Глава VIII

Как же он волновался, когда шёл на первое занятие. Ещё бы! Вдова знаменитого композитора, сама известнейший музыкальный критик… Ведь попросит спеть гаммы, а он от страха ни в одну ноту не попадёт. А ещё учился в музыкальной школе. Вот позор-то будет! Ощущение, что его тревожные предчувствия вот-вот получат самое ужасное подтверждение, что он в шаге от самого оглушительного в своей жизни провала, усилилось вместе с болезненным звоном в ушах, слившимся с птичьей мелодией дверного звонка, тотчас как он нажал его кнопку.

Дверь открыла миловидная девушка. Да не просто миловидная, а чудо-красавица, как заметил Кирилл, когда вошёл в просторную прихожую, и, вслед за щелчком выключателя, в светильнике на потолке вспыхнул яркий свет энергосберегающей лампы. Круглая и большая, точно перезревшее и готовое сочно упасть яблоко украинской донешты, она скоро разгоралась от жёлтого приглушённого света к белому яркому. Девушка отступила к проёму распахнутой двери в комнату, откуда выглядывал белый рояль, и в этом обрамлении, даже в своём без всяких украшательств тёмно-сером шерстяном платьице, облегающем её стройную фигурку, предстала, точно на парадном портрете. Кирилл окончательно растерялся и даже забыл поздороваться. Так они стояли и смотрели друг на друга. Наконец девушка спросила:

— Вы, собственно, к кому? — и сама удивилась нелепости своего вопроса: ведь он снизу по домофону вполне прилично представился: «Это Кирилл Корольчук. Я к Лилии Петровне».

— А я к… — Кирилл запнулся и уставился на белеющий в комнате рояль.

— Очевидно, к Лилии Петровне? — девушка вздёрнула подбородок и широким жестом забросила за плечо свою толстую, до пояса, жгуче-чёрную косу. — Ба-а, тут к тебе симпатичный молодой человек! — крикнула она в сторону с лёгкой ухмылочкой, и тут же вновь сама себе удивилась и смутилась от этой своей бесцеремонности.

Лилия Петровна вошла в прихожую из кухни, вытирая руки посудным полотенцем, аляповато украшенным крупными маками:

— Кирилл?

— Да-а…

— Оч-ч-ень хорошо! Ждём-с, ждём-с, Юрочка про вас мне много рассказывал. Ну-с, что стоим-то у дверей?! Катюха, ну-ка приглашай кавалера.

— Скажешь тоже, — пробурчала Катя себе под нос. — Сразу уж и кавалера.

Не обращая внимания на внучкин упрёк, Лилия Петровна продолжала с энтузиазмом шпрехшталмейстера:

— Давайте сразу на кухню, — скомандовала она. — Поди, голодный, как…

— Нет-нет, спасибо! — Кирилл, словно защищаясь, замахал перед грудью руками. — Я не хочу.

— Ну конечно, рассказывай мне! — парировала Лилия Петровна, неожиданно переходя на «ты». — Я по глазам вижу, что голодный. В Москве пока из одного конца в другой доберёшься — проголодаешься, — и она направилась из прихожей на кухню, призывно взмахнув полотенцем, словно победным штандартом: — За мной!

Кирилл поспешил сбросить кроссовки.

— Не снимайте, — попыталась остановить его Катя. — У нас не проходят эти провинциальные привычки.

Не успевшая уйти Лилия Петровна развернулась и некоторое мгновение переводила взгляд с Катерины на Кирилла, растерянно стоявшего в носках и одной кроссовкой в руке и соображавшего: то ли её обратно надеть, то ли поставить на пол, как первую.

— Катерина, ну как тебе не стыдно! — возмутилась она. — Что ж ты парня в краску-то вгоняешь?! Аж у меня уши загорелись. Ну-ка, достань-ка дедовы тапочки. Вот там, в шкафу на верхней полке. Вот-вот, правильно, в этом пакете чёрном. Надевай, Кирилл, смело: Анатолий Иванович их и не носил почти. Чё, говорит, ты мне купила бабские тапки. Это потому, что, видишь, с помпонами они. Что, говорит, за кроличьи хвостики? Ну и надел-то пару раз. Теперь твои будут, — и она уже направилась было на кухню и тут вновь повернулась с улыбкой. — Вроде как сказочные сапоги-скороходы тебе на пути творческом! От композитора, без преувеличения, классика. Впрочем, жизнь в искусстве совсем не сказка. Во все времена. Это как роза. Красивый бутон-то сразу виден, а вот про шипы узнаешь, когда только в руки её возьмёшь. А они порой, шипы-то эти коварные, до крови ранят. Ну ладно! Я уж тут расфилософствовалась. Ладно, потом. Пошли, пошли на кухню.

