание с Мариенгофом». За три дня до отлета в Кенигсберг, зайдет попрощаться: «А я тебе, дура-ягодка, стихотворение написал.— И я тебе, Вяточка». Есенин стал читать, «вкладывая в теплые и грустные слова теплый и грустный голос…».

Свое прощание закончил так:

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

Мариенгоф так:

А вдруг —

При возвращении

В руке рука захолодеет

И оборвется встречный поцелуй.

В обоих посвящениях чувствовался назревающий разрыв.

Во время пребывания Есенина за границей, Мариенгоф опубликует «Прощание» в «Гостинице для путешествующих в прекрасном».[13]

У критика Л. Вас-го[14] стихи вызовут недовольство: «Очень раздражает обилие семейного материала: стихи Есенина «Прощание с Мариенгофом», интимные письма того же Есенина к тому же Мариенгофу и другим лицам. Все эти Толенька, Толики и Сашуры и пр. — провинциализм дурного тона и почти наглость».[15]

Через много лет в своих воспоминаниях «Курсив мой», написанной в 60-е годы, Нина Берберова назовет эти стихи Есенина «нежнейшим из всех его стихов».[16]

А на письмо Есенина Мариенгофу из Парижа (июль-август 1922), опубликованное в журнале, отзовется живописец и стенограф Евгений Ширяев, обитавший в Берлине, который в сменовеховской «Накануне» вопросит:«Неужели интимные письменные излияния Есенина к "Толику" Мариенгофу вроде: "Дура моя — ягодка, дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу", — могут растрогать и заинтересовать хоть одного обитателя Москвы?».[17]

История имажинизма берет отсчет от 1919 года. Когда Есенин, Мариенгоф и примкнувший к ним Шершеневич создали «Орден имажинистов». Но какой «орден» (к которому позже присоединятся Грузинов, Кусиков, Ройзман, Н. Эрдман и другие поэты) тем более литературный, без объявления своих целей и задач. Вот они и возвестили о них «Urbi et orbi» в воронежском журнале «Сирена», а затем в столичной газете «Советская страна»[18].

Имажинисты провозгласили смерть футуризма, бросили вызов символистам, пассеистам,[19] объявили только себя «настоящими мастеровыми искусства», теми, «кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги», и заявили, что «единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов».

Как только не клеймили этот манифест – его объявили и «поэтическими кривляниями», и «кликушеским беснованием», и «позерством». Но имажинисты выстояли – стали издавать свои сборники «Харчевня зорь», «Плавильня слов» «Конница бурь» (все – 1920) и затеяли собственный журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (с 1922).

Мариенгоф разовьет свои теоретические взгляды в книге «Буян-остров»,[20] в котором утверждал, что жизнь бывает моральной и аморальной — искусство же не знает ни того, ни другого, потому что оно есть форма, а содержание является всего лишь одной из ее частей.

Есенин выступит с теоретическим сочинением «Ключи Марии»[21], которое «с любовью» посвятит Мариенгофу и в котором изложит свои взгляды на пути развития и цели искусства и задачи поэта — поэт должен искать образы, соединяющие его с каким-то незримым миром.

С течением времени вызреет конфликт, который закончится полным разрывом дружеских отношений.

Назревали творческие разногласия давно. В статье «Быт и искусство» (1920) Есенин отвергнет прежний подход имажинистов к искусству — «им кажется, что слово и образ – это уже все» — и охарактеризует его как «несерьезный»: «Каждый вид мастерства в искусстве, будь то слово, живопись, музыка или скульптура, есть лишь единичная часть огромного органического мышления человека, который носит в себе все эти виды искусства только лишь, как и необходимое ему оружие».[22]

После своего возвращения из-за границы откажется публиковаться в «Гостинице для путешествующих в прекрасном», назовет журнал «мариенгофским»[23], но спусковым крючком послужил не расчет Мариенгофа с сестрой Екатериной – Есенин упрекнет друга — не передал сестре часть прибыли от кафе и книжного магазина. Обидело его и высказывание Мариенгофа по отношению к Бениславской. Отреагирует болезненно, перейдет в письме на «вы»: «Дорогой Анатолий, мы с Вами говорили. Галя моя жена. С. Есенин».[24] И летом 1924 разорвет отношения. Спустя год сделает попытку примириться, но разорванные нити связать уже было невозможно. В декабре 25-го Мариенгоф и Никритина придут на Пироговку, где лежал Есенин, но уже ничего поправить было нельзя.

А потом случится «Англетер»…

«Я плакал, — вспоминал Мариенгоф, — в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь…».[25]

30 декабря все выльется в пронзительные, царапающие душу стихи, которые начинались так:

Не раз судьбу пытали мы вопросом:

Тебе ли, Мне, На плачущих руках, Прославленный любимый прах Нести придётся до погоста…

И так заканчивались:

Что мать? что милая? что други? (Мне совестно ревмя реветь в стихах). России плачущие руки Несут прославленный твой прах.

