Глава XV

Когда Катя и Кирилл добрались наконец до дома Лилии Петровны и поднялись на исчёрканном толстыми фломастерами лифте в квартиру, Катя предложила перед тем, как расстаться, попить чая:

— Мы так долго топали, что уже проголодались, правда, ведь? Пошли на кухню. Мой папа говорит: чтобы держаться в спортивной форме, надо есть часто и понемногу. Сам-то как раз поздно приходит с работы голодный как зверь. Да мы все так: мотаемся целый день голодные, потом нажрёмся и спа-а-ать… — и, улыбнувшись, спросила: — Что, не правда, что ли?

Кирилл ответил неожиданно серьёзно:

— В некоторых случаях нужно научиться долго обходиться без еды, и даже без воды…

— И даже без воздуха, — усмехнулась Катя и поставила на плиту чайник.

— В некоторых случаях, — опять как-то невесело согласился Кирилл.

Катя поняла, что он не поймался на её шутку, и ей стало казаться, что они вообще говорят о разных вещах, как будто вдруг встретились люди из разных времён: слова те же, те же предметы они означают, а общий смысл разговора у каждого свой. Она чиркнула спичкой, зажгла газовую конфорку и, не гася спичку и глядя на её огонь, тоже серьёзно спросила:

— В каких это, интересно, случаях?

Кирилл подошёл к ней, дунул на спичку, взял Катю за плечи и сказал просто, как о самом будничном:

— На моей родине дым. В огне гибнут люди. Гибнут мои вчерашние одноклассники. Я вообще не понимаю, как тут могут все спокойно жить. Петь, гулять, веселиться, когда там война.

— Россия не оставит Донбасс и Луганск, — вставила Катя.

— Ах, как красиво звучит, — вздохнул Кирилл.

— Ну правда. Просто нам сейчас очень трудно: много вокруг всяких предателей, — голос Кати задрожал, она чувствовала, что почему-то подступают слёзы, поэтому старалась говорить быстро, чтобы не расплакаться. — У меня вот папа в прошлом году был в Италии по работе. В Риме, Бари, Неаполе, ещё в каких-то городах, не помню, но это неважно. Вот перед возвращением домой зашёл в магазин купить нам с мамой подарки, ну и сувениры друзьям. Продавщица оказалась русской. Несколько лет тому назад уехала. Разговорились: кто да откуда. Ну и, там, о прошлом стали говорить. Она ему вдруг заявляет: всё врут, ничего не было, не было наполеоновского нашествия, татаро-монгольского ига не было, от которого как раз Россия Европу заслонила. Вот только от Великой Отечественной она не смогла отказаться. Отец не стал с ней спорить, спросил только: у вас душа не болит? Она говорит: а я вообще не знаю, что это такое. Это вот наша, русская, такая. Пусть бывшая, но представляешь, какая там, в Европе, против нас пропаганда?

— Представляю, — безразлично ответил Кирилл.

— Ну вот. И буквально на этой же улице понадобилось ему зайти в аптеку. Лекарство у него там закончилось: он у нас гипертоник со стажем. А там провизор — сербка. Женщина в возрасте уже. Отлично говорит по-русски. Отец её спрашивает: откуда русский знаете? А она: в Белграде в школе учила. И знаешь, что она ему на прощание сказала?

— Что?

— Бог, говорит, на небе, Россия — на земле. Такая у сербов была поговорка. То есть почему была? Раз она ему так сказала — значит, и есть.

Кирилл опустил руки, помолчал. Потом сказал со вздохом:

— Ну что ж, опять очень красиво. Можно прямо в газету. Надеюсь, твой отец написал потом хорошую статью.

— Ты на меня злишься? — тревожно спросила Катя, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Да нет, зачем? — пожал плечами Кирилл.

— Ну не обижайся, пожалуйста.

— Да не в этом дело. Как же ты не понимаешь? Ведь эта война совсем рядом. Там убивают людей, таких же, как мы, говорящих на таком же русском языке. А мы здесь переживаем, что какая-та медийная попкина изменила такому же медийному пупкину… И это так странно. Будто те, кого там рвут на части снаряды, — не наши, чужие. Будто это люди вообще с другой планеты. Ты знаешь, меня даже стала раздражать эта сытая Москва…

У Кати защипало в носу, и она подумала: и совсем некстати будет сейчас расплакаться. Спросила как можно сдержаннее, спокойнее:

— А что мы можем сделать?

— Я точно знаю, что должен сделать я.

— Что?

Кирилл повернулся и отошёл к незашторенному окошку. Глядел вверх на бледную, в едва заметных голубых пятнах луну, что по-прежнему катилась среди туч. Катя почувствовала напряжение во всём теле, но ждала не двигаясь.

— Понимаешь, мне один мой друг написал в Ватсапе, — раздумчиво сказал Кирилл, — почти все мои одноклассники сейчас под Донецком в окопах…

Замолчал, и теперь уже он ждал. Но и Катя молчала. Она растерялась и действительно не знала, что сказать. Кирилл повернулся. Смотрели в глаза друг другу. Катя чувствовала, что должна сказать что-то очень важное, самое главное, чего он ждёт от неё. И пауза уже как-то нелепо затянулась. Начала говорить, сама чувствуя, что говорит банальные вещи и от этого выглядит неубедительной, как перед строгим учителем школьница, не выучившая урок:

— Но у тебя есть определённые способности… Господь тебе дал… Даже в смысле борьбы… ну… ты можешь быть более полезен на этом участке фронта.

— Да какой участок фронта здесь, в праздничной Москве? Ты про что?

— Мы сейчас формируем с тобой такой репертуар… такие песни… они могут сделать больше, чем…

— Да-а-а, — протянул Кирилл. — И тут проявятся все мои боевые качества.

— Кирилл, ну подожди! Твои песни нужны будут сейчас, как когда-то нужна была «Землянка» или «Тёмная ночь». Но пробиться с ними сегодня будет не так-то легко. Ты думаешь, на творческой ниве всё так просто? Ты знаешь, какие тут порой битвы бывают? Видимо, это заложено ещё в самом понятии. Даже вот бог искусств… Ты думаешь, Аполлон просто такой беспечный, златокудрый, красивый, добрый мальчик? Ты знаешь, что он сделал со своим соперником Марсием? Тот всего лишь выиграл состязание в игре на флейте. Аполлон расправился с ним, знаешь, как страшно?

— Кто такой этот бедный Марсий? — спросил Кирилл.

— Сатир, иногда в мифологии его называют пастухом. А то и паном. Так вот, Аполлон с него, с живого, содрал кожу! Представляешь?

— Аполлоны — они такие, — усмехнулся Кирилл. — Видно, этот пан ему здорово досадил. У меня тоже есть свой пан.

— Какой пан? — растерялась Катя. — Что ты имеешь в виду?

— Что? — Кирилл на секунду задумался. Ответил неожиданно резко, чуть прищурив глаза. — Они убили всех моих родных. Моя песня — очередь из автомата.

Катя медленно обошла стол, опираясь об него рукой, и села на диван. Засвистел чайник.

— Выключи, пожалуйста, — сказала она, уставившись в одну точку.

Кирилл выключил.

— Сядь со мною рядом.

Кирилл подошёл, сел.

— Скажи честно, я тебе не нужна?

Он сидел рядом и молчал.

И вдруг повернулся и взглянул на неё такими глазами, что у Кати сами собой задрожали слёзы, но слёзы счастливые, и, уже не пряча их, она улыбнулась. Кирилл приблизился к ней вплотную, нежно обнял и поцеловал. И ещё… И ещё… В губы… В глаза… В висок… В шею… Катя откинула голову и прикрыла глаза, слёзы скатились на её виски и запутались в мелких завиточках волос. Сильная тёплая рука Кирилла опустилась на Катину грудь, и Катя вздрогнула, будто очнулась, напуганная таинственной грёзой. Широко раскрытые влажные глаза её в отчаянии глядели на Кирилла, будто она впервые его увидела. Катя отпрянула и одновременно со всей силы, что была в её девичьем теле, оттолкнула Кирилла. От неожиданности он даже вскочил, взмахнув руками, подбил полочку над спинкой старого дивана, и «памятник любви» — тончайшего императорского фарфора чашка, единственная оставшаяся от антикварного сервиза, — будто в рапиде, спикировала. Кирилл ещё попытался её поймать на лету, но эта неуловимая «любовь», подбитая его рукой, взлетела над столом и в конце концов приземлилась, точнее пристолилась, то есть шлёпнулась на столешницу и разбилась. Осколки разлетелись по всему столу, а некоторые свалились и на пол.

Один из них, самый крупный, весело блистал своим золотым старинным гербом. На него и уставились испуганные Катя и Кирилл. Наконец Катя нашла в себе силы выговорить:

— На счастье.

— «Счастье есть, его не может не быть», — мрачным тоном поддержал её Кирилл. — Знаешь, кто так сказал?

— Кто? — всё ещё не отрывая взгляда от сияющего герба, обречённо спросила Катя.

— Жена Горбачёва. Мой отец всё смеялся и передразнивал её: «Счастье есть, его не может не быть».

Кривляние Кирилла получилось каким-то натужным и ничуть Катю не развеселило. Она помолчала и вдруг спросила:

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда ты уедешь на свою войну?

Кирилл помолчал, опустил голову, вздохнул глубоко и ответил:

— Как только закончим с Юркой Пивоваровым Юру Смирнова, — он опять помолчал и добавил: — Я уже списался с друзьями, обо всём договорились: тактическая группа «Кольчуга», они там, и я туда хочу попасть, но сначала учебка…

Они замолчали. Сидели не двигаясь.

— Уже светает, — тихо сказал Кирилл. — Звёзды погасли. Я пойду.

Катя повернулась, придвинулась к нему, обвила его шею руками и поцеловала долгим, выстраданным поцелуем.

— Никуда я тебя не пущу, — капризно пролепетала она и стала расстёгивать и стягивать с него рубашку.

Кирилл не сопротивлялся. Они помогали друг другу, разбрасывая одежду по всей кухне и покрывая один другого поцелуями.

В ночь на 5 октября 1941 года, дождавшись, когда луна скрылась за облаками, мы осторожно двинулись по болоту в поле между Березанью и Семёновкой. Услышали, что в копне сена у самого болота громко стонет раненый и зовёт к себе на помощь. Он разговаривал сам с собой. Побоялись подходить: не провокация ли немцев.

На опушке залегли в траве и дождались, когда немецкие автоматчики впереди нас справа и слева произвели очереди и выстрелили ракетами. Благодаря этому определили место, где они находятся. Проползли низиной между дозорных, согнувшись незамеченными прошли охранение, а дальше во весь рост бросились полем, ориентируясь на восток по компасу и карте.

Перед рассветом наткнулись на оставленные немецкие окопы. Натаскали в них скошенной гречихи, накрылись ею и так устроились спать до вечера.