Шлёпанцы с помпонами знаменитого композитора оказались Кириллу в самую пору. Они будто сами охотно налезли на его ноги, и Кирилл зашаркал вслед за Лилией Петровной, по дороге встретившись взглядом с Катей. Та потупила свой ясный взор и пропустила юношу вперёд.

Кухня оказалась довольно просторной. С широким диваном, на котором вполне можно было, не теснясь, возлежать вдвоём. Возле него стоял овальный стол со столешницей из толстого матового стекла. В углу у окна возвышался двухкамерный холодильник с разместившимся на его верхотуре телевизором. Дверцы холодильника сплошь были облеплены сувенирными магнитиками. В центре их яркой карусели красовались магнитики с изображением различных музыкальных инструментов. Вот вдохновенно ударяет по клавишам рояля пианист и фалды его фрака взметнулись, будто подхваченные порывом ветра. Вот персонажи из басни Крылова: осёл, козёл, мартышка и косолапый мишка — наяривают свой бездарный квартет. А вот выворачивает стойку микрофона фигурка певца, напоминающая легенду рок-н-ролла Элвиса Пресли, с пижонским хохолком помпадур…

— Да уж, поездили мы с Толей по всяким заграницам, — вздохнула Лилия Петровна, заметив, что Кирилл уставился на холодильник. — Садись, Кирюша, не стесняйся, вот туда залезай на диван.

И она указала ему место за столом. Кирилл пробрался на диван, стараясь не задеть низко висевшую над ним узкую полочку. На полочке красовались сервизная чашечка с блюдцем. Тончайший, цвета слоновой кости, фарфор будто светился в ласкавшем его солнечном луче. И сиял на чашке золотом яркий витиеватый старинный герб.

— А этот сервиз нам с Толей друзья на свадьбу подарили, — объяснила Лилия Петровна, с одобрением для себя заметив, как осторожно Кирилл забирается под полочку. — Антикварная, дюже старинная, вещь. Императорский фарфор! Толя-то мой тот сервис ни капли не берёг. Частые гости за годы-то постепенно весь его перебили. Вот одна чашка осталась. Теперь на почётном месте, как музейная редкость. Памятник любви, так сказать. Я, конечно, полку низко пришпандорила. Если резко встать с дивана, полетит к чёртовой матери. Что поделаешь, выше-то мне было не достать. Мужик для таких дел в доме нужен. Вот будет желание — повесишь её повыше, ладно?

— Ладно, — улыбнулся Кирилл.

Он невольно задрал голову, глянув на коллекцию самоваров, которыми под самым потолком были уставлены навесные шкафы кухонного гарнитура. Дорогого, очевидно, импортного, но уже изрядно потёртого. Даже снизу было заметно, что за много лет эти артефакты старины глубокой не только потеряли свой медный блеск, но и покрылись густым голубоватым слоем пыли.

«Внучка-то могла бы хотя бы пыль стереть, — подумал Кирилл. — А то, ишь, какая деловая, а толку-то».

Катя, будто прочитала в глазах Кирилла этот упрёк, вызывающе взглянула на него и резко отбросила за спину косу. Она стояла у окна, опираясь поясницей о подоконник. Толстая коса её метнулась по комнатным цветам, и Лилия Петровна всполошённо воскликнула:

— Эй, Земфира, ты мне любимый цветок собьёшь! Смотри, Кирилл, какая прелесть, — она подошла к окошку и чуть отодвинула полупрозрачную капроновую штору, украшенную тонкой золотистой строчкой. — Филлокактус Аккермана! Это по-научному. А я его называю просто — цветок жизни. Вот родится бутон, выскочит из толстого стебля и постепенно набирает цвет, вроде жизненными силами, жизненными соками наполняется. Всё крупнее, всё алее становится и в какой-то момент — бах — будто взорвался, раскрылся, к свету устремился. Алые лепесточки упруго выгнулись. А как много их, в несколько рядов — такой затейливой он формы. Да какой крупный, да какой яркий — прелесть. Вспыхнула молодая жизнь, полная красоты, силы, надежды. Но вот пройдёт два-три дня — и начнёт он увядать, цвет потеряет, весь скукожится, тонкие лепестки слипнутся, высохнут, и вся их царственная корона превратится в бурую жалкую закорючку, а потом и эта сухая закорючка от толстой зелёной стрелы кактуса отвалится и упадёт на белый подоконник сухим мертвяком. Вот и пролетела жизнь. И всей красоты как не было, — она замолчала, будто вспомнила что-то, и, чуть запрокинув голову, грустно смотрела на цветок, алевший на высоком листовидном стебле. Потом, очевидно вернувшись в своих мыслях на кухню, взглянула на Кирилла и указала ему пальцем на цветок. — Но сейчас-то он, слава богу, полон сил, живёт и радует нас. Откровенно нам раскрылся и щедро и, ничуть не смущаясь, искренне и просто дарит нам красоту свою, свой праздник жизни. И, ты только погляди, капелька жизненного сока, словно бриллиантик, на крепком пестике сверкает.