В 1926 Мариенгоф опубликует свои первые воспоминания о Есенине в «Библиотеке „Огонька“», в 1927 «Роман без вранья».

Название было абсолютно в духе Мариенгофа. Потому что воспоминания были написаны именно как роман, хотя по определению это жанры разные.

«Огоньковская» книжка особой критики не встретит, даже рапповский журнал марксистской критики «На литературном посту» (1926, № 7—8), исповедывавший принцип «держать и не пущать» — попутчиков, имажинистов и так далее (перефразирую цитату из рассказа «Будка» 1868 года Глеба Успенского, главный герой которого постовой полицейский считал главной своей обязанностью «тащить и не пущать») сквозь зубы отметил, что воспоминания «написаны с большой нежностью и дают ряд интересных черт из жизни покойного поэта».

«Роман» будут называть то пасквилем, то клеветой.

Мариенгофа обвинять и в развязности, и самовлюбленности, и склонности к дешевой сенсации.

Его критиковали не столько за неточности, сколько за то, что он не просто описывает те или иные события, свидетелем или участником которых ему довелось быть, а дает им свое толкование. Но главное за то, что он представил Есенина не таким, каким он виделся критикам — приятелям, знакомым, друзьям.

А как иначе?

В конце концов, это было видение тех или иных событий именно Мариенгофа, а не тех, кто буквально обрушил на него град обвинений, и видел эти же события и Есенина, естественно, по-другому.

Это был «его Есенин» (ударение на «его») — упрекать за это было глупо и бессмысленно.

Но у всех Есенин был «свой», и с этим тоже ничего нельзя было поделать.

Однако в стройном хоре критиков прозвучал и другой голос. Издатель и публицист Долмат Лутохин из Праги 16 сентября 1927 года напишет Максиму Горькому в Сорренто, что «Роман» ему понравился, он находит в нем много искренности и свежести. «Буревестник» 21 сентября ответит наивному Лутохину: «Не ожидал, что «Роман» Мариенгофа понравится Вам, я отнесся к нему отрицательно. Автор — явный нигилист; фигура Есенина изображена им злостно, драма — не понята. А это глубоко поучительная драма, и она стоит не менее, стихов Есенина».[26]

В 1948 году Мариенгоф предпримет попытку объясниться – напишет о том, как создавался «Роман без вранья» и об отношении к нему современников: «„Роман без вранья“ был написан, как говорится, одним духом — примерно за три летних месяца. Мы жили тогда на даче, под Москвой, в Пушкино…Сначала роман назывался „Так жили поэты“ (с эпиграфом из А. Блока). Из „первого черновика» в книгу вошло не все. Кое-что устранилось при просеивании материала, кое-что вычеркнул сам в корректуре, кое-что вычеркнули мне. К „Роману“, когда он вышел, отнеслись по-разному. Люди, не знавшие Есенина близко, кровно обиделись за него и вознегодовали на меня: „оскорбил-де память». Близкие же к Есенину, кровные, — не рассердились. Мы любили его таким, каким он был. Хуже дело обстояло с другими персонажами „Романа“. Николай Клюев при встрече, когда я ему протянул руку, заложил свою за спину и сказал: „Мариенгоф! Ох, как страшно!..“ Покипятился, но недолго чудеснейший Жорж Якулов. „Почем Соль“ (Григорий Романович Колобов — товарищ мой по пензенской гимназии) — оборвал старинную дружбу. Умный, скептический Кожебаткин (издатель «Альционы») несколько лет не здоровался: не мог простить „перышных“ носков и нечистого носового платка. Явно я переоценил чувство юмора у моих друзей. Совсем уж стали смотреть на меня волками Мейерхольд и Зинаида Райх. Но более всего разогорчила меня Изидора Дункан, самая замечательная и самая по-человечески крупная женщина из всех, которых я когда-либо встречал в жизни. И вот она — прикончила добрые отношения <… >. О многом я в „Романе “ не рассказал.

Почему? Вероятно, по молодости торопливых лет.

Теперь бы, я думаю, написал полней. Но вряд ли лучше».[27]

Но это будет выстрел в вечность – Мариенгоф объяснится не с современниками, с историей — многих из действующих лиц воспоминаний уже не было в живых, страсти вокруг «Романа без вранья» улеглись, споры отшумели, Есенина замалчивали и не печатали. «Роман» вызывал отторжение в 20-е годы, в 40-х о нем забыли, потому что ни о каком переиздании в эти годы и речи не могло быть.

В 60-е годы совершенно другие по тону, стилю и языку написал воспоминания о Есенине Илья Шнейдер.

В 1919-1920 годах он работал в Комиссариате иностранных дел – заведовал секцией русской прессы. До прихода в Наркоминдел писал заметки и статьи о кино и театре. Перо у молодого журналиста было бойкое, его охотно печатали разные московские газеты и журналы.