За первую ночь прошли, как мы потом узнали, всего семь километров. Больше не хватило сил. Зато уже во вторую ночь прошли больше. Дошли до выселок села Жуковка. Решили день там пересидеть. У местных жителей спросили, есть ли в селе немцы. Ответили, что немцы проезжают, но в селе не останавливаются. Попросились к одной хозяйке побыть у неё день. Отказала. У ряда других — тот же результат. Наконец одна женщина в третьей от края села хате по левой стороне пустила нас с условием, чтобы мы ей выставили стёкла, побитые во время боя, и поставили новые, которые у неё к счастью были припасены. Обещала за это накормить нас завтраком.

Хозяйка достала стёкла, алмаз, и мы принялись за работу. Всё бы хорошо, но, вижу, хозяйку нашу уж очень беспокоит моя военная форма. Рассказала, как три дня тому назад немцы нашли в соседской хате двух командиров Красной Армии и расстреляли их прямо на глазах у хозяйки, а чтобы хозяйку наказать за то, что перепрятывала командиров, подожгли её хату.

Спустя полчаса, как мы начали стеклить окна, проехала по дороге легковая автомашина. Хозяйка наша пошла разведать, что это за автомашина приезжала. Вернулась встревоженная. Рассказывает, что это приезжал комендант. Расклеил приказ, в котором указано, что жители села не имеют права пускать на ночлег кого бы то ни было без разрешения коменданта. В противном случае комендант будет считать тех, кого хозяева пустили на ночлег, и самих этих хозяев партизанами, и все будут тут же расстреляны. Всем жителям села, не являющимся уроженцами такового, в течение 24 часов следует явиться в комендатуру для проверки документов и регистрации.

После этого наша хозяйка окончательно перепугалась и стала умолять, чтобы мы немедленно ушли. Стоило больших трудов уговорить её, чтобы она нас не выгоняла до наступления темноты. И ещё — поискала бы для меня гражданскую одежду. Тут ещё Морозов стал меня винить и всячески упрекать за то, что я никак не хочу расставаться с военной формой, с оружием и своими документами.

Не прошло и часу времени — мы успели только застеклить одну раму в кухне и вставить одно стекло в окно комнаты, — как в хату с огорода вбежала перепуганная хозяйка, схватила наши сумки и в панике шепчет, чтобы мы немедленно уходили. Ибо увидела она только что, как со стороны Березани цепью по всему полю идут немцы и обыскивают каждую копну хлеба, и, глядишь, вот-вот будут в нашем селе.

А уходить-то нам некуда, да и было уже некогда: я взглянул в окно, вижу, немцы действительно идут широкой цепью и уже совсем близко подходят к селу. Понятно, что, прочесав поле, они теперь примутся за сельские хаты. Мы это сразу увязали с только что развешанным угрожающим указом коменданта. Положение катастрофическое. Решать надо скоро.

Предлагаю хозяйке тоном, не терпящим возражений, бежать к соседям, лучше к тем, что подальше, и не появляться здесь ни в коем случае до тех самых пор, пока немцы не уберутся из села. А мы здесь представимся хозяевами, и пусть, что бы ни было с нами, даже в самом безнадёжном случае, за всё отвечать будем мы. А если даже нас раскроют, скажем немцам, что хата эта была брошенная, хозяев у неё нет, поэтому мы её и заняли. Хозяйка после этого спешно удалилась, и я успел заметить, что она даже обрадовалась такому выходу.

Оставшись одни, решили продолжать вставлять стёкла. Морозов со стороны улицы, а я, надёжно, как мне казалось, запрятав шинель, пилотку, наши военные сумки и одевшись в хозяйский плащ, остался в хате. При этом оружие я приготовил к бою, а документы упрятал в сенях в солому. После этого принялся молотить по раме, вставляя целое стекло и забивая мелкие гвоздочки. В хате темно: через окна плохо проникает свет.

Если они устроят в нашей хате обыск, решено, впустив немцев в хату, бросить одну за другой две гранаты, выпрыгнуть в окно, в которое ещё не вставлено стекло, и бежать, отстреливаясь из пистолетов.

Вот немцы уже закончили обследовать копны хлеба на поле, построились отделениями по одному, автоматы повесили на шеи, вышли на дорогу и направились к селу, прямо к первым хатам, в том числе и к нашей. Морозов через окно мне передаёт всё, что видит на улице. Волнение, охватившее сначала, немного утихло, только слегка покалывает в груди да пересохло в глотке.

Вдруг на дороге показались мотоциклисты. Обогнали они пеших немцев и тихим ходом трещат по дороге прямо перед нашей хатой. Мотоциклистов мы, конечно, не предусмотрели в своём плане действий. Но теперь уже что будет, то будет, другой план принимать некогда. Однако мотоциклисты возле нас не задержались, проехали дальше.

Входят в село немцы пешим порядком. Дальше по дороге видны обозы немецких войсковых частей. И двигаются они в нашем направлении.

Немецкие автоматчики, пройдя нашу хату, остановились недалеко на дороге и слушают офицера. Он что-то объясняет им, а у меня в голове одна мысль: сейчас начнут обыскивать хаты. Вот все солдаты закуривают, а офицер прямым ходом направляется к Морозову. Подходит к нему и жестами показывает, что ему нужны спички. Морозов через окно просит меня найти у хозяйки спички. Я нашёл и подал их ему через разбитое окно. Но спички на ветру никак не получается зажечь. Морозов просит меня, чтобы я в хате зажёг спичку и уже разгоревшейся передал ему. Я так и делаю, офицеру на этот раз удаётся зажечь и раскурить свою трубку. Но он опять что-то жестами просит у Морозова. Наконец мы понимаем, что он просит курицу. Куры спокойно бродят по улице, и, для того чтобы одну из них ему дать, надо сперва её поймать. Морозов морозит очередную глупость: говорит мне, что нужно найти хозяйку, чтобы она поймала для немца свою курицу. Я не выдержал и коротко, но смачно его обругал и предложил действовать самостоятельно. Офицер жестами и что-то по-своему балабоня приказывает Морозову поймать ему курицу. Я на наше счастье нахожу в хате какие-то семена, хватаю горсть и передаю вконец растерянному Морозову, в свою очередь приказывая ему насыпать их себе под ноги. Он так и сделал, курицы сбежались на семена, и офицер, к нашему радостному удивлению, сам бросился их ловить. Три его попытки не увенчались успехом. В конце концов он растянулся на пыльной земле. Солдаты, наблюдавшие всё это время за нами со стороны, громко засмеялись. Он вскочил на ноги и что-то гневно гаркнул в их сторону. Они мгновенно замолкли.

Дождавшись, когда курицы во главе с петухом опять сошлись в кучу к семенам, Морозов, наконец избавившийся от своего оцепенения, жестами предложил офицеру снять автомат и стрелять по хохлаткам. Офицер последовал совету Морозова и произвёл в петуха три одиночных выстрела, и… ни разу в него не попал. Пришлось ждать, пока курицы снова соберутся в кучу. Тут уже офицер дал из автомата короткую очередь, и три курицы остались лежать на земле. Довольный, офицер подхватил их, сунул Морозову три марки и отправился чуть не вприпрыжку к своим солдатам. Они построились, и довольный офицер повёл их по дороге в село.

Мы смотрели им вслед, я из окна, Морозов с улицы, и когда они уже свернули за хаты, мы переглянулись и стали истерически смеяться, до колик в животе.

Опасность миновала, но близко немецкие обозы, а значит, надо готовиться к любым неожиданностям. Обозы запрудили всю улицу и ещё, как назло, остановились. Мы с напряжением ждём, что солдаты сейчас соскочат со своих повозок и направятся к нам. Но этого не случилось, обозы снова тронулись в путь. Кажется, опасность миновала.

Явилась хозяйка и, к своему удивлению, нашла нас на месте. Рассказали ей, как торговали её курами, и даём ей три немецкие марки. Она смеётся и заявляет, что это куры соседей, а не её.

На радостях хозяйка стала готовить нам обед. За это время мы застеклили три рамы. А пообедав, застеклили последнюю раму и легли немного поспать.

Проснулись, когда уже совсем стемнело. На улице дождь. Хозяйка, к нашему удивлению, не против, чтобы мы остались у неё на ночь. Оказывается, она боится ночью оставаться в хате одна и поэтому которую ночь плохо спит. Мы обрадовались несказанно: какое счастье спать в тёплой хате возле натопленной печки!

Как проснулись утром, опять просим хозяйку найти нам гражданскую одежду. А ещё попросили постирать нам бельё. Пообещали за это работать целый день на огороде. Она согласилась, но, пока мне не на что сменить мою военную форму, я не могу выйти из хаты. А тут ещё соседи стращают хозяйку тем, что нас могут обнаружить немцы, и тогда ей несдобровать.

Морозов отправился работать на огород, а мне, пока нет гражданской одежды, остаётся только сидеть в хате. Правда, нашёл себе занятие — лущу кукурузу. То и дело забегают в хату соседки под предлогом напиться воды. На самом же деле пристально рассматривают нас, будто каких-то зверей в зоопарке. Пытаются ещё расспрашивать: откуда мы, кто мы и что из себя представляем.

Вижу из окна: опять по дороге из Березани на Жуковку движутся немецкие воинские обозы. Хозяйка переживает, но всё-таки не так, как в первый день. Вечером по её рекомендации пошёл переодеваться в гражданскую одежду к одной колхознице. На шинель, брюки и гимнастёрку выменял всё гражданское. Кроме фуражки: пилотку на фуражку выменять не удалось.

Днём с Морозовым составили себе маршрут движения и ночью часов в десять вышли. Направились в обход Жуковки: в Жуковке немецкая комендатура. Всю ночь немцы то и дело запускают осветительные ракеты и строчат из автоматов. Ориентируясь по карте и компасу, прошли километров до тридцати.

На хуторе Александровском у одной женщины, работницы совхоза «Хмелевик», позавтракали и пошли на участок совхоза. Пришли, уже когда совсем рассвело. Расспросили рабочих совхоза и выяснили, что дальнейшее движение в ночное время будет затруднено, ибо впереди Супой (Яготинское болото). Вброд его пройти невозможно, а все переправы взорваны. Есть переход только в Згуровке, но он охраняется немцами, и пройти его можно только днём, тщательно замаскировавшись под местных жителей. У одной работницы совхоза выменял пилотку на гражданскую фуражку.

Оказалось, что рабочие совхоза живут в тесноте, так что отоспаться днём нам было негде. Поэтому решили свой поход продолжить днём. Один рабочий совхоза, дезертир из Красной Армии, рассказал, что он только день тому назад пришёл домой аж из-под Харькова. Сменив форму на гражданку, шёл только днём. По дороге несколько раз его задерживали немцы. При обыске они придирались даже к белью, которое им представлялось солдатским. Ахал, что просто чудом остался жив. А я подумал, справедливо было бы, если бы немцы тебя, дезертира, как раз и пристрелили.

На нашей карте уже закончилась обозначенная местность. А как без карты передвигаться, тем более ночью? Пошли мы в село Черевки к переправе разведать обстановку. По дороге обсуждали возможность перехода болота вброд, но, когда увидели ширину его, пришли к выводу, что наших сил не хватит преодолеть такое препятствие. Да и потом, вода уже слишком холодная.