Кирилл уже хотел встать со своего места, чтобы подойти ближе и полюбоваться чудным цветком, но тут Катя с ироничной усмешкой заметила бабушке:

— Ну, ты, ба, уже какую-то суперэротическую песню запела.

Кирилла это почему-то смутило, и он остался на своём месте, ещё глубже придвинувшись к спинке дивана.

Лилия Петровна насупила брови и притворно гневно скомандовала внучке:

— А ты что стоишь, Катерина?! Давай ухаживай за гостем!

— А что мне, — тоже изображая некую растерянность, улыбнулась Катя, — может, танец живота станцевать?

— Не хами, Катерина, — погрозила ей пальцем Лилия Петровна. — У нас, Кирюша, сегодня борщ…

— И котлеты по-киевски, — вставила Катя.

— Не ехидничай, — отмахнулась Лилия Петровна. — Не по-киевски, а просто котлеты с пюре. Но пюре особенное. Катерина его отменно готовит.

— Ничего особенного, — пожала плечами Катерина, перекинула на грудь косу и стала перебирать её хвостик. — Просто с маслом не жмусь.

— Ну как же, — возразила Лилия Петровна, — ты же ещё сыр туда трёшь. Понимаешь, Кирилл, пюре пока ещё горячее, она сыр туда натрёт, он расплавится — вку-у-сно…

— Ничего особенного, — повела плечом Катя. — Подумаешь… Не я придумала.

— О, вишь какая? — улыбнулась Лилия Петровна, наливая борщ в глубокую белую с яркими синими цветами, под гжель, миску. — Ты не думай, она у нас вообще девушка скромная.

— Ага, вот и косу старорежимную носит, — неожиданно грустно подхватила Катя. — Пошёл пиар. Мне выйти?

— Да что ты всё ёрничаешь-то?! — развела руками Лилия Петровна. — Это в ней татарская кровь далёких предков говорит. И всё на эту косу покушается. Состригу да состригу. А что, плохая коса, что ли?

— Оч-чень красивая! — согласился Кирилл и тут же смущённо отвёл глаза под пристальным взглядом Кати.

— Ну вот! — обрадовалась Лилия Петровна. — А она мне всё: старорежимная! да пережиток! да никто не носит!.. Один раз даже вожжа ей под хвост попала, так она, родимая, представляешь, ножницы схватила. Такая своенравная особа, я тебе доложу.

— Ага, прямо монголо-татарское иго, — парировала Катя.

— А что, нет?! — подняла брови Лилия Петровна. — Я же говорю, вся в предков, — и ласково обратилась к Кириллу: — Ешь, Кирюша, ешь, не стесняйся, стынет ведь борщ-то. Ой, — всплеснула она руками, — а ложку-то не дали. Вот болтушки мы с тобой, Катерина.

Катя выдвинула ящик кухонной тумбочки, достала и положила перед Кириллом большую мельхиоровую ложку. При этом опять их глаза встретились.

А Лилия Петровна присела за стол напротив Кирилла:

— Страсть как люблю смотреть, как мужчина ест мною приготовленное. А ты, Катюха?

— Обожа-а-ю, — наигранно протянула Катя.

— Не кривляйся, — махнула на неё рукой Лилия Петровна. — Кстати, борщ мы с ней вместе варили.

— Хором, в четыре руки, — добавила Катя.

— Ну да, — согласилась Лилия Петровна. — Овощи-то ты нарезала. И точно — хором: мы всегда, когда вместе что-то на кухне готовим, поём. Сейчас поешь, и пойдём в комнату, к роялю, попоём. Согласен?

Кирилл опустил ложку, уже поднесённую ко рту, и растерянно посмотрел на Лилию Петровну.

— А куда он денется? — с вызовом усмехнулась Катя. — Всенепременно нам споёт.

— Катерина, отстань! — строго взглянула на неё Лилия Петровна. — Дай спокойно поесть человеку.

— Так это же ты не даёшь.

— Почему это я не даю? Я спокойно общаюсь с мальчиком. Он же не ушами ест, слушать-то может. Ешь, Кирюша, ешь…

— Ешь, Кирюша, ешь, — передразнила Катя. - А я тебе ска-а-зочку расскажу.

— Ты чего дразнишься-то? — возмутилась Лилия Петровна.

Катя дёрнула плечиком:

— Ничего подобного. Ты же мне всегда за обедом сказки рассказывала.