Работа с наркомом иностранных дел Чичериным не мешала читать лекции по истории и эстетике танца и даже написать либретто «Золотой король» для «Вольного театра», на которое одобрительной статьей отозвался сам нарком просвещения Луначарский. Может быть, если бы ни это самое либретто, жизнь и не свела бы его с Айседорой Дункан и Сергеем Есениным. Нарком предложил молодому знатоку балета встретить Айседору Дункан и взять на себя все заботы о благоустройстве известной танцовщицы. Шнейдер согласился: «Два слова — «Айседора Дункан» — были для меня синонимами какой-то необычайной женственности, грации, поэзии…».

В России Дункан бывала трижды в 1905, 1908 и 1913 годах.

В новой России, России советской, Луначарский, одержимый идеей создать в Москве современную школу танца для одаренных детей рабочих, предложил создать такую школу именно ей, размахивавшей на своих выступлениях красным шарфом и бросавшей в зал, заполненный богатой европейской публикой: «Я — красная!».

Правительство не поскупилось и выделило для школы старинный особняк на Пречистенке 20. И бывают же такие странные переплетения жизней, судеб — до революции особняк принадлежал балерине Большого театра Александре Балашовой, жившей в Париже в квартире, принадлежавшей Айседоре Дункан.

3 декабря 1921 года на сцене дети танцевали сочиненный ею танец «Интернационал». Танец имел успех на самом верху.

С Есениным Дункан встретилась в богемном салоне художника Георгия Якулова. Когда она появилась, ей поднесли полный стакан водки и заставили выпить до дна. Она выпила и в изнеможении прилегла на кушетку. В этот момент в гостиную влетел Есенин... Пьяная, она танцевала всю ночь. Он, еле держащийся на ногах, взахлеб читал свои стихи:

По-осеннему кычет сова

Под раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет…

Поэт был похож на ее погибшего сына Патрика, она не выдержала и вдруг прижала его к себе, погрузила руки в светлые волосы и выдохнула: «Solotaja golova …».

Никого не замечая вокруг, они держались за руки. Он продолжал читать стихи, она ничего не понимала, но сердцем чувствовала музыку чужих слов и готова была пойти за ним куда угодно, если он позовет. Он позвал. На рассвете они вышли от Якулова, Сергей кликнул извозчика, дремавший «ванька» очнулся, взмахнул кнутом и осадил лошадей прямо перед ними. Они уселись в пролетку и поехали на Пречистенку…

Он называл ее Изадора, она его – Серьожей. Ей было уже 44 года, ему еще 27. Она нуждалась в муже-ребенке, он – в жене-матери.

Но совместная жизнь не заладилась с самого начала. Она дарила ему заботу и нежность, он капризничал, дерзил, устраивал грубые выходки. Ребенок-муж менялся на глазах. Быть женой и матерью одновременно получалось плохо, ей хотелось физической любви, а он временами испытывал к ней настоящее отвращение. И ничего не мог с собой поделать, страсть прошла. Когда любил, был как слепой, ничего не видел и не замечал. Когда прозрел, увидел старую женщину с помятым лицом и подведенными глазами.

По Москве поползли сплетни, что Есенин взял в жены «богатую старуху». Сплетни больно ранили, он терпел, когда терпеть становилось невмоготу злился, ругался, пропадал с друзьями по кабакам, напивался, взрывался по малейшему поводу.

Но всегда возвращался – деваться было некуда…

Илья Шнейдер с самого близкого расстояния в силу своих обязанностей имел возможность наблюдать за этим изломанным любовным романом, который Луначарский назвал «горьким романом» и о котором говорила вся Москва. С 1921 по 1924 годы он всегда находился рядом, вблизи, возле. Сопровождал Айседору в гастрольных поездках, переводил, сочинял либретто — и стал близким — не только необходимым, но и незаменимым — человеком. Он был свидетелем первой встречи Есенина и Дункан, на его глазах развивалась история их любви, напоминавшая стремительное фуэте.

В 1927 году все тот же Луначарский предложил ему написать книгу о Есенине и Дункан: «Но тогда, — вспоминал Шнейдер, — я ее так и не написал — не мог написать, слишком свежи были могилы». И продолжил: «Жизнь моя сложилась так, что я приступил к этой работе только 20 лет спустя…».

Он умолчит, что работу прервет арест — в 1949-м его обвинят в «антисоветской деятельности» (однажды допросит сам министр государственной безопасности СССР Абакумов, будет интересоваться Есениным и Дункан), в 1950-м Постановлением Особого Совещания при МГБ отправят на 10 лет в Озерлаг. В лагере он начнет писать книгу воспоминаний «На реке жизни»[28]. И только в «оттепельные» времена, выйдя на свободу, возьмется за книгу воспоминаний о Есенине и Дункан. Отрывки из которой в 1960 году опубликует журнал «Москва», а полностью в 1965 – издательство «Советская Россия». В конце книги он поставит дату: 1949—1965.

