Го­ры

Гор­ды­ми сы­на­ми рав­нин вздыб­ле­ны го­ры. С вы­со­ты не­бес мол­ча­ли­во за­щи­ща­ют они рас­ки­нув­ши­е­ся вни­зу прос­то­ры, хра­ня под спу­дом ты­ся­че­ле­тий тай­ны ми­ра, и умуд­рён­ные ду­бы на их скло­нах шеп­чут свои ле­ген­ды. Пла­ча род­ни­ка­ми, го­ры по­сы­ла­ют све­жесть по­лям, рас­сы­па­ю­щим по сво­ей гру­ди ма­лень­кие точ­ки фан­та­зий, бла­го­уха­ни­ем по­ющим бла­го­дар­ст­вен­ную пес­ню на­по­ив­шим их вер­ши­нам. Ту­ман, об­ни­мая ве­ли­ка­нов, с ос­то­рож­ностью снеж­но­го бар­са под­кра­ды­ва­ет­ся к при­бреж­ной рав­ни­не, мед­лен­но об­ню­хав её, бо­ясь на­сту­пить на без­за­щит­ные цве­ты, вы­тя­нув шею, пол­зёт со­греть­ся мо­рем и, ухо­дя от бе­ре­га, тя­нет за со­бой зем­лю, про­ре­за­ю­щую вол­ны, вы­во­дя в си­не­ву гро­ма­ди­ны зе­лё­ных айс­бер­гов.

В го­рах спо­кой­но. Сте­пен­но сто­ит хвой­ный лес, осве­жа­ют пут­ни­ка бу­ки, изящ­но вы­прыг­нет каш­тан из ко­лю­чих объ­я­тий, па­дая ото­звав­шись низ­кой но­той; и тут же, на шёл­ко­вом вет­ру, все де­ревья — стар­цы, юно­ши, де­вы — нач­нут услаж­дать взор изящ­ным тан­цем ты­сяч на­лож­ниц. Го­ры стро­ги и добры; их добро­той поль­зо­ва­лись раз­бой­ни­ки, скры­вая тём­ные де­ла, это та без­гра­нич­ная добро­та, ко­то­рая у лю­дей счи­та­ет­ся за глу­пость. О, если б не эта сер­деч­ность, раз­ве зло мог­ло бы най­ти опо­ру?

Вол­шеб­ным тво­рень­ям — оби­та­ли­щам бо­гов и ми­фи­чес­ких ге­ро­ев — не­уто­ми­мым мно­го­го­лось­ем по­ют оды кры­ла­тые курь­е­ры не­ба: ста­рый те­те­рев, усев­шись на за­бот­ли­вой че­рёму­хе с соч­ны­ми по­бе­га­ми, при­зы­ва­ет под­ру­гу на­сла­дить­ся тра­пе­зой; крях­тит уют­но устро­ив­ший­ся в за­рос­лях па­по­рот­ни­ка ма­лень­кий вальд­шнеп; по­тря­хи­вая крас­ной шап­кой смеш­но бе­жит за му­равь­я­ми зе­лё­ный дя­тел; ис­пу­ган­ный улар пла­ни­ру­ет в ущелье и от­ту­да пе­ре­ли­ва­ю­щим­ся свис­том пре­дуп­реж­да­ет со­ро­ди­чей. И каж­до­му да­ро­ван звук.

Если бы не го­ры с их не­по­сти­жи­мостью, при­тя­га­тель­ностью, не­по­бе­ди­мой мощью, раз­ве че­ло­век при­знал бы при­ро­ду сверхъ­ес­тест­вен­ной си­лой; он вы­ко­сил ле­са и пре­вра­тил их в по­ля, по­ля в пу­с­ты­ни, а пу­с­ты­ни в оа­зи­сы, за­ар­ка­нил ре­ки, осу­шил, ско­вал мо­ре, и тво­рец все­го это­го ни­че­го не смог по­де­лать с го­ра­ми — ни срав­нять­ся с ни­ми, ни по­бе­дить — и су­мел все­го лишь огрыз­нуть­ся.