— А вот я не сказку, — остановила её жестом Лилия Петровна, — а очень даже интересную историю поведаю. Про нашего далёкого-далёкого предка. Дело было ещё во время войны восемьсот двенадцатого года. Накануне, как Наполеон на нас попёр и вся с ним стая европейская навострилась Россию нашу матушку на куски порвать, предка нашего… Вот ведь имя-то его затерялось в веках, не помним и вообще не знаем, к стыду нашему! Так вот, предка нашего забрали в рекруты. А был он молодой татарский парень из глухой деревеньки под Чебоксарами. И попал он в казачий полк. Как же это?.. Рядовым Тептар… нет… Тептярского казачьего полка. Да, Первого Тептярского казачьего полка. И героически сражался этот молодой татарин. И победно вступил со своим полком в Париж. И как ни пугали французов оккупировавшими страну русскими… А, кстати, русскими те считали и татар, и калмыков, и украинцев, и белорусов, короче, всех наших воинов. Вот как казаками ни пугали французов, их дремучестью и жестокостью, дескать, что они будут мстить за свою Россию… Это ж самому Наполеону приписывают слова: «Поскреби русского — и вы обнаружите казака, поскреби казака — и вы обнаружите медведя»… Так вот, как ни пугали, да только оказались эти самые казаки добродушными и весёлыми. И дивились парижане на голых казаков, рослых и крепких, купающих в Сене своих коней. Популярность у них среди французов была столь высока, что даже Жорж Санд написала про них роман «Казаки в Париже»…

— Бабуля, ты заговорила гостя, — попыталась остановить Лилию Петровну Катя, подвигая Кириллу тарелку со вторым. — Он рот раскрыл — слушает, а котлеты стынут.

— Да ты кушай, кушай, Кирилл, — спохватилась Лилия Петровна. — Кушай и слушай, истории моей скоро конец. Потом будем вместе чай пить. Так вот, вернулся наш предок-молодец с войны цел-здоров и счастлив, что живёхонек, — а ведь только при взятии Парижа больше шести тысяч наших воинов погибло, — вернулся он в свою деревеньку с Георгиевским крестом на широкой груди. И вот тут случилась беда, а все беды на земле от людской звериной дремучести. Так и знай! Увидели земляки-мусульмане у нашего героя-казака крест на груди. Ну, тот самый орден солдатский. И решили, что он вероотступник, что он Аллаху изменил. А то, что это боевой орден, их уже не волновало, да и не понимали они про то. Ну а коли изменник, то заслуживает кары самой жестокой. Один из друзей нашего предка предупредил его: прячься, друг дорогой — убивать тебя идут. Скрылся из дому наш храбрый казак, и схватила тогда разъярённая толпа его мать. Привязали к лошади и давай волочить по деревне, по камням да буеракам, пока не померла бедная женщина.

— А он? — спросил Кирилл, отодвигая пустую суповую тарелку.

— Кто?

— Ну, сын её?

— Ну, что с ним сталось, так и не ведомо. Только, кажется мне, на родную землю он так и не вернулся. Думаю, нашёл свой приют где-то на берегах Волги. Возможно, и веру принял православную. Только это уже всё мои домыслы. В родовом предании сие не подтверждается.

— Я бы вернулся.

— Куда, в лапы к своим палачам? И зачем?

— Я бы вернулся за мать отомстить.

— Ох-хо-хо-о-о! — тяжело вздохнула Лилия Петровна. — Думаешь, легко убивать? Даже воину. Даже если он праведный воин, воин-защитник. Мне вон сколько ветераны Великой Отечественной рассказывали, как им в первый раз-то пришлось. Это ведь против самой сути, самой природы человеческой — убивать-то себе подобного. А чувство мести — вообще…

— А как же пепел Клааса?

Лилия Петровна отстранилась от стола и растерянно повернулась на внучку.

— Давайте чай пить, — выручила Катя, отрываясь от подоконника и направляясь к плите.

— Точно, — подхватила Лилия Петровна. — Подогрей-ка, Катюша, поди, остыл совсем. А ты, Кирилл, доедай-ка второе, и будем вместе чаёвничать.

Только когда по чашкам разлили крепкий парящий чай, Кирилл вспомнил о своём гостинце — коробке конфет «Вдохновение». Вскочил, рванулся в прихожую к своему рюкзачку, да запнулся за ножку стола — чуть сам не загремел на кафельный кухонный пол, и чай расплескал по стеклянной столешнице.

— Свят, свят! Что стряслось-то? — всплеснула руками Лилия Петровна.

Кирилл быстро вернулся на кухню, сорвал целлофановую обёртку и раскрыл большую коробку:

— Простите, чуть вообще не забыл.

— Зажилить хотел, — пошутила Катя.

— Ага, — улыбнулся ей Кирилл.

— Значит, чай будем пить вдохновенно, — сказала Лилия Петровна, изымая из коробки шоколадную пирамидку. — Подвинься, диабет!

За разговорами о вдохновении, о том, что его не дождёшься, пока работать не начнёшь, выпили по две чашки чая с домашним печеньем и с конфетами, и наконец Лилия Петровна скомандовала:

— Так, друзья, вдохновением зарядились — пошли к роялю.