Встретили в поле жителей села Черевки. Они нам рассказали о переправе: «Мы днём ходим в Згуровку, и под предлогом работы на сахарном заводе немцы нас пропускают. Подозрительных тщательно обыскивают и, если находят военные документы или оружие, расстреливают на месте. Несколько дней тому назад расстреляли одного парня только за то, что на нём была гимнастёрка. Он по сей день лежит на переправе».

Этот рассказ окончательно склонил нас к дневным переходам. Вынуждены были запрятать оружие и документы. Нашли приметное место и всё туда сложили. Долго не хотелось уходить с этого места. Стояли, как у могилы самого дорогого человека. Теперь только Морозов понял, как непросто это всё оставлять. Ведь он меня часто раньше укорял за то, что мы никак не избавимся от оружия и документов. Просто донимал своими укорами, когда ещё не возникало такой смертельной необходимости это сделать. Думаю, так он пытался скрыть свою трусливость.

Весь день и вечер провели в селе Черевки, в сотый раз расспрашивая местных о переправе. И вот наконец мы к ней подошли. Немцы в селе не отличили нас от местных жителей. Днём на переправе нет никакого движения. Ждём, что будет вечером.

Ближе к вечеру из згуровского сахарного завода прошли через переправу не больше десяти человек.

Хозяин, у которого мы остановились переночевать, зовут его Иван, рассказал, как его сосед, старик, вчера выдал немцам двух окруженцев. Они забрели к нему и попросили еды. Старик накрыл им обед, а сам пошёл в комендатуру и сказал, что у него в доме два солдата Красной Армии. Немцы немедленно явились и схватили их. Мы с Морозовым приметили хату этого старика на будущее: разберёмся после победы.

Проснулись рано утром и через окно не спускаем глаз с переправы. На улице ещё с вечера начал моросить дождь, идёт не переставая, и дорогу развезло.

Дождавшись пока прошли хотя бы три человека через переправу, двинули и мы. Сначала пошёл Морозов, а за ним, вооружившись вилами, и я.

Немцы прячутся от дождя в ближайших хатах и оттуда следят за проходящими через переправу. Нас приняли за местных жителей и не задержали. В кустах у дороги увидел труп солдатика, о котором рассказывали крестьяне. Чтобы запугать население, немцы не позволяли его похоронить. Они сняли с него всё, кроме окровавленной гимнастёрки и нижней рубахи. Видимо, его тащили за ноги: руки заброшены за голову, а гимнастёрка и рубаха под ней задрались, оголив убитого. Мелкие капли дождя собирались на его животе и ногах в крупные слезинки и, омывая белое мальчишеское тело, скатывались в пожухлую траву.

Мы долго шли. Дождь всё усиливался, и вот уже к нему стал добавляться снег. Через час снег просто повалил. Насилу дошли до Хутора Ленина, что находился в десяти километрах от переправы. Дальше двигаться уже не было сил: промокли до ниточки и до предела замёрзли. Попросились обогреться у одной доброй старушки да так и остались у неё переночевать.

Наутро погода ещё хуже. Прямо буран. Снег покрыл всю землю. Уж очень неожиданно для нас пришла зима. Сапоги у нас разносились окончательно. Решили кое-как их починить и заодно переждать непогоду. Старушка обрадовалась нашему обещанию починить ей валенки. Пока днём чинили обувь, заходили в хату соседки и, увидев «сапожников», стали делать нам заказы. За эту работу пообещали дать нам на дорогу кой-какой еды. Мы решили воспользоваться случаем: дождаться лучшей погоды, запастись продуктами и заодно по слухам разведать обстановку в близлежащих сёлах, через которые придётся идти.

Однако к вечеру второго дня к нам заявился староста и потребовал, чтобы мы немедленно убирались, ибо немцы, по его словам, строго следят, чтобы такие, как мы, неизвестные личности на хуторе не появлялись. Воспользовавшись тем, что жители хутора доброжелательны к нам и нуждаются в сапожниках, решили на прощание восстановить всех своих заказчиков против старосты. Результат получился блестящий. Узнав, что староста нас прогоняет, наши заказчицы обрушились на него с такой бранью… Просто стали ругать его на чём свет стоит. Называли его большим шкурником и подлецом. Недаром, кричали, его в прошлом исключали из партии, а он плакал и каялся, говорил, что без партии жить не сможет. Ему поверили, так он теперь подлаживается под немцев, а билет свой партийный на их глазах сжёг и ещё топтал его пепел, и ещё тут же поклялся служить Гитлеру-освободителю верой и правдой. Староста бежал от них спотыкаясь.

После такой духоподъёмной сцены мы с запасами съестного, обсохшие и отдохнувшие, попрощались с нашими защитницами и пошли прочь с Хутора Ленина.

Непогода утихла. Путь держим на Прилуки. По дороге расспросив встречающихся селян о передвижении немецких войск, сделали вывод, что немцы движутся одним путём на Смоленск, другим — на Донбасс. Мы же должны держать путь в середине этих направлений, в вилке. Так у нас больше шансов избежать столкновения с ними.

Приближаясь к Прилукам, узнаём от местных, что немцев здесь немного. По воскресеньям крестьяне приезжают в город торговать продуктами. Немцы при входе и выходе из города, как правило, не задерживают.

Не доходя до города километров пять заночевали с расчётом утром в воскресенье часов в десять-одиннадцать, замешавшись среди крестьян, попасть в Прилуки.

В воскресенье с утра крестьяне сплошным потоком идут в город на базар, и мы с ними благополучно вошли в Прилуки. Дальше думаем двинуть на Ромны. Крестьяне, подсказывавшие нам направление, немного нас сбили с прямого, короткого пути, и мы пошли обходным. Но даже остались этим довольны: обходной путь глухими сёлами, конечно, был более безопасный.

В Прилуках на базаре торговля идёт исключительно меновая, за деньги никто не покупает и не продаёт. Видели на базаре немцев, расхаживающих с повязками на рукавах. Повязки, как фашистский флаг, красные, со свастикой в белом кружке. Видели и жителей города тоже с повязками на рукавах, только из белого полотна. Мы сначала их приняли за какую-то местную охрану или за представителей ещё какой-то, организованной немцами, службы. Но потом узнали, что так немцы отмечают еврейское население, которое заставляют убирать улицы и выполнять другие черные работы. Так оккупанты отличают евреев от украинцев, которых к подобным работам не привлекают.

По дороге в Иваницкий район попросились на подводу к крестьянину, ехавшему в ту же сторону. Он охотно позволил нам запрыгнуть в его телегу, и мы километров восемнадцать до села Городня Иваницкого района Черниговской области ехали на подводе. Всю дорогу шёл дождь, и мы изрядно вымокли. Крестьянин всё интересовался, как мы питаемся в дороге. Узнав, что мы зарабатываем себе на хлеб сапожным ремеслом, стал нас уговаривать пожить у него пару дней, починить обувь, за что он готов снабдить нас на дорогу продуктами.

Посоветовались мы с Морозовым и решили принять его предложение. За это время, глядишь, дорога чуть подсохнет, а то грязь непролазная. По такой погоде нам сапог не хватит на весь наш дальний путь. К тому же меня стали здорово беспокоить сильно опухающие ноги.

Наш возчик, Захар Ильич, принял нас очень радушно. Живёт он культурно. Настроен по-советски. В колхозе он работал ветсанитаром. Теперь сохраняет племенного быка колхозного, боится, как бы его не нашли немцы да не отобрали.

На другой день сразу принялись чинить обувь. В обед пришла соседка и рассказала, что ночью через село проехал конный партизанский отряд численностью до пятидесяти человек. Потом ещё добавила, что были тут в селе ещё подобные нам два сапожника, которые впоследствии оказались партизанами. А сидели они в селе с целью разведки обстановки. Всех, кто из местных с радостью встречал немцев, они взяли на учёт и обещали расправиться с ними. Выйдя в сени, она прошептала хозяину: «Эти, гляди, такие же два сапожника, как и те, что уже были. Бойся их, Захар Ильич, они сожгут всё село. Пойди-ка ты, милый, лучше в комендатуру и честно их немцам выдай».

Захар Ильич всё нам рассказал и заверил, что у него мы в полной безопасности. Вечером дал мне спирту растереть больные ноги, а хозяйка согрела воды, чтобы ноги попарить. Я терпеливо проделал все процедуры, и наутро у меня опухоль с ног спала, как и не было её. Теперь я мог без мучений надеть сапоги. И погода наладилась, стало просыхать.

За три дня пребывания у Захара Ильича мы починили шесть пар обуви. Хозяин нас за это снабдил махоркой, продуктами на дорогу, и мы отправились в направлении города Сумы.

От встречных нам всё время приходится скрывать, откуда мы и куда направляемся. Пока шли до Прилук, говорили, что мы жители Прилук. А после Прилук мы уже стали жителями города Сумы. От Сум — Старого Оскола и так далее.

Глава XVI

Юрий Кириллович всё корпел над сценарием. И чем больше он ковырялся в нём, тем больше ему не нравился результат. Всё казалось каким-то рыхлым, диалоги дубовыми, неорганичными, ремарки неуместными и даже нелепыми, действия персонажей подчас алогичными — короче, всё разваливалось, рассыпалось, и он никак не мог найти ту единственную крепкую ниточку, на которую все эти бусинки, то бишь сцены, можно было бы нанизать.

Он в отчаянии вскакивал из-за стола, чуть не хватив горячей «мышкой» по монитору компьютера, и метался по кабинету, твердя вслух только два слова:

— Бездарь и графоман! Графоман и бездарь! Бездарь, бездарь, бездарь! Графоман, графоман, графоман!

Потом он, будто вспомнив заветную придумку или вообще наконец осенённый единственно верным решением, хватал мобильник и звонил Дубовскому:

— Алё! Сергей, выручай! Ничего у меня не клеится.

— Не клеится? Или не шьётся? Или не вяжется? — в ответ смеялась трубка.

— Послушай, Сергей, мне не до шуток. Ну не могу я отказаться от этой идеи. И объяснить тебе толком не могу, почему она меня так держит. Тут уже и родители мои ушедшие мне стали часто сниться…

— Это к дождю.

— Перестань, Сергей, не ёрничай! Отец у меня начинал войну двадцать второго июня сорок первого. Вот снится он мне, молчит и смотрит прямо в душу — и ждёт ответа. Я не сошёл с ума, но чувствую, что оба воевавшие мои деда ждут, все мои предки ждут. Для меня отказаться — значит предать. Не могу я уйти, отказаться, забыть.