Подъ­ём в го­ры схож вхож­де­нию в Храм — шаг, от­кры­ва­ю­щий иной мир; вьёт­ся во­круг аро­мат ми­ро, за­пол­ня­ет всё нут­ро, от че­го те­ло още­ти­ни­ва­ет­ся му­раш­ка­ми. Ста­рые лю­ди го­во­рят: «На под­ни­ма­ю­ще­го­ся в го­ры обя­за­тель­но хоть ма­лень­кий дождик, но на­кра­па­ет — так они бла­го­слов­ля­ет пут­ни­ка». Ту­ман обо­вьёт, об­ни­мет, как дав­но не ви­ден­но­го брат­ца, при­ве­ча­ет, при­гла­ша­ет к се­бе, идя впе­ре­ди, хвас­та­ясь сво­им хо­зяйст­вом, жи­ли­щем, са­дом, в ожи­да­нии уго­ще­ния уса­дит под ог­ром­ным ореш­ни­ком, пред­ла­гая ди­кие пло­ды, на­по­ит чис­той, как ду­ша ис­по­ве­до­вав­ше­го­ся, род­ни­ко­вой во­дой. Но по­рою го­ры встре­ча­ют не­гос­теп­ри­им­ным, жад­ным хо­зя­и­ном; под­ло­жат под но­гу скольз­кий от под­лес­ной сы­рос­ти ка­ме­шек или ла­ви­ну с се­бя стрях­нут; пе­ре­мен­чи­вый у них ха­рак­тер, впро­чем, как и у всех ве­ли­ких. Они учат­ся друг у дру­га, лю­ди у гор гор­дос­ти, а те у че­ло­ве­ка под­лос­ти.

Раз­бро­сан­ные по скло­нам ка­пель­ка­ми дождя каш­та­но­вые и ду­бо­вые жи­ли­ща из тё­са­ной доски, с укра­шен­ны­ми бо­га­той резь­бой пе­ри­ла­ми, бал­ко­на­ми, ввер­ху ко­то­рых, меж­ду мас­сив­ны­ми стол­ба­ми, ба­боч­ка­ми сви­са­ют рез­ные ор­на­мен­ты кру­гов с рас­хо­дя­щи­ми­ся ли­ни­я­ми — сим­во­ла­ми солн­ца и вра­ще­ния жиз­ни, при­ми­тив­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми зве­рей, на­по­ми­на­ю­щи­ми на­скаль­ные ри­сун­ки за­рож­дав­ше­го­ся ху­до­жест­вен­но­го мыш­ле­ния че­ло­ве­ка, ви­но­град­ны­ми ло­за­ми, хрис­ти­ан­ски­ми крес­та­ми, за­мыс­ло­ва­ты­ми зна­ка­ми и сим­во­ла­ми, при­шед­ши­ми ещё с язы­чес­ких вре­мён и зна­че­ние ко­то­рых дав­но за­бы­то, но жи­ва их кра­со­та, пе­ре­хо­дя­щая во внут­рен­нее убранст­во, где она ло­жит­ся на тах­ту в глав­ной ком­на­те, слу­жа­щей при­ём­ной и сто­ло­вой, на край мас­сив­но­го сто­ла, спин­ку сту­ла, на­лич­ни­ки, на ба­заль­то­вый ка­мин ор­ли­ным клёко­том охра­ня­ю­щим си­лу семьи, при­да­ют ожив­лён­ность изящ­но су­ро­во­му пей­за­жу. Ве­ко­во­му укла­ду труд­но по­ки­нуть кра­со­ту этих гор, труд­но спус­тить­ся в пу­чи­ну рав­ни­ны или уй­ти в ти­ши­ну. Став­ши опо­рой и гар­мо­нич­но срос­шись с со­вре­мен­ностью, они до­пол­ня­ют друг дру­га, и труд­но пред­ста­вить их врозь.