В комнате она подхватила с инструмента портрет своего гениального супруга, в простой деревянной рамке с чёрной ленточкой в нижнем правом углу, и керамическую белую вазу с сухой тонкой раскоряченной веткой, к которой едва заметными чёрными ниточками были аккуратно примотаны разглаженные и высушенные осенние кленовые листочки. Перенесла всё это на журнальный столик в углу у окна, на котором возвышалась большая икона Святой Троицы в вычурном резном киоте. Уже направилась было к роялю, но вернулась и зажгла возле иконы греческую лампадку.

— Вот так, пусть Толя нас слушает. Эту икону мне батюшка подарил. Ну тот, что Толю отпевал. Надо бы её повесить в красном углу, да мужчины в доме нет. Я-то всё же боюсь со стремянки навернуться. Да и для Катюши тяжеловато будет.

— Давайте я повешу, — охотно вызвался Кирилл.

— Не сейчас, — остановила его Лилия Петровна. — Надеюсь, будет ещё время. А сейчас помоги-ка мне лучше крышку инструмента открыть.

Затем она присела на стул-вертушку, предварительно подкрутив сиденье, открыла клавиатуру, взяла несколько аккордов и запела:

— Город закрытый — с душой нараспашку,

Город любви и надежды.

Пусть полиняли в походах тельняшки —

Мы молодые, как прежде.

Чайка летит от родного причала,

Манит в открытое море.

Жизнь начинается будто сначала

В синем бескрайнем просторе.

И тут, переходя к припеву, она возвысила голос:

Побережье. Ветер нежный.

Севастополь, ты всё прежний:

Седовласым капитаном

Смотришь ты в морскую даль,

Седовласым капитаном

Смотришь ты в морскую даль…

— Бабушка! — громко окликнула Лилию Петровну Катя.

Она так же, как на кухне, стояла у окна, заложив руки за спину и упираясь ими в подоконник.

— Ты хочешь, чтобы именно эту песню наш гость готовил к поступлению в Гнесинку? Мы же не о ней с тобой говорили.

Лилия Петровна повернулась к внучке:

— Правильно, это я для разгона, — и обратилась к стоявшему у рояля Кириллу: — Я думаю, вот над этой песней, что сейчас тебе покажу, надо сначала поработать. С ней же я хочу включить тебя в программу Толиного вечера памяти в Доме учёных.

Кирилл смутился:

— Вы же ещё меня даже не слышали.

— Ничего, услышим! Вот начнёшь с Катюхой заниматься, она аккомпаниатор-то получше меня будет: у неё слух идеальный. Ты, главное, не тушуйся: в искусстве скромность — самый короткий путь в неизвестность. Вон, смотри, сейчас эти медийные-то в любую дырку лезут. А ты вон какой хлопец! И потом, понимаешь, дорогой, для меня рекомендация Юрия Кирилловича кое-что да значит. Ладно, слушай. Песня называется «Птицы». Кстати, в перестроечные годы была очень даже популярна.

Она взяла аккорд:

— Катюха, подпевай!

На два голоса у них получилось очень красиво:

— Птицы

над полем

кружатся,

зовут меня летать.

Вольная

воля —

крылом хочу

весь мир обнять.

Я на ветер обопрусь

и легко

В небо выше поднимусь

облаков.

Дай, земля, мне силу верную.

Дай мне, небо, песню добрую.

Всё смогу, всё в жизни сделаю

Для тебя, любовь моя…

— Очень красивая песня, — улыбнулся Кирилл, когда Лилия Петровна оторвала руки от клавиш. — Я её знаю, ну, то есть слышал, помню. Она моей маме очень нравилась.

— Вот и чудесно! — обрадовалась Лилия Петровна. — Значит, поначалу над ней и будем работать. Потом я ещё вот эту хочу, она про комсомольцев. Ты-то в комсомоле не был, не успел…

— У меня отец был, — почему-то смущённо признался Кирилл. — Он даже комсоргом стройотряда был, БАМ строил.

— Ну, вот, видишь, как здорово! — возликовала Лилия Петровна. — Вот и будешь отцу петь.

— Не буду, — нахмурился Кирилл. — Он погиб.

— Как погиб? — удивилась Лилия Петровна и вдруг спохватилась, вспомнив рассказ Юрия Кирилловича. — Прости…

Помолчали.

Лилия Петровна глубоко вздохнула и наконец решительно побежала по клавишам своими искривлёнными подагрой пальцами, сыграла и пропела четверостишье первого куплета:

— Ночное небо звёздами моргает,

Луна тревожит тихий сон Земли.

Как нам мальчишек нынче не хватает,

Что на фронтах России полегли…

Она сыграла глиссандо и встала из-за рояля:

— Ну, эту песню ты, конечно, не слышал. Толя её в последний год жизни написал. Очень переживал, что всё порушили. Спасибо американцам. Целую цивилизацию уничтожили с её уникальными человеками. Им это второй раз удаётся: первый раз с индейцами, второй — с нами, доверчивыми дураками.