Шнейдер писал о том, что видел своими глазами, стараясь быть сдержанным и тактичным, не ворошил «грязное белье», не пересказывал сплетни и слухи — он любил и Дункан, и Есенина. Отношения между которыми выходили за общепринятые в кругу обычных, далеких от богемы людей. Иногда старался примирить непримиримые стороны, и иногда ему это удавалось.

Он был внимателен к деталям, цепким журналистским взглядом замечал то, на что другие не обращали внимания. Вот его рассказ о том, как Есенин читал стихи в домашнем, близком кругу: «Читал он охотно и чаще всего «Исповедь хулигана» и монолог Хлопуши из поэмы «Пугачев»…, читал… негромко, хрипловатым голосом, иногда переходившим в шепот, очень внятный; иногда в его голосе звучала медь. Букву «г» Есенин выговаривал мягко, как «х». Как бы задумавшись и вглядываясь в какие-то, одному ему видные дали, он почти шептал строфу из «Исповеди»:

Бедные, бедные крестьяне!

Вы, наверное, стали некрасивыми,

Так же боитесь бога...

«И болотных недр...» — заканчивал он таинственным шепотом, произнося «о» с какой-то хорошей напевностью».

И сравнивал домашнее чтение с чтением со сцены: «Со сцены он, наоборот, читал громко, чуть-чуть «окая». В монологе Хлопуши поднимался до трагического пафоса, а заключительные слова поэмы читал на совсем замирающих тонах, голосом, сжатым горловой спазмой:

Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...

Он так часто читал монолог Хлопуши, что и сейчас я явственно вижу его и слышу его голос:

Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

...Брови сошлись, лицо стало серо-белым, мрачно засветились и ушли вглубь глаза. С какой-то поражающей силой и настойчивостью повторялось:

Кто ты? Кто? Мы не знаем тебя!

Что тебе нужно в нашем лагере?».

Однажды Есенин признался, что пишет с «помарками», не пером… (читай-«кровью» — Г.Е.)

На его глазах шла работа над «Пугачевым». Поэме Есенин отдавал все силы: «работал много, долго и очень серьезно… очень любил своего «Пугачева» и был им поглощен. Еще не кончив работу над поэмой, хлопотал об издании её отдельной книжкой, бегал и звонил в издательство и типографию и однажды ворвался на Пречистенку торжествующий, с пачкой только что сброшюрованных тонких книжечек темно-кирпичного цвета, на которых прямыми и толстыми буквами было оттиснуто: «Пугачов». На одной из них написал: «Дорогому Илье Ильичу на воспоминание о беспутном хулигане С. Есенин».

И таких свидетельств рассыпано по всей книге немало. Иногда серьезных, иногда забавных, как в случае завещания Дункан, которое она составила 9 мая 1922 г. перед отлетом из России, согласно которому в случае её гибели наследует имущество Есенин. На практичное замечание своего помощника «ведь вы летите вместе, и если случится катастрофа, погибнете оба», непрактичная Айседора рассмеялась и ответила, что об этом не подумала и дописала фразу, что в случае смерти обоих, наследником будет ее брат Роберт Дункан.

Шнейдера связывали близкие отношения с Айседорой, доверительные – с Есениным. Из Германии Есенин писал ему с «приветом» и «целованием» откровенные письма: «…берлинская атмосфера меня издергала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ногу... Пить перестал и начинаю работать. Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много бы заработал и денег... У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат дом ее продал и заплатил ей всего 90 тыс<яч> марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество ее: библиотека и мебель расхищены, на деньги в банке наложен арест».[29] В том же письме говорил о правоте Шпенглера[30] и просил помочь деньгами сестре Екатерине, которая училась в московской школе.

Незадолго до выхода книги в статье «Вокруг Есенина»[31] Шнейдер выступит против некоторых, по его мнению неточностей, искажений и литературных сплетен, которые время от времени попадали на страницы печати. Он считал, что Есенин не нуждается в каком-либо приглаживании. И тем более, не следует его выгораживать, пряча за спину Айседоры Дункан.

Интерес к воспоминаниям был столь велик, что в 1968 году книга выйдет в Лондоне, а через год в Нью–Йорке.

Воспоминания он снабдил предисловием: «В этой книге я хотел рассказать читателю о том, чему был свидетелем в общении с двумя незаурядными людьми. Есенин, о котором я пишу,— это Есенин дома. Из всех своих впечатлений я старался отобрать те, которые, мне кажется, помогают лучше увидеть Есенина — и человека и поэта: Есенин, читающий в домашней обстановке «Пугачева»…, Есенин, просматривающий свои рукописи перед отъездом в Берлин; Есенин в отношениях с Айседорой; Есенин, беспокоящийся о своих сестрах...».

И рассказал. Простым, безыскусственным языком.