В та­кой до­мик, в своё ро­до­вое име­ние, те­перь слу­жа­щее лет­ней да­чей, мы бы­ли при­гла­ше­ны на­шим дру­гом в гос­ти. До­ро­га зва­ла вверх, не­во­об­ра­зи­мо умуд­рив­шись втис­нуть­ся меж­ду на­ви­са­ю­щей ска­лой и об­ры­вом, на дне ко­то­ро­го ре­ка про­смат­ри­ва­лась с тру­дом, но от­чёт­ли­во до­но­си­ла буй­ность сво­ей на­ту­ры, угро­жа­ю­ще под­ни­ма­лась к ска­лам и, су­ро­во ки­нув в них свой рык, ухо­ди­ла ввысь. При­до­рож­ный ко­ло­коль­чик тря­сёт сво­ей фи­о­ле­то­вой го­лов­кой, но, от­ча­яв­шись по­ве­дать о чувст­вах, по­ник­нет, с глу­бо­кой оби­дой, про­дол­жая бес­шум­но цар­ст­во­вать. Всем и каж­до­му на зем­ле дан звук; да­же ры­бы, хлес­тая хвос­том, мо­гут из­да­вать зву­ки, де­ревья, ку­с­ты, да­же тра­ва спо­соб­на шу­меть, а как мо­гут шу­меть да­же та­кие мол­чу­ны, как го­ры, — не дай бог услы­шать их воз­ню, — и толь­ко цве­ты без­звуч­ны. Да­же та­кой вир­ту­оз­ный ди­ри­жёр, как ве­тер, не в си­лах из­влечь из них зву­ка. Мо­жет, не сто­ит цве­там оби­жать­ся, у каж­до­го свой удел, по­рою жизнь го­во­рит боль­ше, чем сла­ва, чем бес­ко­неч­ный язык этой до­ро­ги.

За­иг­ры­вая с на­ми на сот­нях по­во­ро­тов, до­ро­га на­ко­нец при­во­дит к не­боль­шо­му во­до­па­ду, за­го­дя встре­ча­ю­ще­му пут­ни­ка про­хла­дой, за сво­ей ши­ро­кой спи­ной, скры­ва­ю­ще­му грун­то­вую до­рож­ку, на ко­то­рую нам пред­сто­ит свер­нуть. Тро­пин­ка, под­ра­жая шеп­чу­ще­му­ся ря­дом ручью, сре­ди арис­то­кра­ти­чес­ко­го сам­ши­та и лег­ко­мыс­лен­ной ака­ции, мед­лен­но за­зы­ва­ла на го­ру, за­тем, ко­кет­ли­во по­вер­нув, от­кры­ла нам вид ста­рин­ной усадьбы, во дво­ре ко­то­рой су­е­ти­лись зна­ко­мые и не­зна­ко­мые лю­ди. Нас встре­ти­ли с той теп­ло­той, ко­то­рой уме­ют встре­чать толь­ко в го­рах, где но­вый че­ло­век ред­кость и боль­шая ра­дость.

Уже на­кры­вал­ся длин­ный стол, за­пол­нен­ный све­жей зе­ленью, на по­лян­ке, ши­пя, ёр­за­ло над кост­ром пар­ное мя­со, охот­но от­да­вая свой жир не­ис­то­вым уг­лям, ко­то­рые, про­пи­тав­шись им, от­зы­ва­лись на всю окру­гу аро­мат­ным эхом. Двор был устро­ен по-кресть­ян­ски уют­но: спра­ва, у ка­лит­ки, сто­ял низ­кий де­ре­вян­ный сруб из тол­с­тых со­сен, ред­кое стро­е­ние для этих мест, ря­дом с ним устро­ил­ся ого­род, пест­ре­ю­щий крас­ны­ми и ро­зо­вы­ми по­ми­до­ра­ми, мо­ло­ды­ми огур­ца­ми, не сбро­сив­ши­ми с го­ло­вы по­жел­тев­ший цве­ток и с не­ок­реп­ши­ми ещё иго­лоч­ка­ми, и имен­но по­это­му осо­бен­но вкус­ны­ми, пух­лые слад­кие пер­цы, спря­тав­ши­е­ся под боль­ши­ми лис­та­ми, на­по­ми­на­ли за­кат­ное солн­це, по­лу­ме­ся­цем сви­са­ли крас­ные и яр­ко-зе­лё­ные пло­ды, та­кие же ост­рые по сво­ей на­ту­ре, как и на вид, фи­о­ле­то­вые мя­си­с­тые бак­ла­жа­ны, ус­тав­ши, ле­ни­во опёр­лись о зем­лю, ма­лень­кие блед­ные тык­вы взи­ра­ли сверху на сво­их оран­же­вых со­брать­ев, воз­ле­жа­щих ог­ром­ны­ми ша­ра­ми, гра­ни­ча­щи­ми с зе­лё­ной по­лян­кой кин­зы и ров­ным квад­ра­том пет­руш­ки, ого­ро­жен­ным ши­ро­кой по­ло­сой реп­ча­то­го лу­ка.