— Бабуль, — остановила её Катя.

— А что, я не права? — пожала плечами Лилия Петровна. — Предали всё, что предки строили да собирали! Так же как в семнадцатом царя-батюшку предали. Очередное предательство собственной истории. Тут уж какое-то тотальное. Даже вон Виктор Астафьев! Уж какой писатель. Уж как я его уважала. Знакомы ведь были. На каком-то банкете в честь его книжки так моего Толю напоил — еле откачала: сильнейшее алкогольное отравление. Он-то — фронтовик, добряче мог вмазать, а мой-то хоть и моложе был, а закалка не та. И то вот, глядите, этот самый фронтовик такое незадолго до смерти молол! Дескать, какая там победа, просто трупами фашистов завалили да кровью залили. И матерился, как портовый грузчик. И самое подлое — заявил: о войне правду никто не написал. Я тогда ещё подумала: а как же Виктор Некрасов с его «В окопах Сталинграда»? Это, видишь ли, по Астафьеву не истина о войне. Вот у него, глядите, «Проклятые и убитые» — вот это да! А кем проклятые? Им же, Астафьевым, и проклятые! И ещё раз убитые, я так считаю. Такое лично моё мнение. Я этого человека знала и могу с уверенностью сказать, что у него от этой горбачёвско-ельцинской перестройки крыша поехала. Впрочем, как у многих. Предали… как это по Пушкину?.. родное пепелище и отеческие гробы. А на предательстве ничего путнего не построишь, только впору на ближайшей осине повеситься. Вот и льётся кровища кругом. По всем нашим свободным, по всему нашему нерушимому, то там, то сям. Построили сословно-олигархическое…

— Ба-а, ну, это уже митинг, прям как у памятника девятьсот пятого года! — прервала её Катя, нервно теребя кончик косы.

— Ты, Катерина, мне рот не затыкай! — не унималась Лилия Петровна. — Я знаю, что вам никому это не нравится, вы хотите верить, что всё путём. Да только факты-то, погляди, какие. Разворовали великую страну и продолжают воровать, а вам, молодым, головы морочат. Хулителей-то недавнего нашего прошлого послушаешь — задумаешься: постой-постой, а я-то когда жила? Они что, лучше меня знают? Всё было плохо? Враньё! И комсомольцы настоящие были! Бескорыстные и чистые! Это они, эти мальчики, которых дед твой воспевал, из окопов первыми поднимались. Это они разрушенную страну отстроили, это они её накормили, они в космос шагнули. И сейчас такие есть. Может, немного, но есть. Генетически ещё в них это сохранилось. Взять хотя бы вот этого… Как же его? Офицер этот молодой… Слышали?

— Сергей Солнечников, что ли? — примирительно пробормотала Катя, забрасывая за плечо косу. — Бабуля, ну я же сама тебе о нём читала. Он на гранату лёг, солдатиков-первогодков своих спас, — объяснила она Кириллу. — Вы, наверное, слышали?

— Вот! — воскликнула Лилия Петровна, воздев указательный палец. — Выручил неумеху, что взведённую-то гранату выронил. Целый взвод, милый, от смерти спас. Да я вот смотрю на Кирилла и думаю… Вот ты, Кирилл, смог бы так? А? Скажи честно.

— Не знаю, — повёл плечом Кирилл.

— Ба-а! Ну что за нелепые вопросы?! — в отчаянье простонала Катя.

Прошла и опустила тяжёлую крышку рояля, звучно при этом ею пристукнув.

— Осторожней! — прикрикнула на неё Лилия Петровна. — Побережней надо бы. Деда твоего инструмент-то. Понятно, что вам ничего в прошлом не жаль. Гори всё огнём — всё в смар… как это?

— Смартфон, что ли? — догадалась Катя.

— Ну да! — гневно кивнула Лилия Петровна. — Гори всё огнём — всё в смартфоне найдём!

— Бабуля, ты уже стихами заговорила, — усмехнулась Катя.

— Вот погодите, — погрозила пальцем кому-то в пустоту Лилия Петровна. — Вернутся ещё те мальчишки, которых, вот как в Толиной песне, нам сегодня не хватает…

— Да в том-то и беда, что они возвращаются! — вдруг возопил Серый, шмякнув о деревянную площадку своей треноги кусок пластилина.

Этот неожиданный удар и резкий выкрик паренька по кличке Серый вернули Кирилла из его мечтаний-воспоминаний в пыльную мастерскую студентов-скульпторов. И тут он ощутил всем своим обнажённым телом прохладу этого просторного помещения с высокими мутными окнами. И почувствовал, как онемела вытянутая рука, сжимающая заточенную деревяшку — подобие кинжала.