— Вот и вспоминай, вспоминай эти самые воспоминания, прости за тавтологию, что потерял, — уже без всякого смеха сказал Сергей. — Ты, Юрий Кириллович, меня пойми. Я ведь тоже не писатель. Ну, сценарии делал, ну, неплохо, вроде, получалось. Но не могу же я в данном случае без всякой литературной основы. Что ж мне, из пальца всё высасывать. Ничего у нас так не выйдет. Вот ты давай набросай хотя бы «рыбу», или «колбасу», как у нас первую сборку отснятого материала называют, а там, может, и я пригожусь. Ты, главное, не мучайся там над стилем и другими литературными изысками. Ты пиши как банальный графоман. Главное — события вспомнить, тех людей в свой душевный бинокль увидеть, хоть в перевёрнутый, как у Симонова. Ты не киксуй, пиши как пишется. Вон у нас щас сколько графоманов развелось, и никто не стесняется. Они ведь как рассуждают: мы люди простые — нам абы гроши. Щас нет ни Толстых, ни Тургеневых. Наше время — время марининых и донцовых. Я вот недавно зашёл за каким-то чёртом на почту, уж не помню, кажется, письмо заказное отправить, а там на витрине — книженции Дарьи Донцовой. Знаешь такую сочинительницу?

— Вроде слышал, — холодно ответил Юрий Кириллович. — Но не читал.

— А читать и не надо. Я вот тебе только название этих опусов скажу, тебе и так всё станет ясно. Щас… специально смартфоном сфоткал, щас найду. Ага, вот, слышишь? Алё! Юрий Кириллович, ты где? Алё!

— Здесь я, здесь, слушаю, — равнодушно отозвался Юрий Кириллович.

— Ага! Зачитываю! «Страстная ночь в зоопарке»! Как? Ну зачем читать? И так ясно, что про зоофилию. Мы же с тобой не извращенцы, чтобы такое читать, вдаваться в подробности. Да и неловко как-то. А она вот не стесняется — катает. А вот другая белиберда в переплёте: «Шекспир курит в сторонке». Я думаю, тут уже её подробная самооценка собственного бумагомарания. И ничего, ночью её кошмары не мучают, у неё в это время совесть тоже отдыхает. Так что давай не стесняйся и не сдавайся — работай.

Юрий Кириллович обречённо выдохнул и спросил:

— Ну а когда я всё-таки набросаю с Божьей помощью эту самую, как ты говоришь, «рыбу», ты подключишься?

— Ну что с тобой делать? — сжалился Дубовской. — Тогда подключусь.

— Обещаешь?

— Юра, давай без пионерских клятв! Как там у Райкина в его отличной миниатюре было: ты меня уважаешь, я тебя уважаю — мы с тобой уважаемые люди. Всё, пока! У меня вон малой хнычет: задачка у него не выходит. Давай твори!

И Просекин творил. Творил, несмотря ни на что. При всём его недюжинном творческом опыте терзался ему доселе неведомыми муками, страдал, падал на кровать без сил, поднимался и вновь шёл напролом. И так в конце концов его захватила эта новая для него работа, будто наваждение, будто болезнь какая, когда про еду и про сон забываешь, чаю глотнул и опять в бой — так вцепилась в него эта новая страсть, или он в неё, уж и не важно, — так они сцепились, что у него даже напрочь вылетело из головы, когда должны возвращаться из Греции жена с дочерью, когда их встречать.

Неожиданно вспомнил, как только попробовал представить и описать сцену бомбёжки молодцами люфтваффе колонны советских беженцев. Вот прямо, как только представил грозно приближающиеся крестоносные крылья, так и осенило: мои девочки из Европы летят. Тут же в панике бросился на кухню к городскому телефону, возле которого всегда лежал гроссбух — большой толстый ежедневник. Всё правильно! Там собственной рукой на последнюю среду месяца он начертал: Лена с Дашулей прилетают чартером 2255 компании «Россия», Внуково, 9.40 утра.

Только он удостоверился в этом напоминании, в кабинете запел мобильник. Побежал в кабинет, схватил его, чуть не выронив.

— Алё!

— Алё, Юрий Кириллович?

— Да, я. Кто это?

— Привет! Я нашла твою рукопись.

— Какую рукопись? Кто это?

— Нисколько не удивляюсь, что ты дочь свою от первого брака не узнаёшь. В те весёлые годы бурного начала твоей карьеры у тебя это был всего лишь эскиз. Набросок, так сказать.

— Алёна, ты?! Милая девочка моя, прости! Я тут так заплюхался…

— Ну, я тебе не собираюсь мешать плюхаться. Я просто рукопись твою нашла и уже тебе её передаю.

— Алёнушка, какую рукопись?

— Ну ты слёзно просил, говорил, что позарез нужна. Я её нашла у мамы в шкафу. Только я тут её чуть-чуть посмотрела: тут про войну, кажется, от руки, таким мелким-мелким убористым почерком, и вовсе не твоим…

— Это же воспоминания! — вскричал Юрий Кириллович. — Это же то, что нужно!

— Не кричи! — в свою очередь крикнула Алёна. — Что ты так кричишь? Я оглохла. Я же говорю тебе, что нашла и уже передаю тебе эти твои воспоминания.

— Да-да, Алёсинька! — Юрий Кириллович готов был расцеловать трубку. На радостях он вдруг вспомнил, как называл свою дочь в то далёкое счастливое киевское время, когда она кудрявым ангелочком любила прыгать по утрам у него на животе. — Слушаю, милая моя Алёсинька-халёсинька!

— Что за дурацкое сюсюканье?! — возмутилась дочь.

— Это я вспомнил тебя маленькую, — продолжал ликовать Юрий Кириллович. — Так мы с мамой тебя называли в те годы…

— Прекрасно, — сухо перебила Алёна. — Вспомнил, а теперь забудь: далеко те годы откатились — не вернёшь. И к делу это отношения не имеет. Лучше вот что запомни. Я завтра поездом передаю тебе эти воспоминания с одним своим бойфрендом.

Юрий Кириллович попытался набрать родительской строгости в голосе:

— Что значит «с одним»? У тебя их сколько?

— Какое это имеет значение?

— Что значит «какое»?! — возмутился Юрий Кириллович, сам чувствуя, что занимается изображаловкой, волнует-то его на самом деле совсем другое. — Что значит какое? Я тебе отец или кто?

— Успокойтесь, папенька! — дурашливо, по-кукольному пропищала Алёна. — Мы уже давно живём даже не как далёкие родственники, а как резиденты соседних государств. Ныне, впрочем, даже воюющих. Но сейчас не об этом. Ты, если всё-таки хочешь получить эти самые воспоминания, слушай и запоминай. Парня этого зовут Паша Шугаев. Мать у него живёт в Екатеринбурге — он к ней летит. Лететь, как ты понимаешь, ему теперь можно только из Москвы: от нас рейсов нет. Поэтому до Москвы он едет поездом. Записывай: фирменный поезд «Украина», шестой номер, вагон тоже шестой, прибытие в десять утра по Москве. Паша Шугаев. Только, ради бога, не говори с ним о политике, если хочешь получить от него рукопись. Он работает в Верховной Раде, поэтому, сам понимаешь, украинский патриот.

— Всё понял, Алёнушка, спа… — едва успел воскликнуть вконец разволновавшийся Просекин, как смартфон в его руке равнодушно загудел прерывистыми гудочками.

Прежде чем сообразить, в какую заваруху попадает, Юрий Кириллович метался по всей квартире, на радостях похлопывая себя по бёдрам ладонями и по-дурацки распевая:

— Теснят мне грудь воспомина-а-ния-а-а!..

И вдруг наконец сообразил, что прибывают «воспоминания» с разницей всего лишь в двадцать минут с самолётом из Греции. Это «открытие» привело его в рабочее состояние, и он сел за компьютер, настучал и отправил по мейлу сообщение жене. Минут через десять снова требовательно запиликал его смартфон.

— Что значит «не смогу встретить»? — без приветственного вступления обрушилась на него Лена. — У нас же куча вещей. Одни шубы сколько места занимают. Я умудрилась выторговать их три штуки. Владелец магазина Алексиос Гунарас оказался потрясающим парнем. Я его даже в Москву пригласила: по музеям его повожу. Он мне такую сделал скидку, что я смогла взять шубу Дашеньке, себе и ещё маме. За полцены фактически…

— Лена, послушай, — перебил Просекин, — я не смогу приехать за вами в аэропорт: у меня такой важности деловая встреча, что я никак не могу её отменить. Возьмёте такси. Я тебе вышлю телефон очень хорошей службы. Его можно заказать прямо из салона самолёта, как приземлитесь. Даже ждать не придётся.

— Какое такси?! — заголосила в трубку Лена. — Я же тебе говорю, куча вещей: три шубы, футболки тебе, куча сувениров девочкам по работе. Ты что думал, мы назад одни сырые купальники повезём из Европы-то?!

— Лена, подожди, — внятно и медленно проговорил Просекин. Он уже чувствовал, что начинает сатанеть. — На карту поставлен смысл моей жизни…

— Как?! — перебила жена. — Разве не мы — смысл твоей жизни?

— Конечно, вы, — из последних сил, чтобы не сорваться, держался Юрий Кириллович. — Но… Ну… Ну, пойми, может быть, только на сегодня, а может быть… Чёрт возьми! Сегодня этот смысл для меня смыслее всех смыслов!

— Что за чушь ты несёшь?! — уже визжала трубка. — Ты сошёл с ума! Ты думаешь, я простила тебе твою певичку Маргариту Лекасову? Ага, как же! Ты, Юрасик, видно, совсем стал дурасик…

Послышались всхлипывания.

— Даша рядом? — неожиданно спокойно спросил Просекин, и это несколько обескуражило Лену и заставило прервать свои вопли. — Дай ей трубку, пожалуйста.

— Да, папа, — послышался голос дочери. — Не волнуйся, я всё поняла. Возьмём такси. У меня даже есть номер фирмы, услугами которой я всегда пользуюсь. Всё будет нормально.

Они помолчали. Даша спросила:

— Пап, ты слышишь меня?

— Да, дочь, — вздохнул Юрий Кириллович. — Спасибо тебе! Успокой маму.

— Ты сам успокойся, — ответил родной голосок. — Всё будет хорошо. До встречи. Целую тебя!

Проходя сёлами Сумской области, всякого насмотрелись. В сёлах полно дезертиров, которые распространяют исключительно гнусную антисоветскую, провокационную информацию. Заявляют, что «немцы уже дошли до Волги, что взяли Москву и всю Красную Армию уже почти разбили. Оставшиеся части РККА ушли за Волгу и реорганизовались в народную милицию. Немец войну по сути уже закончил и расположился на зимние квартиры. Сталин улетел своим самолётом в Америку, а Ворошилов и Молотов ещё пока у власти, но работают под диктовку немцев. Весной начнут вести переговоры о мире ».

Немцы придумали вот какую хитрость. Портреты товарищей Молотова, Калинина и Ворошилова не снимают, а заявляют населению, что эти руководители советского правительства «хорошие большевики». Это даёт повод населению выводы делать противоположные. В любой хате, куда ни зайдём, говорят: «Нас продали руководители, они нас предали». Когда начинаешь заводить беседу, пытаешься поглубже проникнуть в суть вопроса, выяснить, на чём основываются их выводы, становится ясно, что задурила им голову фашистская лживая пропаганда, что большинство твердит эту чушь, не понимая и не сознавая весь смысл этих слов — «продали», «предали».