Пос­ле ого­ро­да, ухо­дя­ще­го под ко­со­гор, сто­ял не­боль­шой, в не­сколь­ко ком­нат, тра­ди­ци­он­ный до­мик из каш­та­но­вых до­сок, вы­кра­шен­ный при­ро­дой бо­лее чем за век тём­но-ко­рич­не­вым от­тен­ком. На­про­тив не­го, че­рез двор, где низ­кая тра­ва гра­ни­чи­ла с вы­сту­па­ю­щей скаль­ной по­ро­дой, сто­я­ла лет­няя кух­ня, впро­чем, вы­стро­ен­ная ка­пи­таль­но и на­по­ми­на­ю­щая ку­коль­ный до­мик, с та­ким же по-дет­ски иг­ра­ю­щим род­ни­ком сбо­ку. Нас при­гла­си­ли за стол. Ког­да все рас­се­лись как по­ло­же­но: отец на­ше­го дру­га, пред­во­ди­тель се­мейст­ва, во гла­ве сто­ла, сын спра­ва от ро­ди­те­ля, ря­дом с ним часть гос­тей, на­про­тив дру­гая, бли­же к хо­зя­и­ну, до­жда­лись, по­ка са­мый стар­ший пе­ре­не­сёт се­бе на та­рел­ку снедь — не­го­же впе­рёд стар­ше­го брать­ся за еду, — и са­ми при­сту­пи­ли к тра­пе­зе. Пе­ре­ку­сив, са­мые млад­шие взя­лись за за­по­тев­шие гли­ня­ные кув­ши­ны, и по­ли­лось иг­рис­тое ви­но с не­ожи­дан­ным ме­до­вым аро­ма­том; ока­за­лось, друг наш в собст­вен­ны­ми ру­ка­ми на­тру­жен­ный ви­но­град­ный сок до­ба­вил пло­ды пче­ли­но­го тру­да и по­лу­чил­ся этот ше­девр — за­бо­ты че­ло­ве­ка и при­ро­ды, и те­перь уго­щал им толь­ко осо­бо по­чёт­ных гос­тей.

Преж­де чем был под­нят пер­вый бо­кал ви­на, из сру­ба, сто­яв­ше­го у во­рот, вы­шел ста­рик и на­пра­вил­ся к нам. Опре­де­лить его воз­раст ка­за­лось не­лег­ко — мно­го та­ких в этих кра­ях, — ему мо­жет быть и пять­де­сят, и во­семь­де­сят — не­лег­ка жизнь кресть­я­ни­на, в ней ма­ло ра­дос­тей и ещё мень­ше яр­ких со­бы­тий, ему в удел до­ста­ёт­ся не­имо­вер­ный труд, веч­ные за­бо­ты, тяж­кие ду­мы — не под­ве­дёт ли по­го­да, да­ру­ют ли не­бе­са здо­ровье семье, не за­де­рёт ли зверь ско­ти­ну, хва­тит ли уро­жая пе­ре­зи­мо­вать, — и каж­дое это вол­не­ние ло­жит­ся склад­кой мор­щи­ны на за­коп­чён­ное, как ба­заль­то­вый ка­мин, от тру­да на солн­це ли­цо. Са­по­ги из гру­бой ко­жи, ко­рич­не­вые шерс­тя­ные брю­ки, фла­не­ле­вая ру­баш­ка, по­трес­кав­ши­е­ся от ра­бо­ты ру­ки с тём­но-ко­рич­не­вы­ми фа­лан­га­ми ука­за­тель­но­го и сред­не­го паль­цев от час­то­го ку­ре­ния креп­ко­го та­ба­ка, ус­тав­шие и не­мно­го за­ту­ма­нен­ные го­да­ми гла­за, креп­кий под­бо­ро­док, упря­мые тон­кие гу­бы и ос­но­ва­тель­но си­дя­щий нос с гор­бин­кой за­вер­ша­ли его об­раз. Он по­до­шёл к сто­лу. Нас пред­ста­ви­ли — ока­за­лось, он дя­дя на­ше­го дру­га, стар­ший брат его от­ца, — ста­рик взял ста­кан, бла­го­сло­вил гос­тей, вы­пил, из­ви­нил­ся, что по­ки­да­ет за­столье, и ушёл. Наш друг ещё раз из­ви­нил­ся за дя­дю, ска­зал, что он ве­дёт та­кой об­раз жиз­ни — к гос­тям всег­да вы­хо­дит, но, ко­рот­ко по­при­вет­ст­во­вав, уда­ля­ет­ся к се­бе в хи­жи­ну. Все бы­ли удив­ле­ны, но в го­рах не при­ня­то за­да­вать мно­го во­про­сов, как и мно­го го­во­рить, и, усту­пив де­ли­кат­нос­ти, о ста­ри­ке ни­кто боль­ше не спра­ши­вал. Друг всё-та­ки есть друг, и я по­зво­лил се­бе уже пос­ле за­столья, на­еди­не, спро­сить о стран­ном ста­ри­ке и услы­шал ис­то­рию уди­ви­тель­ной жиз­ни.