В своей книге «Сергей Есенин» (ЖЗЛ, «Молодая гвардия»), выходившей несколькими изданиями (последнее, 7-ое, в 2015 г.) отец и сын Станислав и Сергей Куняевы назовут Илью Шнейдером «соглядатаем». Что согласно Толковому словарю Д.Н. Ушакова означает «лицо, которое занимается тайным наблюдением за кем-чем-нибудь, шпион, сыщик».

Никаких документов либо других доказательств «шпионской» деятельности Шнейдера авторы не приведут.

Книга Мариенгофа заденет Куняевых за живое, в этом своем сочинении семейный дуэт назовет «Роман без вранья» Мариенгофа «не столько завистливой книгой…сколько глупой и самоуверенной», по их мнению, в своем «Романе» он создавал легенду не только о Есенине, но и о самом себе «причисляя «себя любимого» к сонму бессмертных».

На Матвея Ройзмана будут не раз ссылаться, но такой уничижительной характеристики автор воспоминаний «Все, что помню о Есенине» как автор «Романа без вранья» не удостоится – только один раз (с иронией и уничижением обоих) назовут «не менее «талантливым» стихотворцем», чем Мариенгоф.

Матвей Ройзман в первый раз увидел Есенина зимой 1919 года в одной из аудиторий Московского университета.

В последний – зимой 1925 в кафе имажинистов «Мышиная нора».

В 19-м он был начинающим безвестным поэтом, опубликовавшим несколько стихотворений в тонком литературном журнале «Свободный Час».

В 25-м – поэтом, публиковавшимся в сборниках имажинистов и издавшим несколько сборников стихов.

При первой встрече Есенин просил студента Московского университета помочь ему выбраться из аудитории, где он с Мариенгофом читал стихи.

При последней — в кафе «Мышиная нора» рассказал своему соратнику, что сбежал из психиатрической клиники на Пироговке: «Разве это жизнь? Все время в глазах мельтешат сумасшедшие. Того и гляди сам рехнешься».

Между знакомством и прощанием прошло четыре года. Которые вместили в себя совместную работу в «Ассоциации вольнодумцев» и «Ордене имажинистов», выступления на совместных поэтических вечерах и участие в акциях имажинистов, порой скандальных, когда молодые поэты, с присущим молодости азартом, расписывали богохульными стихами стены Страстного монастыря или переименовывали улицы – Кузнецкий мост в «Есенинский», Петровку в «Улицу имажиниста Мариенгофа», а Большую Никитскую в «улицу Шершеневича».

Начало отношениям положила встреча в Союзе поэтов — Есенин предложил Ройзману вступить в учреждаемую им «Ассоциацию вольнодумцев в Москве».

В 1920 году «вольнодумцев» в России одобряли на самом верху – вскоре Устав подписал сам нарком просвещения Луначарский. В 1934 — загонят всех в один Союз писателей СССР, и утвердят единый для всех метод – социалистический реализм.

Есенина единогласно выберут председателем, а Ройзмана секретарем.

С этого момента встречаться стали чаще. Между старшим и младшим сложились товарищеские отношения, которые затем переросли в дружеские.

21 марта 1924 на фотографии, снятой в Берлине, надписал: «Милому Моте с любовью и дружбой. С. Есенин. 21/III — 1924», а на книге «Голубень» (1918) — «Милому Моте с любовью. С. Есенин».[32]

Отношения не прерывались до самой смерти Есенина, Ройзман мог наблюдать поэта в самых разных жизненных ситуациях – и на заседаниях «Ассоциации вольнодумцев», и на заседаниях «Ордена имажинистов», в который его приняли по рекомендации Есенина, и в кафе «Стойло Пегаса» на Тверской 37, вотчине имажинистов, куда охотно заглядывали и литераторы других противоположных направлений.

Через полвека, Ройзман, ставший к тому времени прозаиком, возьмется за перо, чтобы рассказать читателям о своих встречах с Есениным. Вокруг которого, особенно когда он завоевал всероссийскую славу, клубилось множество сплетен и слухов, порождавших — еще при жизни — мифы и легенды. После смерти клубок покатится дальше, обрастая самыми разными версиями — многие гадали действительно ли Есенин ушел из жизни добровольно или ему помогли.

В первой половине 20-х годах он был одним из самых известных и любимых поэтов. Через год после смерти, когда появится словечко «есенинщина» (столь же бранное как и «достоевщина»), его станут всячески замалчивать. И только в 50-е, после длительного изъятия из литературы, появятся первые издания стихов и воспоминания о поэте.

На некоторые из них Ройзман откликнется с возмущением: «Сперва десятки лет Есенина замалчивали, потом стали о нем писать мемуары, где из кожи вон лезли, чтобы показать только положительное. И Есенин в подобных записях выглядит белым барашком». И продолжит: «на моих выступлениях, читатели справедливо задавали вопрос: почему Есенин в мемуарах изображается пай-мальчиком? Ведь это же противоречит его собственным стихам и поступкам! Вот я и решил написать правду о Есенине, где… факты подкрепляются документами».