Ночевать не пускают. В одном селе колхозница, у которой попросили что-нибудь поесть, рассказала, что в селе немцы организовали охрану, вооружили её и некоторых других сельчан, и теперь уже человек десять ходят по селу с оружием. А как только увидят таких, как мы, — проверяют немецкие пропуска, аусвайсы, а тех, у кого их не окажется, ведут прямиком в комендатуру. Рассказала, что в это утро на рассвете группа окруженцев вышла из леса и в первых хатах попросила хлеба. Эту группу заметили охранники из местных и открыли стрельбу. Одного ранили — лужа крови до сих пор вон у колодца. Видимо, окруженцы подошли к кринице напиться воды и были поражены стрельбой охраны.

Наскоро пообедав у этой колхозницы, поспешили уйти из села, пока не попались в руки охранников. К счастью, ушли никем не замеченные.

В следующем селе зашли в хату, выясняем обстановку. Женщины рассказали, что немцев в селе нет, нет и охранников, то есть полицаев, как таких немецких прихвостней эти женщины назвали.

Смело идём по селу дальше. На здании бывшего сельсовета, теперь управы, вывешен приказ сумского коменданта, обязывающий всех, кто имеет коров, сдавать по двадцать пять литров молока в месяц. За невыполнение приказа — расстрел.

Только свернули в улочку направо, только прошли третью хату, как вышедший на крыльцо её хозяин лет тридцати пяти окликнул нас, подозвал к себе и настоятельно потребовал пропуска. Сначала не поймём никак, какое он имеет право так требовать и почему его вообще мы интересуем. Отвечаю ему таким же грубым, как у него, тоном. Он тут же поспешил представиться начальником «милиции» Степановского района и показал нам мандат, отпечатанный типографским способом, с печатью и подписью сумского коменданта, которую мы только что видели в вывешенном на здании сельсовета-управы приказе.

Стало ясно, что дело имеем с немецким псом из числа продажных шкур, который может быть опаснее кого-либо. Я сбавил тон. Показываем паспорта и заявляем, что мы жители города Сумы. Были на работах по рытью окопов, а теперь возвращаемся домой. Надеемся завтра быть в Сумах. Он рассматривает наши паспорта и, видно, понимает в них, как баран в аптеке. То, что мы жители города Сумы, нигде в паспортах не подтверждается.

Начинаем ему втолковывать новую версию, что были со своими документами у коменданта в Згуровке, просили пропуска, и что комендант, якобы, нам сказал: раз есть документы, то никаких пропусков не нужно. Пропуска выдаются только бывшим военнослужащим, не имеющим документов.

Все эти наши доводы вконец сбили с толку «начальника милиции» и склонили к решению отпустить нас. Однако в назидание он всё же повторил, что всякий проходящий должен иметь немецкий пропуск — аусвайс, а в заключение заявил: «Ну, идить, та скажить в Сумах комендантови, що вас направыв до ньохго начальник милиции Стэпановськохго району, и щоб вин выдав вам аусвайсы, тобто пропуска».

Так благополучно отделались мы от этого немецкого прихвостня. Пошли дальше, но дом этого «начальника милиции» взяли на заметку: решили, как фашистов разгромим, придётся к нему заглянуть «за пропуском».

Наличие в каждом селе организованной немцами охраны из местных опять повергло Морозова в панику. До следующего села всю дорогу шли и переругивались. Правда, он уже не предлагал трусливо остаться на оккупированной немцами территории и устроиться на работу, а только хныкал и уверял, что не сегодня так завтра всё равно попадём в лапы к немцам.

Но на его, да и на моё, конечно, счастье в сёлах, которые мы проходили, охраны не было. Ноги в порядке, погода хорошая, идти легко. Решили, что и в город Сумы нужно попасть в воскресенье, когда будет большой поток местных жителей и крестьян окрестных сёл.

Не доходя до Сум около сорока километров заночевали в селе Казачья Лохня . Ночевать пустила женщина, с которой ещё жили дочь и невестка, но их в это время дома не было. До нас в эту хату на ночлег устроился здоровый парень, бывший военнослужащий, дезертир, надо понимать. Идёт домой, в обратную по отношению к нам сторону, то есть глубже в тыл к немцам. Радуется, что скоро будет дома. Из короткой беседы узнали, что участвовал в боях в Брянских лесах. И дальше говорит без запинки: «Окружили, разбили. Нас предали. Москва уже давно взята немцами…» Ну и так далее и тому подобное. Все эти провокационные речи уже опротивели до тошноты. Мы и не стали с ним долго разговаривать, обратились к хозяйке с расспросами об обстановке.

Под вечер пришла дочь хозяйки, молодая девушка, развитая, культурная. Собственно, о том, кто и как в этой хате хозяйничает, мы сразу сделали вывод, как в неё вошли. Можно было судить по обстановке и чистоте. А пока не пришла дочь, мы воспользовались некоторым временем, умылись, почистили одежду и сапоги от дорожной грязи. Всё это не ускользнуло от пытливых глаз хозяйки, и она, как только пришла дочь, сообщила ей обо всех, кто попросился на ночлег.

Дочь хозяйки представилась учительницей. Вернулась она из соседнего села. Немного отдохнула и стала осторожно вести беседу сначала с парнем, а потом и с нами. Выслушав подробный рассказ первого о том, что он идёт домой, что «его предало командование РККА, что Москва давно взята немцами» и тому подобную ложь, она не выразила ни малейшего ему сочувствия.

От нас она узнала, что мы жители города Сумы, что были на окопах и теперь возвращаемся домой. Выслушала и высказала подозрение: «Что-то вы не похожи на таких». А затем рядом вопросов поставила нас в неловкое положение, и нам стало ясно, что она фактически нас разоблачила.

Воспользовавшись моментом, когда третий постоялец вышел из хаты, мы, видя в лице молодой девушки человека, близкого нам по духу, признались, что вовсе не те, за кого пытались только что себя выдать. Мы командиры РККА и идём к линии фронта с целью пробиться к своим. «Вот это похоже!» — заявила удовлетворённо учительница.

Когда совсем стемнело, завесили окна, зажгли лампу и накрыли щедрый ужин. Предоставили нам место на кровати, взяли сапоги и портянки на печку для просушки, а чтобы мы лучше ориентировались в дороге, учительница нашла нам географическую карту. И самое главное — обнадёжила нас, что до линии фронта мы скоро дойдём: не более чем через две-три недели.

Отношение к третьему постояльцу было менее радушным. Ему было предложено сходить самому за соломой и постелить себе на полу. На ужин, в отличие от нас, ему выдали только тарелку борща, и то без хлеба. Нас-то накормили как раз в то время, пока он ходил куда-то далече от села за соломой. Уж очень далеко его куда-то послали.

Из скромности мы с Морозовым от кровати и чистой постели отказались. На самом-то деле мы прекрасно понимали, что с несметным количеством в нашей одежде паразитов не имеем права воспользоваться такой роскошью. Но не могли же мы учительнице и её матери объяснить, что именно по этой причине желаем спать на соломе на полу, как и третий постоялец. Оценив такое наше отношение и, очевидно, догадавшись, в чём дело, учительница спросила, есть ли у нас бельё и не хотим ли мы задержаться на денёк, чтобы искупаться и постираться.

Но мы от всех её предложений отказались. Уж так нас ободрили радостные увещевания учительницы о близости линии фронта, что мы после восстановившего силы сна спешно засобирались в дорогу. Попросили только, чтобы нам дали какие-нибудь мешочки, куда мы могли бы сложить пару белья, полотенце, мыло и запасные портянки. До сих пор мы таскали их в карманах. Подобрали нам небольшие по размеру две наволочки от подушек для дивана. Яркие, вышитые цветами, они были преподнесены нам как подарок на память о патриотически настроенной семье из села Казачья Лохня .

На следующую ночь на хуторе, где предстояло заночевать, в отличие от Казачьей Лохни нам отказали в гостеприимстве. Ни один хозяин или хозяйка из тридцати-сорока хат, в которые просились на ночлег, не пустили. Пришлось завернуть в сторону и пройти километра два до соседнего хутора. Но и там устроились на ночлег с большим трудом, и то поодиночке, в разных хатах. Посчитали, что назавтра должны быть в Сумах. Осталось километров восемь.

Утром я с выходом задержался: хозяин не отпускал меня без завтрака. Из-за этого я отстал от Морозова. Пришлось ускорить шаг, чтобы его догнать. Не доходя до Сум решили ещё раз в пригороде у местных поинтересоваться обстановкой в городе.

Один молодой парень, к которому мы обратились, от души нас отругал. Идёте, говорит, по вашим рассказам, от немцев, а сами прёте, как слепые щенки, прямо к ним в лапы: ведь здесь в городе их полно, и они, безусловно, вами заинтересуются, только попадётесь на глаза. Потом он сообщил, что фронт недалеко, вряд ли немцы взяли Старый Оскол, а уж Москву им не видать как своих ушей. Посоветовал нам держать путь глухими сёлами, обходить райцентры и вообще не лезть немцам на глаза. Порекомендовал обойти стороной лежащее на пути село Юнаковку: там полно немцев.

Поблагодарив парня за добрый совет, мы отправились по направлению к посёлку Хотень Сумской области. После встречи с таким сообразительным хлопцем, после его внушений в общем-то нам понятных истин и правил конспирации, которые мы знали и старались до определённой степени соблюдать на протяжении своего пути, всё-таки мы отметили, что, редко в последнее время встречая по дороге немцев, потеряли бдительность. В результате чуть не допустили такую глупость — идти прямиком через город Сумы, где полно немцев. Теперь мы круто повернули на Хотень.

В селе на подходе к Хотени видим: с поля сплошным потоком едут немецкие подводы, гружённые снопами хлеба. По шоссе взад и вперёд прохаживается немецкий солдат. Мы идём по тропинке чуть в стороне от шоссейной дороги. Впереди нас прямо по шоссе шагает с сумкой за плечами явно окруженец. Мы это как-то сразу поняли по его виду. Вот он поравнялся с немцем, и тот его остановил. Начал обыскивать. Нашёл в сумке небольшой кусочек сала. Забрал. Документы даже не потребовал. Нас он, видимо, принял за местных и обыскивать не стал.

Идём дальше. Обгоняет нас немецкий мотоциклист с офицером в коляске. Вот тебе и мало немцев! Идём в потоке городских жителей и в первом же селе видим подводы с немецкими солдатами. По одной из улиц ведут артиллерийских лошадей, а орудия, три пушки крупного калибра, оставили на дороге. Понимаем, что дальше двигаться этой, центральной, улицей села опасно: кругом немцы. Круто свернули влево и попросились в одну хату. Женщины-хозяйки нас доброжелательно приняли, накормили обедом, объяснили, как пройти глухой дорогой на Хотень. Одна из этих молодых женщин, после того как мы немного отдохнули, провела нас на край села и показала дорогу.