Мо­ло­дость Джу­та, так зо­вут ста­ри­ка, бы­ла той сол­неч­ной по­рой, ког­да ки­пу­чее здо­ровь­ем те­ло де­ла­ет тя­жёлый кресть­ян­ский труд при­ят­ной за­ба­вой, пред­сто­я­щая жизнь пол­на све­та, и всё это рож­да­ет же­ла­ние ува­жи­тель­но ров­нять­ся с го­ра­ми. Джу­та дер­жал боль­шое по­го­ловье ско­та; в кон­це вес­ны, за­се­яв не­боль­шой кло­чок зем­ли, уво­дил его на аль­пий­ские лу­га, где мо­гу­чи­ми ро­га­ми ве­дут не­у­стан­ную бит­ву му­ску­ли­с­тые ту­ры; до ран­ней осе­ни вы­ва­ри­вал ис­те­ка­ю­щий мо­ло­ком сыр, вы­жи­мал жир­ный тво­рог и обе­ре­гал ско­ти­ну от зве­ря. Раз­ме­рен­ная жизнь сре­ди вол­шеб­ных пей­за­жей, ко­то­ры­ми до го­ло­во­кру­же­ния вос­хи­ща­ют­ся гос­ти этих мест, но ко­то­рые не осо­бо за­ме­ча­ют мест­ные оби­та­те­ли, хо­тя под­соз­на­тель­но от­ме­ча­ют её в ду­ше, и ма­лень­кие ра­дос­ти — здо­ро­вый при­плод, удач­ная охо­та, по­лу­чив­ший­ся сыр или тво­рог, уце­лев­шее ста­до — да­ва­ли ему сло­ва го­во­рить о до­вольст­вии и счастье. В тот год Джу­та на весь се­зон под­нял­ся к вер­ши­нам, но в этот раз он с осо­бым тре­пе­том ждал осе­ни — пос­ле сбо­ра уро­жая, он же­нит­ся на чер­но­гла­зой Мэ­ри. С неж­ным тре­пе­том вспо­ми­нал он её; по­доб­ную те­ти­вой на­тя­ну­тым сос­нам, с улыб­кой, ко­то­рой, ка­за­лось, ему за­ви­ду­ет солн­це и от это­го баг­ро­ве­ет от сты­да, а ре­ки за­ми­ра­ют, что­бы по­слу­шать её звон­кий смех. Они оба ждут это­го дня, ду­мая о нём каж­дую ми­ну­ту: ког­да па­сут скот, ва­рят сыр, ког­да на­би­ра­ют во­ду в ручье, ког­да го­то­вят еду, ког­да ус­тав­шие, но счаст­ли­вые ло­жат­ся спать, ког­да за­бот­ли­во уха­жи­ва­ют за уро­жа­ем, ког­да, про­сы­па­ясь, ра­ду­ют­ся но­во­му тру­ду. Джу­та с улыб­кой пред­став­лял день свадьбы: как он вве­дёт Мэ­ри в те­перь уже их об­щий дом; сле­дуя ри­ту­а­лам его мать под­ве­дёт не­вест­ку к оча­гу — ба­заль­то­во­му ка­ми­ну, — зна­ко­мя её с хра­ни­те­лем се­мей­но­го уюта, и зна­ко­мя его, очаг, с но­вой хо­зяй­кой; как ро­ди­те­ли под­ве­дут её к се­мей­ной ико­не, к ко­то­рой те­перь бу­дут об­ра­ще­ны её мо­лит­вы; как че­рез не­сколь­ко дней пос­ле свадьбы стар­шая жен­щи­на в их ро­де возь­мёт не­вест­ку под ру­ку, при­зо­вёт са­мую мно­го­дет­ную де­вуш­ку в де­рев­не, за­муж­них ро­вес­ниц не­ве­с­ты и свер­шит­ся ещё один ри­ту­ал, при­ча­ще­ние с бо­жест­вом во­ды — по­ве­дут но­вую не­вест­ку к реч­ке — сим­во­лу жиз­ни и пло­до­ро­дия, — и жен­щи­ны, бла­го­слов­ляя Мэ­ри, опус­тят в ре­ку яй­цо, сим­вол жерт­вен­нос­ти девст­ва, по­пи­ру­ют на бе­ре­гу, как на­бе­рёт она в кув­шин, дан­ный ей в при­да­ное, во­ду, и они с пес­ня­ми вер­нут­ся в дом.