И написал. Вступив в полемику со многими мемуаристами и литературоведами, которые «с легкой руки Бориса Лавренева изображают Есенина «ситцевым мальчиком». Этот «мальчик» — выдумывают они биографию Сергея — покидает деревню, патриархальную Русь и попадает в индустриальный город. Там его окружают члены общества «Краса», возглавляемые акмеистом С. Городецким, потом ново-крестьянские поэты во главе со «смиренным Миколаем» Клюевым, затем лево-эсеровские «скифы», руководимые Р. И. Ивановым-Разумником, и, наконец — о, ужас! — снобы-имажинисты, доводящие его до страшной трагедии».

«Ситцевым мальчиком», опровергает Ройзман таких мемуаристов, Есенин никогда не был.

Мемуарный жанр не имеет строгих ограничений – можно писать, как Анатолий Мариенгоф, можно как Илья Шнейдер, а можно и как Валентин Катаев.[33]

Матвей Ройзман не загонял себя — в весьма условные — жанровые рамки, книга написана довольно свободно, и если у жанра все-таки есть какие-то законы, то он их легко нарушал, вступая в полемику не только со своим добрым знакомым Анатолием Мариенгофом, но и литературоведом Петром Юшиным, которые оба, по его мнению, в своих книгах отступали от исторической правды.

У Юшина он оспаривает мысль о «монархистских» настроениях Есенина, у Мариенгофа опровергает мысль, что «Есенин пленился не Айседорой Дункан, а ее мировой славой», что «он и женился на ее славе — а не на ней отяжелевшей, но красивой женщине, с искусно окрашенными в темно-красный цвет волосами».[34]

К исследователю творчества Есенина он строг и бескомпромиссен, своего давнего соратника по «Ордену» укоряет: «Нет, дружище Толя, — восклицает Ройзман, — приписал ты Сергею не свойственную ему погоню за славой с помощью «мирового имени»!».

Опровергает и ходившие среди недоброжелателей слухи о «необразованности» Есенина – был свидетелем, когда он цитировал наизусть Экклезиаста; и рассказ Клычкова, который говорил, что Есенин «заготавливал карточки со словами для поисков случайных образных сочетаний»;[35] и некоторых других мемуаристов, утверждавших, что поэт писал по наитию. Хотя и оговаривается, что он сам давал повод так думать, разыгрывая и мистифицируя своих поклонников и поклонниц, которые разносили эти «рассказы» по всей Москве.

В одном из разговоров, когда зашел разговор о стихах, вспоминает Ройзман, Есенин говорил, что «ценит свою рубашку (свое лицо, а не взятую напрокат. В стихах важна своя походка, своя кровь (слово кровь повторил)…».

Тема книги Матвея Ройзмана шире, чем ее название – он рассказывает и о быте Москвы 20-х годов, и о своих, пусть и мимолетных встречах с Калининым, Свердловым, Коллонтай. Но основной рассказ ведется о литературном быте — Есенине, имажинистах и восприятии имажинизма литераторами других литературных течений и направлений. Которые 4 ноября 1920 года в Большом зале консерватории устроили суд над имажинистами — в России 20-х устраивали такие литературные суды, где все было обставлено как в действующих.

Конечно, это было театрализованное действие, как и ответный суд, устроенный имажинистами 17 ноября в Большом зале Политехнического музея, только уже над всей литературой (имажинисты загребали дальше), вызвавшим столпотворение публики у входа, что даже всему «Ордену» пришлось пробиваться в здание с конной милицией.

Внутри самого «Ордена» отношения были тоже далеки от идиллических — в 20-м имажинисты разделились на правое крыло, во главе с Есениным и на левое — во главе с Шершеневичем и Мариенгофом. Разногласия были чисто творческие – Есенин тяготел к русской классике, Шершеневич и Мариенгоф – к английским имажинистам.

Имажинизм кончится, когда Есенин (вместе с Грузиновым) в 1924 году в письме в «Правду» объявит о роспуске группы: «Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа «имажинисты» в доселе известном составе объявляется нами распущенной».[36] Что для других участников было громом с ясного неба – никто не ожидал от Есенина такого шага. Помимо того, что заявление вызвало негативную реакцию, оно вызвало и недоумение, вполне справедливое — Грузинов основателем имажинизиа не был.

Однажды Есенин сказал Ройзману: «Вот что, Мотя, запомни: имажинизм начинается с меня и кончится мной!».

Так и случилось.

Потому что Есенин был шире рамок течения и долго не смог просуществовать в группе; поэт, тем более такого масштаба и уровня дарования – целая Вселенная, он может жить и развиваться только по своим законам, подчиняясь только собственным художественным установкам и принципам.

Заслуживает внимания еще один сюжет.