До Хотени и села Писаревка, которое лежит недалеко от посёлка, идти полем вёрст девять-десять. Идём с Морозовым и говорим о том о сём, а думаю я совсем о другом: о паразитах, которые буквально заедают. Сколько же их в одной паре белья? Ничего, кроме слова «много», сказать не могу. Носим их на себе бессчетное количество, а избавиться от них нет никакой возможности. Ведь сменили бельё — и никаких результатов. А почему? А потому что этой сволочи в верхней одежде полным-полно. Её, всю одёжу-то, нужно прожаривать, а самим мыться! мыться! отмываться! Да только где же и когда наконец появится у нас такая возможность.

К вечеру пришли в село Писаревка, граничащее с посёлком Хотень. Впереди по дороге слышна стрельба из винтовок. Оказалось, это двигалась немецкая воинская часть, а для того чтобы местное население заблаговременно дрожало от страха, немцы всю дорогу стреляют, громко разговаривают… А на самом-то деле это они от трусости: поджилки у них дрожат на оккупированной ими же территории.

На ночлег нас пустила добрая хозяйка. Муж её в РККА, служит военным шофёром. У её соседа узнали, что в селе у одного колхозника есть детекторный радиоприёмник. Очень мы этому обрадовались. Я пошёл на разведку и действительно нашёл таковой в исправном состоянии. Всю ночь просидели в надежде услышать Москву, поймать какую-либо нашу станцию. Ничего не хотелось услышать, только лишь «говорит Москва». Одна эта фраза опрокинула бы всё провокационное враньё, которого мы наслушались за всё время пути. Эти два слова дали бы столько энергии, что дальше полетели бы как на крыльях.

Но ни этим вечером, ни в двенадцать часов ночи, ни следующим утром Москвы мы не услышали и окончательно упали духом. Значит, решили мы, Москва действительно в руках немцев — дезертиры правы. К тому же хозяин радиоприёмника уверил, что раньше он ловил Москву и слушал все новости, а вот теперь она пропала.

На другой день идти стало особенно тяжело. Буквально подкашиваются ноги. Куда идём и куда придём — не знаем. Что стало с Красной Армией, со страной? Немцы по радио и громкоговорителям передают победные марши. И всё же инстинктивно чувствую себя спокойно. Для меня это первый признак того, что будет всё хорошо, что советская власть существует и что мы пробьёмся к своим. Однако Морозов одной фразой меня покрыл с головой. Заявил, что его рассуждения более правдивые и более соответствуют действительности. Суммируя все слухи, он сделал соответствующий им вывод и теперь уверен, что его заключение более достоверно, чем мои сугубо личные наивные убеждения и увещевания.

Впереди Юнаковка, в которой полно немцев. Об этом нам говорили ещё на подходе к городу Сумы. По пути расспрашиваем местных, как нам обойти Юнаковку. Не доходя до этой самой Юнаковки пятнадцать километров заночевали в одном селе. На ночлег пустила женщина, а к вечеру с поля вернулся и хозяин. Устроил нам допрос, кто мы такие да куда идём, а потом и заявляет, что он обязан направить нас к старосте для проверки документов. Но так как он сам является сотским и заместителем старосты, то удовлетворился проверкой паспортов и вполне поверил нашей легенде. Мы, в свою очередь, после этого стали расспрашивать о порядках, устанавливаемых немцами. Хозяин с гордостью заявил, что для него большая честь быть избранным при новых немецких порядках сотским. Сказал, что прежде в колхозе он всегда выбирался в правление колхоза или в состав ревизионной комиссии. Странно нам было это слышать от человека, не разбирающегося в простых, элементарных политических вопросах и считающего, что его избрания раньше, при Советах, и теперь, при немцах, в одинаковой степени для него почётны. Утром поспешили пораньше уйти от этого «сотского». Впереди Юнаковка.

Подробно расспросили, как обойти эту Юнаковку, и вышли, рассчитывая попасть на хутор. Дорога идёт полем. Нам объясняли, что по этой дороге у нас будет два пересечения, а мы насчитали их до десяти и окончательно запутались. Впереди бугор. За ним в низине, по нашим расчётам, должен быть хутор. Видим, впереди на поле возле копны хлеба работают крестьяне. Взошли на бугор и ахнули: вокруг нас немецкие солдаты собирают хлебные снопы, грузят на возы и направляют их в село. Это большое село, которое раскинулось перед нами вместо ожидаемого хутора, и есть Юнаковка.

Назад или в сторону — нельзя: оказались на виду у немцев. Решили применить уже известный нам приём — дерзость. То есть смело шагать вперёд.

Идём своей дорогой, разговариваем, курим… Вошли в Юнаковку. На кирпичном здании, недалеко от края села, огромный красный флаг с белым кругом и чёрной свастикой в центре. На крыльце стоит немецкий часовой и посвистывает, всматриваясь в нашу сторону. А мы идём дорожкой прямо мимо этого здания. Часовой, видя, что мы приближаемся к нему, прекращает свист и внимательно нас рассматривает, затем отворачивается и снова начинает свистеть. Повстречавшиеся три солдата тоже не обращают на нас особого внимания. А по дороге движутся сплошным потоком подводы, и немцы беспрестанно противно кричат, понукая лошадей: «Вьё!»

Возле одной хаты пожилой немецкий солдат, одетый в женский джемпер и повязанный по ушам женским платком, колет дрова. Я засмеялся и тут же поймал злой взгляд Морозова. Сквозь зубы он процедил: «Прошу тебя не делать глупостей, из-за которых можно попасть в их лапы!»

Вот так, неожиданно благополучно, мы прошли Юнаковку, кишащую немцами. Но даже не осмелились спросить дальнейшей дороги у местных жителей, а пошли уж по той, что стелилась перед нами.

В поле снова встретили немецкие подводы, гружённые хлебными снопами. Удивило нас, что нередко возами управляли ездовые в серых красноармейских шинелях. Но тут же мы сообразили, что это военнопленные.

Протопали километров восемь и вышли на один хутор. Встретился он нам на большой дороге. По дороге этой — плотное движение немецких автомашин. Нам необходимо пересечь дорогу и найти ночлег. Остановились на обочине, ждём, когда образуется более или менее подходящий просвет между машинами, чтобы перейти на другую сторону. На той стороне стоит большой штабной автобус, а возле него взад-вперёд прохаживается немец. Идут по той стороне двое, видимо, таких же, как мы. Уж очень похожи на окруженцев. Останавливает их немец и начинает разбираться с предъявленными ими документами. Мы, пользуясь случаем, уже не пересекая дорогу, пошли своей стороной и так избежали встречи с немцем.

В другом месте перешли дорогу, прошли полем два-три километра и попросились ночевать. Одна женщина охотно согласилась пустить нас. От этой хозяйки узнали, что остановились мы в селе Басовка. Рассказала она, что всех местных колхозников немцы ограбили подчистую. Забрали столы, стулья, табуретки, вёдра, миски, чашки, лампы и, конечно, все продукты. Всего этого им, видишь ли, не хватает для размещения на зимние квартиры в Юнаковке.

Из беседы с хозяйкой узнали, что она жена кулака. Муж сослан. Сын у неё есть 1921 года рождения. Дважды дезертировал из РККА. За первое дезертирство был осуждён на десять лет с отправкой на фронт. После этого дезертировал вторично. Колхознику, своему односельчанину, который заявил на дезертира в милицию, когда ещё село не оккупировали немцы, хозяйка и её сын хотят отомстить. Для этого собираются пойти в немецкую комендатуру и рассказать про «доносчика», представить его как советского активиста, назвать «подозрительным партизаном». И вот хозяйка спрашивает нас, как им лучше поступить: написать письменно или заявить устно.

Мы, чтобы отвести удар от этого колхозника, пользуясь тем, что особого доверия у хозяйки к немцам за их грабительское поведение нет, говорим ей, что жаловаться не стоит, так как немцы жестоко карают тех, кто между собой сводит счёты. Дескать, они страшно не любят, если у них в тылу организуются такие «беспорядки». Ведь может, говорим, так получиться, что родственники этого колхозника в отместку тоже сделают ложный донос на её сына-дезертира: заявят, что он партизан. Тогда немцы без всякого разбора расстреляют и колхозника, и её сына к чёртовой матери. В общем, до смерти хозяйку напугали.

Вечером к сыну хозяйки пришли молодые ребята, ещё не служившие в РККА. Один из них, комсомолец, оказался очень неглупым парнем. Ненависть к оккупантам просто в нём кипит. Нашёл он пистолет «ТТ» и собрал к нему достаточно патронов, но никак не может выйти на связь с партизанами. Решил я через этого паренька предупредить активиста-колхозника о готовящейся против него акции со стороны кулачки и её сына. Оказалось, что колхозник этот как раз ещё приходится этому комсомольцу каким-то дальним родственником.

Глава XVII

В этот день Катя побила рекорд своих опозданий. Несколько раз она коротко звонила из института и объясняла «родненькой бабуленьке», что всех задерживает руководитель курса. Он, видите ли, соизволил вдруг появиться в своём Ипполитого-Иванова после длительных зарубежных гастролей и с завидным рвением решил продемонстрировать своим студентам подлинную отеческую заботу о них. Короче, собрал всех в аудитории, чтобы прослушать каждого в отдельности и каждому учинить сокрушительный разнос. И если учесть, что на каждого отводилось по пятнадцать-двадцать минут, то можно понять, сколько времени это должно было занять. Ему-то, руководителю, народному артисту, это не в ущерб, ему этот день нужно было отработать за целый прошлый месяц, когда он по понятным причинам отсутствовал. И за предстоящий, в который тоже у него были запланированы большие гастроли. Ему — да! А вот планы его учеников на вторую половину дня рушились катастрофически. В том числе и у Катя. И сидела она, бедная, нетерпеливо ёрзая на стуле в ожидании своей очереди для разноса, а все мысли-то у неё были о предстоящей очередной репетиции с Кириллом.

Кирилл тоже готовился к этой встрече, для него она была никак не очередная. Поэтому и в дом-то к Лилии Петровне он пришёл за полчаса до назначенного времени. Сидел и терпеливо ждал. И обедать отказывался, хоть Лилия Петровна несколько раз порывалась чуть ли не силком тащить его на кухню. На все призывы, на все уговоры — нет, буду ждать. А время бежало, а время летело, а время спешило. Лилия Петровна обратила внимание, что Кирилл часто стал поглядывать на часы. Никогда она за ним такого раньше не замечала. Всегда он Катю терпеливо дожидался, а уж как она являлась, тем более никуда не торопился. А тут… Какое-то странное, недоброе предчувствие вдруг стало беспокоить Лилию Петровну.

— Давай хоть попоём, — предложила Лилия Петровна, — для разминки. Я понимаю, что мои пальцы, искрученные подагрой, не то что её изящные милые сердцу пальчики, но для распевки сойдёт. А уж как Катерина заявится, споёте с ней в полный голос.

Кирилл посмотрел на Лилию Петровну долгим тревожным взглядом, что-то лихорадочно обдумывая, потом вскочил и быстро прошёл в прихожую. Вернулся со свёртком и с тонкой белой, без всяких украшающих картинок, коробкой.

— Вот, — он положил это всё на стол.