— Странно как-то, — удивилась девица Птица, нежно массируя тонкими пальчиками с чёрным маникюром свою пластилиновую фигурку. — Мне казалось, Грушинский фестиваль достаточно прогрессивная молодёжная сходка. Думала, наконец-то там герлу себе найдёшь.

— Ага, щас! Я тоже думал, раскатал губу. Если бы ты их там увидела: или дуры природные, или с харями такими, будто их за ноги по гравию таскали.

— Ну, я-то была уверена, тебе там понравится, тему найдёшь. Даже завидовала, что деканат тебя туда послал. Вот, думаю, везёт Серому. Но то, что ты рассказываешь, это ж пипец.

— Да в том-то и дело, какая там прогрессивная сходка! — кривил губы Серый. — Это шабаш на Лысой горе. Там эти все патриотические организации: наши-не-наши-ваши-из-параши… Красных флагов и плакатов — море. Всё как будто в крови утонуло. И у всех от этого глаза, как у кроликов. Вот, смотри, что я там наснимал.

И он поднёс к глазам Птицы экран своего смартфона.

— Ничего-о-о себе! — вытянула та губы. — Это просто какая-то демонстрация: мир-труд-май.

— О чём и речь, — согласился Серый. — Типичная совковая тусовка. И трёп у них был всё типа «раньше думай о родине, а потом о себе». Один кент, такой гость из прошлого, всё нам как юным ленинцам про войну заливал. Об одном пацане шестнадцатилетнем, кажется, Вован Данилов его звали — да, точно, Вован Данилов, я запомнил. Он под Питером, под Ленинградом то есть, по полям, где немцы наступали, нестреляные патроны собирал. Ну и гранаты там неразорвавшиеся — оружие, короче. Как бы для отряда партизанского. Ну и в подвале своего сельского домишки складывал. А в домишке-то возьми да пожар случись — ну, патроны-то и давай бабахать. Короче, чувака этого предприимчивого немцы схватили и на осине повесили. А в назидание вокруг осины той на колени его сверстников прямо в снег поставили. Дело-то в декабре было. И те пацаны трое суток так и стояли вокруг своего дружка повешенного, на коленях, в снегу. Представляешь картинку?

— Же-э-с-сть, — просвистела сквозь зубы Птица.

— На-а-р-р-мальна! — возразил Серый. — Немцы порядок любят, поэтому и живут клёво. А с нашим бардаком только так и можно бороться. Если бы они войну не просрали, мы бы уже в сорок пятом баварское пиво пили, и меньше бы народу Усатый загубил.

Кирилл даже забыл об онемевшей руке, не обращал внимания на Юрку, который то и дело отступал от своего пластилинового эскиза на треноге и, прищуриваясь и приседая, разглядывал Кирилла то спереди, то со спины, то сбоку, и всё прицокивал языком и тут же бросался к своей «обрубовке». Всё внимание Кирилла в это время невольно сосредоточилось на громком обсуждении, скорее даже осуждении Грушинского молодёжного фестиваля авторской песни.

— Даже во время совка такого не было, — сокрушался Серый, всё демонстрируя однокурснице фестивальные снимки на своём смартфоне. — Это ж всё путинское отродье. Это, считай, новый комсомол. А комсомол — сама понимаешь что такое, это же, считай, тот же гитлерюгенд…

Тут у Кирилла в глазах потемнело. Не помня себя, он сорвался с места и бросился к Серому:

— Я тебе в морду дам!

Птица оказалась у него на пути. Она распахнула руки, и он, голый, невольно оказался в её объятиях.

— Сволочь! Предатель! — вырывался Кирилл из довольно цепких когтей Птицы. — Я тебе в морду дам!

Серый вытаращил на него округлившиеся глаза и тихонько отступил за свою треногу. Тут подскочил Юрка и стал вырывать у Кирилла деревяшку-кинжал:

— Успокойся, старик! Ну что ты, что ты?!.

Птица при этом не просто прижимала Кирилла к своей груди, а с нескрываемым удовольствием и азартом гладила его плечи, спину, ягодицы.

— Да пошли вы к чёрту! Ур-р-оды! — оттолкнул её Кирилл, вырвался из рук Юрки и так удачно зашвырнул кинжал, что тот далеко полетел и воткнулся прямо в пластилинового Заратустру.

— Захлебнитесь вы этой вашей гнилой желчью! — пробурчал Кирилл и решительно направился к своей одежде на скамейке.

— Крыша, видать, от зажима поехала, — прошептал ему вслед Серый, покрутив испачканным пальцем у виска.

А Птица просто облизывала взглядом обнажённую трапецию Кирилла:

— Какая античная попка! Прикольно: голяком в драку. Истинный кельтский воин!