В свое время Троцкий помогал Есенину в его издательских делах. В книге он упоминается как наркомвоенмор,[37] нейтрально, без отрицательных эпитетов (в 60-70-е годы, когда Ройзман работал над книгой, Троцкий был враг, о нем старались не упоминать, а если упоминали, то только в отрицательной коннотации). Между тем Троцкий в 1926 году опубликует в «Правде» статью-некролог, в которой были слова, исполненные пафоса и патетики, безусловно, уместные к случаю: «Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего… Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв её рукою, из которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом».[38]

Через год всё в той же «Правде» появится статья Николая Бухарина «Злые заметки», в которой впервые появится зловещее «есенинщина»: «в целом есенинщина — это отвратительная… и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и «трагической» пьяной икоты…».[39]

Вряд ли Бухарин затеял полемику с теряющим свои властные позиции Троцким (Сталин при поддержке Бухарина вывел Троцкого из состава Политбюро в октябре 1926 года). Очевидно, пребывавший в то время на вершинах власти, он хотел влиять и на литературную политику партии — сделать ее более суровой и жесткой по отношению к чуждой ему группе литераторов, связанных с Есениным.

Помогавший Есенину в самых разных жизненных ситуациях главный редактор «Красной нови» Александр Воронский не отступил и на этот раз – вступил в полемику с Бухариным. В отделе печати ЦК ВКП (б) говорил, что автор «Злых заметок» не прав, его точка зрения опровергается самой жизнью.

Но к нему не прислушались[40].

Воспоминания Ройзмана вызвали разные оценки, среди критических встречались вполне справедливые замечания — автор несколько преувеличил свою роль в истории имажинизма.

Я упомяну о том, о чем тогдашние критики не говорили — о некоторой коммунистической идейности воспоминаний. О Клюеве иначе как о «реакционере в идеологии и поэзии» он не говорит, и подводит черту: «Ведь не за положительное отношение к Советской власти в начале тридцатых годов Клюев был сослан в Нарым...».

Но укорять автора за то, что живя в определенное время, он имел устойчивое определенное мировоззрение и был в плену советских идеологических штампов, скажем и таких, как «буржуазные газеты подняли вой, а про белогвардейские и говорить нечего» не буду – это было более чем нелепо. Такова была установочная официальная точка зрения, и писатель Ройзман от нее не отступал ни на шаг, но все же можно было обойтись и без этих клише. Благо, что они встречаются в книге не так часто.

Очевидно, в силу именно этих причин, он преувеличивает и «большевизм» Есенина, исходя из всего лишь одной строки из поэмы «Иорданская голубица», опубликованной в 1918 году: «Мать моя – родина. Я – большевик». Но «забывает», что в 1922-м в стихотворении «Я обманывать себя не стану…» Есенин воскликнет: «Не злодей я и не грабил лесом/ Не расстреливал несчастных по темницам...».

Осип Мандельштам, поэт, которому Сергей Есенин был чужд во всех отношениях и жизненных, и литературных, в 1929 году в своей «Четвертой прозе» напишет: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть… он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:

...не расстреливал несчастных по темницам...

Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы».[41]

Такие слова много стоят.

Есенин, принял Октябрьскую революцию «с крестьянским уклоном»[42], но в узкие, жесткие мерки наступившей новой жизни с этим «уклоном» не вписался. Вслед за интеллигентом Блоком уловил «музыку революции», но «хористом», как и Блок, никогда не был – не пел ни «в хоре», ни «с хором». Всегда был из – всегда был вне — голосом, отличающимся от других, поэтому всегда слышимым и явственно различаемым на фоне других. И всегда стремился быть свободным – и внешне, и внутренне. И вел себя в несвободной стране совершенно свободно, вызывая восхищение одних и неодобрение других — презирал условности, был не в быту – над бытом.

Поэтому, несмотря на многочисленные увлечения и несколько браков, толпы приятелей и друзей был внутренне одинок, ибо свобода и одиночество — две вещи нераздельные.

Все три книги, представленных в этом томе, находятся во внутреннем диалоге – они иногда в чем-то противоречат друг другу, в чем-то дополняют в чем-то спорят, но главное не это – в таком противоречье и трехголосье возникает образ поэта «непричесанного», никогда не бывшим агнцем божьим.

Проникновенного лирика, гуляки, хулигана, выламывавшегося из привычных советских рамок.