В го­рах и лю­бовь осо­бен­ная, не по­хо­жая ни на что там, вни­зу, вы­се­чен­ная са­ми­ми ска­ла­ми; креп­ка и ост­ра, по­доб­на крем­ню, на­дёж­ная, как день, не про­хо­дя­щая, как лу­на, и веч­ная, как са­ми го­ры.

На­стал день воз­вра­щать­ся Джу­те до­мой — осо­бен­ной день. Весь скарб — при­па­сы, меш­ки с сы­ра­ми и тво­ро­гом, — всё при­то­ло­че­но к сёд­лам не­вы­со­ких, но устой­чи­вых в го­рах ло­ша­дей, и до­ро­га до­мой ка­жет­ся лёг­кой, ко­рот­кой про­гул­кой. Не знал Джу­та, на­сколь­ко осо­бен­ным ока­жет­ся этот день. При­та­ив­шим­ся ша­ка­лом жда­ла его до­ма весть. Пя­те­ро брать­ев, из да­лёкой де­рев­ни, по­хи­ти­ли Мэ­ри, в жё­ны од­но­му из них. Под­ка­ра­у­ли­ли её у род­ни­ка, свя­за­ли, пе­ре­ки­ну­ли че­рез сед­ло и на­пра­ви­лись по уз­кой волчь­ей тро­пин­ке, иду­щей над ги­гант­ской про­пастью, по­даль­ше от люд­ских глаз. Что бы­ло де­лать не­счаст­ной Мэ­ри — ста­нет она на­силь­но же­ной не­из­вест­но­го ей, и до­ро­ги на­зад не бу­дет, и не ви­дать ей боль­ше сво­е­го Джу­та. Су­ро­вы за­ко­ны гор. В ту ми­ну­ту го­ре да­ро­ва­ло ей сме­кал­ку, тра­ги­чес­кую сме­кал­ку; убе­ди­ла она сво­их му­чи­те­лей, что сми­ри­лась с судь­бой, по­про­си­ла раз­вя­зать се­бя и уса­дить в сед­ло. Об­ра­до­ван­ные, они ис­пол­ни­ли всё. Усе­лась Мэ­ри в сед­ло, улу­чи­ла мо­мент и бро­си­лась в про­пасть.

Воз­не­на­ви­дел Джу­та этот лес, эти ча­щи, скрыв­шие люд­скую под­лость, же­лая ис­пе­пе­лить их. Па­мять Мэ­ри тре­бо­ва­ла дейст­вия. Не до­сто­ин на­зы­вать­ся муж­чи­ной тот, кто по­ко­сил­ся на по­молв­лен­ную де­ву, не до­сто­ин жиз­ни тот, кто по­сяг­нул на лю­бовь, — су­ро­вы за­ко­ны гор. Су­ров за­кон добра.

Дол­го вы­смат­ри­вал Джут сво­их вра­гов. Од­наж­ды при­бе­жал к не­му со­сед — «чет­ве­ро из пя­ти брать­ев сто­ят в ущелье на во­до­пое». В од­ном чу­вя­ке из сви­ной ко­жи, схва­тив ружьё, по­бе­жал Джу­та. Ни­ко­му не уда­лось уй­ти. Ещё дол­го охо­тил­ся он на остав­ше­го­ся пя­то­го бра­та, то­го, кто хо­тел взять в жё­ны его Мэ­ри. На­стиг и его.