Двадцать первого сентября 1941 года. Утром выяснилось, что дальше двигаться нельзя, потому что в соседнем селе Волчках такое же скопление автомашин, как в Войтовцах. Переправы на Переяслав или Яготин взорваны. И всё-таки, невзирая на такого порядка сведения, сотрудники ТЭЦ, и я в их числе, решают добраться до села Волчки, чтобы соединиться с руководящими работниками Киева — представителями НКВД УССР, ЦК КП(б)У и облсовета депутатов трудящихся.

Погрузились все в автомашину и поехали вдоль села по направлению на Волчки. Замечаем по дороге, что на окраине Войтовцев устанавливаются орудия, пулемёты, воинские подразделения занимают линию обороны, роют окопы, готовятся дать бой наступающему с восточной стороны противнику. Заслон военных дальше линии обороны нас не пускает. Возвращаемся назад и расспрашиваем местных жителей о дорогах, по которым можно проехать в соседнее село. Нам указывают дорогу через поля. Направляемся по ней в Волчки, а за нами по пятам следуют ещё четыре автомашины.

Едем как раз в ту сторону, откуда ждут появления противника. Кроме этих четырёх машин, больше никто не рискует ехать за нами. Очевидно, все ждут, что получится из нашей опасной затеи.

И вот мы видим, что с правой стороны в воздух взвиваются сигнальные ракеты и в нашем направлении летят трассирующие пули вражеского наблюдателя и корректировщика. Вслед за этим впереди вздымаются столбы земли и дыма от разрывающихся снарядов. Понятно, что по нашим машинам немцы открыли артиллерийский огонь. Однако, видимо, вследствие того, что цель для них оказалась невелика, огонь вскоре прекращается. Дорога, по которой осторожно продвигаемся, вся изрыта взрывами, на обочинах сплошной искорёженной массой разбитые машины. Видно, противник крепко бил вчера по их скоплению.

Наконец пробрались в Волчки. Оказалось, что в селе этом обосноваться просто невозможно: все улицы, усадьбы, просто каждый метр земли занят. Нас встречают очень недружелюбно. Говорят, что тут и без нас для алчного врага достаточно «пищи».

Пешком отправляемся осведомиться об обстановке. Находим расположение НКВД УССР, ЦК КП(б)У и других руководящих органов. Узнаём, что построить переправу невозможно. Все попытки не увенчались успехом: немцы своими обстрелами и бомбёжками уничтожают за ночь в течение пяти минут всё, что только удаётся соорудить. Впереди город Яготин с его водными преградами: река Супой, озеро с таким же названием и обширное болото. Препятствия впереди непреодолимые. Становится ясно, что надвигаются решающие события. Мы оказались в жёстком вражеском кольце. Все понимают, в какое безнадёжное положение попали. Паники нет, но настроение у всех тяжёлое. Самое печальное, что руководящие работники единого мнения и плана дальнейшего движения не имеют.

В конце концов сотрудники ЦК КП(б)У, Киевского обкома, горкома партии и других руководящих организаций принимают решение: с оружием продвигаться дальше пешим порядком. Вместе с ними отправляются все наши работники ТЭЦ, кроме меня и главного инженера товарища Мартынченко. Мы решаем остаться при группе наркома внутренних дел товарища Сергеенко.

Наркомат решил двигаться на Барышевку всё-таки автомашинами. И вот колонна из восьми машин выезжает в направлении Барышевки через Войтовцы. В Войтовцах вливаемся в поток автомашин, и к обеду нам удаётся добраться до окраины села, название которого даже не успел определить, но, во всяком случае, оно — по дороге на село Скопцы. Впереди идёт бой. Встречные автомашины заполнены ранеными. Некоторые раненные бойцы идут в село пешком. В крайних его хатах организован перевязочный пункт. Организовал его лейтенант Госбезопасности УНКВД по Киевской области товарищ Варанов. Первых попавшихся ему на глаза людей назначил обслуживать этот перевязочный пункт. Увидев меня, он очень обрадовался и просит помочь ему. Включаюсь в работу. Раненые просят воды, курить, поесть, со стонами просят скорее перевязать их. То одному, то другому подаю воду, папиросы, медперсонал направляю к тяжелораненым, которым необходима срочная помощь. Для отдельных раненых успокоительная беседа оказывает буквально решающее значение, даже больше чем непосредственная медицинская помощь.

Таким образом проходит больше часа. За это время выясняется, что появилась возможность продвигаться дальше. Выбравшись за село, тут же рассредоточиваемся по полю и маскируем машины.

Идёт бой за село Скопцы. Наша артиллерия ведёт ураганный огонь по противнику с близких дистанций. Однако немцы засекают нашу батарею и теперь ожесточённо бьют по нам. К вечеру огонь противника неожиданно затих, и мы ждём какого-то его нового манёвра. Кругом горят машины, стога в поле, ветряные мельницы, объято пламенем и чёрным дымом всё село.

Продолжение следует