— Что это? — невесело спросила Лилия Петровна.

Кирилл осторожно развернул свёрток. Пред глазами Лилии Петровны предстала чашка с блюдцем. И когда Кирилл пригладил к столу торчавший угол обёрточной бумаги, в заревом луче из окна чашка эта, тончайшего, чуть ли не прозрачного, фарфора молочного цвета, солнечно вспыхнула. Кирилл поставил её на блюдце, и сверкнули золотые вензеля.

— Вот.

— Что это? — повторила изумлённая Лилия Петровна.

— Это вам, — смутился Кирилл. — Она старинная, очень старинная.

— Я вижу, что это антиквариат. Зачем? Это же безумных денег стоит.

— Я заработал. Мы с Пивоваровым закончили скульптуру Юры Смирнова. Пивоваров на отлично защитил диплом. Счастлив безмерно, меня готов на руках носить, — Кирилл улыбнулся. — В прямом смысле: я пришёл с ним прощаться, а он как подхватит меня и давай кружить по всей мастерской. И орёт как сумасшедший: «Нашего Юру Смирнова на выставку в Третьяковку берут! Представляешь?! Всероссийская выставка к семидесятипятилетию Победы!»

— Попрощаться? — уловила одно, напугавшее её, слово Лилия Петровна.

Кирилл опустил голову:

— Спасибо вам за всё, Лиля Петровна. Я вам очень-очень благодарен. Вы и Катя… Вы мне стали родными, а ещё Юрий Кириллович и Юрка Пивоваров… Вы заставили меня самого себя понять, поверить в свои силы, понять, для чего я вообще есть… И вот теперь я возвращаюсь на Донбасс. Меня там ждут. Мои ребята-земляки, ну которые в нашем ополчении, всё продумали, какими путями я должен к ним добраться… Назначено время, и я уже должен спешить. Простите…

— За что же простить, милый мой ребёнок? — растерянно пробормотала Лилия Петровна. И вдруг будто спохватилась: — Подожди, а как же Катя?

Кирилл не ответил сразу. Уставился на тонкую белую прямоугольную коробку на столе.

— Как же Катя? — повторила Лилия Петровна.

Кирилл снял крышку с коробки:

— Передайте ей вот это, пожалуйста. Это икона Кирилла и Мефодия. Она рукописная. Из церковной лавки Новоспасского монастыря…

Лилия Петровна подошла к нему, обогнув стол, погладила по голове, провела тёплой рукой по щеке:

— Куда же ты, мой мальчик, там же война?

— Это моя война. Не я её начал, но это моя война. Я верю, что ещё встречусь с Катей, и эта вера меня будет беречь там. Но я не хочу никаких клятв. И вообще, как говорят, долгие проводы — лишние слёзы. А я трус, я боюсь женских слёз.

— Не-э-эт, дорогой мой, — покачала головой Лилия Петровна. — Мужчина, который боится женских слёз, вовсе не трус. Это воин, это защитник.

И она приклонила его к себе и поцеловала в самую макушку.

Только Кирилл вышел из парадного во двор, он увидел Катю. Она бежала от метро по улице. Он узнал бы её, выделил бы в любой толпе. Первый порыв чуть не бросил Кирилла ей навстречу, но вместо этого он шагнул вглубь двора и на детской площадке спрятался за ярко раскрашенное замысловатое сооружение для детей с миниатюрными лесенками, причудливыми лазами, горкой и качелями. Вокруг шумели и егозили детишки, опекаемые бабушками и мамами, но он видел только её.

О, как она бежала! Её толстая коса моталась из стороны в сторону. Конец её по мере неуёмного бега всё больше расплетался, а сумочка на длинном тонком ремешке всё норовила упасть на тротуар, пока Катя не перекинула его через плечо.

И всё-таки, когда Катя уже вбегала во двор, ремешок оборвался, и сумочка отлетела в сторону детской площадки. Кирилл от неожиданности присел на корточки, и тут же оказавшийся у его ног малыш предложил ему свой игрушечный самосвал без задних колёс:

— Дядя, бибиня… ту-ту…

Кирилл воспользовался предложением, взял машинку и не выпрямляясь покатил её по песочной дорожке к безудержной радости устремившегося за ним малыша, подальше от возможного поля зрения Кати.

Потом в окопе под Енакиево, рассказывая своему другу про Катю, он так и не сможет ему объяснить, почему он тогда так поступил. Но когда в очередной раз взорвут землю снаряды, так точно названные «градом», и смерть своими хищными скачками подберётся совсем близко, он будет думать только о ней, о Кате.

От волнения Катя долго возилась с ключом, но в прихожую ворвалась как вихрь.

— Простите, простите меня, непутёвую, — прокричала она от дверей, сбрасывая кроссовки. — Я получила крутой разнос от мастера курса, так что мне уже ничего не страшно. Можете пинать меня ногами!..

Лилия Петровна сидела неподвижно за столом. Перед ней на обрывке обёрточной бумаге стояла чашка с блюдцем и раскрытая коробка с иконой.

Катя, будто запнулась, встала как вкопанная. Разрумянившееся от бега лицо её тут же будто серая шторка накрыла.

— Что? — только и смогла она выдохнуть.

Лилия Петровна смотрела на неё и молчала.

— Он уехал? — Катя даже не спросила, а сама же подтвердила.

Лилия Петровна молчала. Катя повернулась, медленно прошла на кухню и села там на диван. И вдруг закрыла лицо руками и, склонившись к коленям, горько зарыдала.

Лилия Петровна вошла в кухню с иконой Кирилла и Мефодия в руках:

— Вот, это он тебе велел передать.

Катя подняла на неё зарёванные красные глаза. Срывающимся голосом закричала гневно:

— Зачем, зачем ты его отпустила?! Как ты могла?! Я же тебя предупреждала! Я же тебя просила!..

— Не реви, — сурово сказала Лилия Петровна.

— Он мне муж! Во-о-т! Ты это понимаешь?

— Понимаю, Катюха, всё понимаю, — закивала Лилия Петровна, сама готовая разрыдаться.

— Он же на войну, на во-ой-ну уехал! — захлёбывалась слезами Катя. — Ты это хоть понимаешь?!

— Понимаешь, понимаешь… — кивала Лилия Петровна.

— Его же убьют! Ты это хоть понимаешь?! Таких всегда на войне убивают! Ну как же?.. Ну как ты могла?!

— Не сме-э-эй! — вдруг из последних своих старческих сил закричала Лилия Петровна. Положила икону на стол, схватила Катю за плечи, подняла с дивана и стала неистово трясти. — Не сметь хоронить его! Какое право имеешь?! — и вдруг сама задохнулась рыданием: — Не сме-э-эть…

И обе они, обняв друг друга и обливаясь слезами, опустились на диван. А когда наплакались, когда душа у каждой чуть освободилась от боли, будто небо от чёрных проливных туч, Лилия Петровна взяла со стола икону.

— Вот, доченька моя, — сказала она, шмыгая носом. — Его это икона. Тебе он её оставил. Поди в комнату, поставь её поруч с нашей Святой Троицей, затепли лампадку и помолись.

— А какой молитвой? — спросила Катя, размазывая по щекам тушь.

— А любой. Какую вспомнишь. Помолись одна. Я здесь посижу. А потом и я помолюсь. И будем мы с тобой Бога просить…. Война молитвы боится.

Ночью выпал обильный снег, и зима утвердилась окончательно.

Прошли мы порядочное расстояние без всяких приключений. Снег вдруг начал таять, и образовалась непролазная грязь. Вынуждены были в одном селе переждать пару дней, запастись продуктами, постирать бельё. Устроились неплохо, начали сапожничать. Пробыли в этом селе три дня, заработали сало, хлеб, жареных кур и двинули дальше.

Идём глухими тропами, дальними сёлами и хуторами¸ подальше от райцентров.

Как-то одним утром зашли на хуторе к колхознику перекурить, обогреться, а пока сидели и разговаривали, в хату забежала девочка и говорит: «Папа, на хутор идут немцы, уже совсем близко!»

От неожиданности не знаем, как поступить: бежать или сидеть и ждать, пока они, обходя хаты одну за другой, забирая яйца, кур, сало и всё, что им приглянется, наконец доберутся до нас. Решили, что нужно выйти из хаты и спокойно пойти своей дорогой. Нас тогда не сочтут за скрывающихся, а вместе с тем не будем подвергать риску хозяина. Когда мы вышли из хаты, немцы уже разбились на группы и вовсю грабили усадьбы по обе стороны улицы. Мы надеялись проскочить незамеченными. Я уже прошёл хаты, где были немцы, но Морозова, идущего в пятидесяти шагах сзади, вышедший из хаты офицер, судя по всему небольшого чина, подозвал к себе и стал требовательно свистать мне. Я попробовал, не оборачиваясь, идти вперёд, однако последовал ещё более настойчивый свист немца, да к тому же Морозов стал меня звать. Пришлось вернуться. Офицер жестами показывает квадрат, то есть, понятно, требует «пашпорт». Достали паспорта и поочерёдно предъявили. Долго он всматривался в фотокарточки и поочерёдно заглядывал каждому в глаза. Убедившись, что фото соответствует, спросил: «Шалдат?» Мы жестами объяснили «нет» и показали, что рыли окопы. В заключение, осмотрев нас с ног до головы, офицер поднял мой картуз и глянул на волосы. Затем приложил два пальца к козырьку, махнул нам рукой «вперёд», а сам вернулся в хату, откуда только что вышел. Пошли и мы, переводя дух: ведь в очередной раз были на волосок от погибели.

Только вышли в поле, как видим: впереди навстречу движутся несколько подвод, а возле них шагают строем немцы. Пожалуй, целый взвод. Не доезжая до нас шагов пятьдесят, офицер с трубкой в зубах и с такими же знаками различия, что у только что нам повстречавшегося, соскочил с телеги и пересёк нам дорогу. Пока он подходил, я успел разглядеть на подводах пулемёты и миномёты.

Поравнявшись с нами, офицер показывает нам жестами, чтобы мы дали ему прикурить, а тем временем три солдата подошли к Морозову и теребят его за мешок. Я достал коробок с единственной оставшейся у меня спичкой и подал офицеру. Он заглянул в коробок и тут же вернул мне его. Я жестами пытаюсь ему объяснить, что, дескать, закуривай, мне не жалко. Он, согласившись, кивнул, зажёг спичку и стал прятаться от ветра. Тем временем солдаты обшарили мешок Морозова и забрали последний маленький кусочек туалетного мыла. Больше ничего у него не взяли. В моём рваном мешке не стали шариться, видимо, решив, что меня обшарит офицер, что я сугубо его добыча. Но офицер, поблагодарив меня, дал каждому из нас на папироски по горсточке табаку и за солдатами пошёл догонять строй и подводы. Так мой мешок остался цел, а то бы его содержимому: салу, маслу, жареной курице — пришёл бы «капут».