Прой­дя сем­над­цать лет ка­тор­ги, вер­нул­ся Джу­та в своё род­ное гнез­до, и с тех пор не счи­тал се­бя до­стой­ным на­хо­дить­ся сре­ди лю­дей. Так и умер, ве­дя жизнь то ли от­шель­ни­ка, то ли мо­на­ха, хо­тя это од­но и то же, и хра­ня па­мять о сво­ей Мэ­ри.


Крас­ное ви­но

Она кри­ча­ла, ца­ра­па­лась, би­лась, как ба­боч­ка в па­у­ти­не, но муж­ские ру­ки дер­жа­ли её креп­ко, боль­но сжи­ма­ли за­пястья, при­жи­мая к се­бе за хруп­кую де­вичью та­лию. «Укра­ли-и! На­шу кра­са­ви­цу укра­ли-и!» — раз­но­си­лись по де­рев­не жен­ские кри­ки. Она об­мяк­ла, обес­си­лив­шее те­ло ста­ло воз­душ­ным, тём­но-ка­рие гла­за по­свет­ле­ли, и взгляд сде­лал­ся тя­же­ло ус­тав­шим. Она уже зна­ла свою судь­бу, судь­бу по­хи­щен­ной не­ве­с­ты, но вдруг на­деж­да про­мельк­ну­ла в её гла­зах и тут же уле­ту­чи­лась, слов­но серд­це, от­мах­ну­лась от неё, как от на­зой­ли­во­го ко­ма­ра. До неё до­ле­та­ли об­рыв­ки слов муж­чи­ны, ка­жет­ся она что-то отве­ча­ла, но ту­ман, гус­той и душ­ный, об­нял её.

В ка­ком-то не­зна­ко­мом до­ме, где все по­че­му-то ве­сёлые, встре­ча­ли их воз­гла­са­ми, поздрав­ле­ни­я­ми; её и ка­ко­го-то муж­чи­ну ря­дом, ко­то­рый смот­рел на неё го­ря­щи­ми и до­воль­ны­ми гла­за­ми. Она всё боль­ше осо­зна­ва­ла без­на­дёж­ность сво­е­го по­ло­же­ния, но всё-та­ки где-то там, в глу­би­не се­бя, пы­та­лась вы­сечь ис­кру на­деж­ды. Ког­да не­зна­ко­мая жен­щи­на вве­ла её в дом, она по­лу­за­кры­ла и так за­мут­нён­ные гла­за. «Не­уже­ли, не­уже­ли она ве­дёт ме­ня ту­да. Не­уже­ли всё! Не­уже­ли судь­ба по­ста­ви­ла свой рос­черк!» — вспы­хи­ва­ли у неё мыс­ли. Они про­шли че­рез две­ри, вто­рые и... спаль­ня. «Всё!» Она ещё на­де­я­лась на свои си­лы, но не на сло­во; она пре­крас­но зна­ла — каж­дый за­щи­ща­ет своё: она — де­вичью судь­бу, он — муж­скую гор­ды­ню. Для неё всё это ис­то­ча­ло за­пах пле­се­ни, и сей­час она всем нут­ром ощу­ти­ла его. Свойст­во силь­ных со­зда­вать удоб­ные за­ко­ны.

Во­шёл он, жен­щин вы­шла, не пе­ре­ста­вая из­ли­вать ра­дость; у не­го был тот же взгляд, но те­перь и со взо­ром по­бе­ди­те­ля. Она пом­ни­ла — он что-то го­во­рил ей, пы­тал­ся про­явить то ли неж­ность, то ли за­бо­ту, то ли лас­тил­ся, как мо­шен­ник на ба­зар­ной пло­ща­ди; она пы­та­лась го­во­рить ему ка­кие-то сло­ва, за­ра­нее зная бес­смыс­лен­ность это­го; по­том бы­ла борь­ба, для ко­то­рой со­бра­ла всё что в ней оста­ва­лось; он был кре­пок, и как тур, ата­ку­ю­щий сам­ку ро­га­ми, преж­де чем до­стиг­нет сво­е­го ин­стинк­та, при­жал её.

Ли­лось крас­ное ви­но за уже ки­пев­шим за­столь­ем, и по­сто­рон­ние го­во­ри­ли о счастье.