[1]Асеев Николай Дневник поэта. Л.: Прибой. 1929. С. 174—175, 180. [2]Устинова Е. Четыре дня Сергея Александровича Есенина. Сб.: «Сергей Александрович Есенин. Воспоминания». Под ред. И. В. Евдокимова. М.; Л. С. 236. [3]«Красная газета». Вечерний выпуск. 28 декабря 1925 года. № 313. [4] Именно так – через букву О. [5] Издаст за свой счет, очевидно, такую «литературу» издательства отказывались печатать. [6] Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (1920-1928). [7] В первые годы существования литературное объединение пролетарских писателей, вышедших из Пролеткульта (1920—1932). [8] Маяковский В. В. Соч. в 3 т. ХЛ.1970.Т.2.С.480. [9]Виноградская Софья. Как жил Есенин. М.: Акц. изд. о-во «Огонек», 1926. Библиотека «Огонек». № 201. [10]И. Н. Розанов опубликовал три очерка «Мое знакомство с Есениным» (в сб. «Памяти Есенина». М., 1926), «Есенин и его спутники» (в сб. «Есенин. Жизнь. Личность. Творчество». М., 1926), «Есенин о себе и других» (отд. изд. М., 1926). Все они частично повторяли друг друга. [11]Грузинов Иван. Есенин разговаривает о литературе и искусстве. М.: Книгоиздательство Всероссийского союза поэтов. 1926. [12] Ныне Петровский. [13] «Гостиница для путешествующих в прекрасном». М. 1922. № 1, ноябрь. С. 3. [14] Лев Василевский – поэт, критик, журналист. [15] См.: «Красная газета». Вечерний выпуск. 1922, 4 декабря. № 58 [16]Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. Мюнхен. 1972. С. 239—240. [17] Накануне, Берлин. 1922. 2 дек. [18] Сирена. Воронеж. 1919. 30 января. № 4—5; Советская страна. М., 1919. 10 февраля. № 3. [18] Пассеизм (от фр. passe — прошлое) — эстетизирование прошлого при безразличном или враждебном отношении к настоящему. [19] Мариенгоф Анатолий. Буян-остров. Имажинизм. М., «Имажинисты». 1920. [19] Есенин Сергей. Ключи Марии. М., изд-во «Московской трудовой артели художников слова», 1920 (на обороте титула — 1919). [22]Есенин С. А. Быт и искусство: (Отр. из кн. "Словесные орнаменты") // Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М.: Наука; Голос. 1995—2002. Т. 5. Проза. С. 214—220. [23]См.: Заявление в правление Ассоциации вольнодумцев. 7 апреля 1924 г. // Есенин С. А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М.: Наука; Голос. 1995—2002. Т. 7. Кн. 2. С. 217. [24]См.: Письмо Мариенгофу А. Б., сентябрь 1923 г. Москва // Есенин С. А. Полн. Собр. соч.: В 7 т. М.: Наука; Голос. 1995—2002. Т. 6. Письма. С. 160. [25] Мариенгоф Анатолий Бессмертная трилогия. М.: Прозаик, 2017. С.401. [26] Горький М. Собр. соч. в 30 т. Т. 30. М., ГИХЛ, 1956. С. 37. [27]«К рукописи „Романа без вранья“ (вместе с черновой рукописью воспоминаний, хранится Пушкинском Доме; p. I, оп. 7, № 54). См.: Базанов В. В. Материалы о Сергее Есенине в рукописном отделе Пушкинского Дома // Литературный архив: Материалы по истории русской литературы и общественной мысли / Ин-т русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. М.: Наука. 1994.C.51 -52. [28]Шнейдер И. И. Из воспоминаний / запись и предисл. Г. Андреевского // Уроки гнева и любви: Сб. воспоминаний о годах репрессий (1918 год — 80-е годы) / сост. Т. В. Тигонен. СПб., 1994. Вып. 7. С. 244-252. [29] Есенин Сергей Полн. собр. соч. в 7 т. М.: ИМЛИ РАН. 2005. Т. 6. С.137. [30] Шпенглер Освальд «Закат Европы» (1918). [31] Вопросы литературы, 1964, № 5.C.235-237 [32] В 1919 Есенин одолжил у Ройзмана свою книгу «Голубень» — у самого не оказалось, и ни в одной книжной лавке найти не мог. В 1924 книгу вернул. Есенин всегда возвращал свои долги. [33] См. «Алмазный мой венец»(1967), «Трава забвенья» (1978). [34] Мариенгоф Анатолий. Роман с друзьями, Октябрь, 1965, № 11. С. 80. [35] Клычков Сергей «Лысая гора». Красная новь, 1923. Кн. 5. С. 385. [36] Правда. 1924. 31 августа. № 197. [37] Троцкий занимал пост с 1918 по 1924 гг., но был не чужд вмешательства в литературные дела. Шкловский на одном из диспутов 20-х годов об ОПОЯЗе спросил у своих оппонентов, имея в виду Троцкого: «У вас армия и флот, а нас четыре человека. Так чего же вы беспокоитесь?». [38] Троцкий Л. Памяти Сергея Есенина. Правда. 1926. 19 января. № 15. [39] Бухарин Н. Злые заметки. Правда, 1927, 12 января.N6. Затем статья в том же году отдельной брошюрой выйдет в Госиздате. [40] В 1927 году А.К. Воронского снимут с поста главного редактора «Красной нови», расстреляют в 1937 как «врага народа». Судьбы Троцкого и Бухарина общеизвестны. [41] Мандельштам Осип Шум времени. М., Прозаик. С.146. [42] См.: О себе. Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. М.: Наука; Голос. 1995—2002. Т. 7. Кн. 1. С. 20.