Надо сказать, что настроение у нас от таких частых встреч с немцами окончательно испортилось. А то, что немецкие войсковые части двигаются всё чаще нам навстречу, а не наоборот, заставило нас подумать, что немцы уже не воюют так, как это было в сентябре, и что, видимо, сведения дезертиров о занятой фрицами нашей территории и о сдаче им Москвы имеют некоторое основание. Пропала надежда, что скоро доберёмся до линии фронта. Начали рассчитывать на путь, по крайней мере, до Челябинска. А добраться туда, как посчитали, учитывая все трудности похода в зимнее время, нам удастся не раньше марта месяца 1942 года.

Нас не беспокоило положение с обувью, так как мы уже чувствовали себя мастерами обувного ремесла, но вот проблемы с одеждой становились всё неразрешимее. Штаны у меня летние, рваные на коленях и сзади. Материи на заплаты, вот уже сколько прошли, нигде не можем выпросить. Пиджак казался тёплым, пока было тепло на улице. С наступлением зимы он оказался чрезвычайно холодным. Ветром меня пронизывало насквозь. Руки мёрзнут так, что не хватает никакого терпения. О том, чтобы по дороге достать ну пусть рваную, но хотя бы чуть-чуть потеплее одежду, нечего было и мечтать. Все это вместе препятствовало осуществлению нашего плана неустанно двигаться вперёд. Зимовать же где-то, устроившись батраками, и дожидаться весны — значило для нас потерять веру в существование советской власти. А ещё это значило отказаться от борьбы с фашизмом, то есть — стать такими же дезертирами, каких мы достаточно повстречали на своём пути.

Решили, не теряя надежды, во что бы то ни стало пробиваться к своим, пробиваться, пока хватит сил. При этом не надеяться на счастливый случай, а находить и использовать все варианты, все возможности для достижения цели.

На первом же ночлеге перебрали с Морозовым все свои тряпки и нашли выход. Сшили себе варежки из старых носков. У меня к тому же носки оказались шерстяные, поэтому варежки получились очень тёплые. Полотенца приспособили в качестве шарфов. Надели на себя по второй паре белья. Одну портянку использовали для обшивки варежек, а портянки сделали, распоров один из мешков.

Теперь пошли веселее вперёд, чувствуя, что скоро минуем Сумскую область. Осталось уже не более четырёх-пяти дней похода. Но, как назло, следующий день был безумно ветреным и холодным. Мой левый бок и рука настолько промёрзли, что уже никаким движением я не мог согреться. Зима свирепела с каждым днём.

Но самое горькое, что чем больше у нас возникает трудностей и препятствий в пути, тем больше мы с Морозовым начинаем переругиваться. У него растяжение в сгибах правой ноги, поэтому он идёт очень медленно, меня же, наоборот, холод подгоняет. Всё время ускоряю шаг, иначе просто на ходу замёрзну. В своей боли Морозов винит ишиас, который у него возник год тому назад. Говорит, что тогда из-за этого ишиаса ему пришлось неподвижно лежать два месяца в больнице. Теперь он боится, что этот самый ишиас может опять обостриться. Я же убеждён и его стараюсь убедить, что никакие болезни, может быть, только за исключением тифа и воспаления лёгких, в пути к нам не пристанут, потому что в организме в связи с перенесёнными большими физическими лишениями выработалось много защитных веществ, и всякие ишиасы нам теперь нипочём.

На второй день после того как у хозяев, где мы в очередной раз ночевали, Морозов попарил ноги и растёр их жиром, опухоль у него спала, а боль наполовину уменьшилась. Морозов радостно заявил: «Значит, это было растяжение, а не ишиас!»

Погода установилась по-настоящему зимняя: морозная, но тихая. Можно идти. Сёла глухие, немцы в них встречаются редко. Но о фронте никто из местных ничего сказать не может.

В течение трёх дней идём большим оврагом. Внизу по этому самому оврагу протекает речка, а по обоим её берегам сплошной вереницей тянутся сёла. Идём по направлению к городу Старый Оскол, между Курском и Воронежем. Дальше пойдём на Елец, а потом между Саратовом и Куйбышевом — на Челябинск. Пока идём по Украине. Однако, конечно, пугает то обстоятельство, что впереди нас ждёт настоящая русская зима.

Проходим ряд сёл, где ещё вообще не было немцев. Колхозники ещё живут зажиточной колхозной жизнью. Нас угощают пирогами, молоком, мясом и ещё чем угодно. Население колхозного села расспрашивает нас о порядках, какие устанавливают немцы. Мы же прошли большой путь, и нам, конечно, есть что рассказать. Характерный случай хочу описать подробно.

Буквально в каждом селе или хуторе, где нам приходится останавливаться на ночлег, мы, естественно, общаемся с местными жителями. По-разному складываются эти разговоры, эти беседы. Но всё-таки за время нашего пути определённый круг тем уже определился. Чаще всего мы удовлетворены тем, что нам говорят местные жители, радует их ненависть к оккупантам. В результате и с нашей стороны они получают поддержку, укрепляется их патриотический настрой. Так и в этом селе на глухой дороге: если немцы появятся, то вряд ли найдут, чем поживиться, не соберут много продуктов и вообще будут встречены так, как того заслуживает непрошеный гость, наглый захватчик.

И всё же в сёлах находятся такие типы, которые ждут и рады приходу немцев. Причём открыто выражают своё настроение, своё отношение к советскому строю. Мне особенно больно, ведь я не свидетельские показания записываю, или читаю — я это слышу собственными ушами в свободной, простой беседе и теперь понимаю, сколько мы ещё не убрали контрреволюционного элемента и пригрели за пазухой змей. То-то этому будет рад немец.

Вот коротко, что мы услышали во время одной встречи. Зашли мы в очередную хату, чтобы попросить огня прикурить. Хата добротная, чисто убранная, стол застелен скатертью, хозяйка нарядная, с нами обращается вежливо. Даёт спичку и тут же интересуется, откуда и куда мы идём и где встречали немцев. Мы изображаем удивление и незнание и спрашиваем: «А здесь они разве ещё не были?» Мы ведь знаем, что нет, но нам слышать «нет, ещё не были» приятнее любой музыки. И пусть это повторялось бы хоть тысячу раз. Однако мы не показываем своего истинного лица и отношения к оккупантам.

На наш вопрос «а не боятся ли хозяева немцев?» следует ответ: «А чего их боятся? Ведь они, поди, не звери какие. Такие же люди. Нам ведь колхоз-то вот где сидит!» И хозяйка рукой провела по шее. Мы хозяйке между прочим заметили, что не видно по обстановке в хате, что в колхозе им плохо жилось. Похвалили мы её за чистоту и уют. Хозяйка эту лесть приняла и давай рассыпаться в похвалах самой себе и мужу. Сказала, что всё это они нажили своим трудом, а ведь их и раскулачивали, и даже высылали за пределы Украины. Мы молча слушали и кивали и вознаграждены были за это сытным обедом. На прощание мы всё-таки рассказали хозяйке о том, как немцы ведут себя на оккупированной территории, привели факты насилия и грабежа и посоветовали всё же припрятать продукты и одежду. На это хозяйка заявила нам, что с радостью ждёт немцев, что собирается встречать их с хлебом-солью и сказала: «Скрывать нам от них нечего, мы немцев не боимся, мы знаем, что как они придут, то будет у нас земелька и будет любой продукт».

Ушли мы, конечно, сытые, но и не скажу, что весёлые. Шли и говорили, что таких вот типов, как эта хозяйка-чистюля, в нашей правоте лучше самих немцев никто не убедит. Уж мы-то знаем, что с приходом фрицев настроение у этой семейки круто изменится. Примеров тому мы видели столько, что и не перечесть.

И на другой день мы повстречались с подобным типом колхозника, у которого заночевали.

Только мы зашли в хату и выговорили своё постоянное «разрешите переночевать», хозяин, чинивший сапоги за сапожным верстаком, без запинки громко ответил: «А почему нельзя? Можно! Раздевайтесь, грейтесь, места хватит». Мы даже были немного озадачены, что нам не пришлось упрашивать, что сразу так радушно встречены.

Только мы разделись, хозяин сразу приступил к расспросам: видели ли мы по пути немцев? какие порядки немец устанавливает на захваченных территориях? а много ли мы видели немцев? а какова их сила? и так далее и тому подобное.

Наши уклончивые ответы дали нам возможность прощупать настроение хозяина. Поняли из его откровенных высказываний, что он так же ожидает немцев в надежде получить землю в своё единоличное пользование, а ещё получить возможность заниматься кустарным производством — сапожничать. Говорим с хозяином и замечаем, что он безоговорочно нам верит и, в зависимости от наших ответов и доводов, меняет своё мнение и позицию, даже на круто противоположную первоначальной. Оценив, что нас с большим вниманием слушает вся семья, мы стали подробно рассказывать о том, чего насмотрелись по дороге: о грабежах, о массовых убийствах, обо всех тех страшных преступлениях, какие немец творит на оккупированной территории. Хозяин слушал, сокрушённо кивал и каждый раз после очередного рассказа поворачивался к хозяйке, стоявшей в дверях, сложив руки на груди, взмахивал рукой и повторял: «Ты слышишь?! Ты видишь, что творят?!» А по завершении нашего рассказа разразился целым монологом: «Ну, раз он творит такие насилия, так бесчинствует, раз грабит и убивает мирных жителей — значит этот немец не думает здесь властвовать, значит ему здесь, на Украине, не бывать! Нет, ему тогда здесь не быть! Что же он думает тогда? Только ограбить нас и уйти? Ведь ограбить можно только один раз, а больше пользы от этого не получит ни немец, ни мы, конечно».

Беседа эта была куда как оживлённой. Старик снял очки, отложил в сторону сапоги и давай горячо, по косточкам, разбирать и анализировать приводимые нами факты. И тут же прикидывать: что к чему.

Во время беседы в хату заглянул заказчик и поинтересовался: не готовы ли сапоги. Старик, увлечённый беседой, махнул на него рукой: «Завтра придёшь!» Заказчик поспешил закрыть дверь и удалиться.

Разговор прервали только на время ужина, а потом продолжили до двенадцати часов ночи. Старик полностью разочаровался в немцах, но и не обернулся в окончательные сторонники советской власти.

Укладываясь спать, мы с Морозовым договорились утром довести старика «до логического конца». На следующий день Морозов проснулся часов в шесть и до завтрака в течение трёх часов продолжал вести со стариком оживлённую беседу, всё направляя его на путь истинный.

Вот уже был готов завтрак, закончили беседу, и вдруг старик надел тулуп и отправился, как он выразился, «гулять к соседям». Ушёл, невзирая на уговоры хозяйки сначала позавтракать, а уж потом отправляться «гулять по соседям». День был праздничный — воскресенье.

После хорошего завтрака хозяйка снабдила нас «на дорожку» горячими пирогами, а их зять вызвался проводить нас в конец села и показать дорогу. По пути он нам рассказал, что старик, его тесть, пользуется в селе большим авторитетом, и теперь он всё услышанное от нас передаст мужичкам, которые, ни черта про немцев не зная, ожидают их с той же лживой надеждой, что ожидал до вчерашнего дня старик.

Продолжение следует