Семён Чкалин был, что называется, по паспорту Семён Шкалин, но хотел, чтобы фамилию его произносили чётко, как пролаивали — через «ч», оттого, что любил всё ясное, звонкое и членораздельное.
Семён Чкалин не был сухарём или чопорным педантом. И, скорее, склонен был к аллегориям и высокому мистическому порыву, но недолюбливал кошек.
Возможно оттого, что Семён Чкалин был кобель: большая короткошёрстная уличная собака, спящая за мусорными бачками подворотни по улице Моховой Большого Злого Города, названия которого он так и не мог запомнить. Как ни старался.
Людей Семён Чкалин не то что не любил, но сторонился. Как сторонился ментов его бывший хозяин Семён Шкалин: «хотя и люди...»
Шкалин этот жил во втором дворовом подъезде дома, где за мусорными бачками спал Семён Чкалин, но оба делали вид, что незнакомы. Обычная история для этого интеллигентного, с поджатыми узкими безжизненными губами и бледной пергаментной кожей города, названия которого Семён Чкалин так и не мог запомнить.
Жизнь Семёна Чкалина протекала, что называется, вполне осмысленно: не хуже, чем у других. Три-четыре знакомые суки и десять общих щенят были важной составляющей жизни Чкалина. И, полагал Чкалин, что если он и сдохнет завтра в канаве или на живодёрне, то жизнь прожита не зря, и есть на кого эту собачью жизнь оставить.
Двое щенков Чкалина пошли по кривой дорожке и кончили в охранниках: один при базе в Колтушах, другой при ларьках у Московского вокзала.
Пират прикормился при цирке (тут рядом, через Фонтанку). Альку задавил насмерть подающий задом жэковский «газик». Элька ушла под лёд, когда моталась сдуру по полыньям Мойки за подмёрзшими утками. Была и обласканная судьбой Муся — раскормленная, толстая, лоснящаяся дворняга. Но Муся отношений с семьёй не поддерживала, а только злобно скалилась и рычала, натягивая красивый оливковый ошейник из мягкой буйволовой кожи с инкрустациями.
Жизнь как жизнь.
Но не это определяло личную позицию Семёна Чкалина, а мысли. Семён Чкалин много думал.
И слова. Семён Чкалин умел разговаривать.
И не то чтобы невнятно или с чудовищным акцентом, как жэковские азеры, а по-честному лаял, как другие псы, но вдруг из этой несусветицы, как суетливая морда кота из-под шторы, высовывался смысл: тугой, безобразный, красивый и пугающий.
Через что Семён Чкалин и пострадал.
В очередной раз, нажравшись водки, Семён Шкалин, поговорив с телевизором, покрутил башкой по пустой комнате и ткнул в пса пальцем: «Кто есть ты?»
Собака по-щенячьи осела на задницу, посмотрела на пьяную морду Семёна, на грязные обои с жилами оборванных проводов за спиной хозяина и уставилась круглым жёлтым глазом в потолок. И теперь рассматривала, как коричневые пятна вечных протечек ловко выстраиваются в симпатичную морду бородатого добряка.
Морда добряка отчаянно смахивала на вечно пьяного начальника жэковских сантехников Равиля, подкармливающего бездомных тварей у фастфуда «Сытный блинъ» на углу Пестеля и Моховой. Небескорыстно, как поговаривали многие — татарин...
И когда Шкалин повторил свой странный вопрос, борода на потолке подмигнула собаке и хихикнула: «Тварь божья, нарекаю тебя Семён Чкалин! Жги!» И Семён Чкалин залаял.
Лаял отчаянно, захлёбывался, выл, пялясь через грязное окно на мертвенный блин луны. Выплёскивал наспех из глотки что-то дикое, жуткое, несусветное и красивое: всё, что накопилось за длинную несуразную собачью жизнь. И Оно неприкаянно моталось по грязной комнатке, таращилось из угла и сидело маленьким мальчиком на низком замызганном подоконнике и болтало смешными ножками в спущенных бязевых колготах и стоптанных синих сандалиях фабрики «Скороход». Таких, какие были у Семёна Шкалина, когда он был мальчик.
— Сука, — незлобно сказал Семён Шкалин и жалостливо захлюпал, тупо переводя взгляд с мальчика на собаку. — Мало что я перепил, так ты ещё и собака — дьявол во плоти! Изыйди, блядь, Каштанка! — пьяным дурным голосом завопил Семён. Выпинал Чкалина на лестничную площадку и зло захлопнул дверь.
Так Семён Чкалин стал уличной собакой и поселился во дворе за вторым мусорным бачком.
Поутру Семён Шкалин отрезвел, жалостливо винился и даже силой пытался за шкирятник затащить в свою коммуналку Семёна Чкалина. Но пёс рыкнул, вздыбил шерсть на загривке, и Семён Шкалин отстал.
Потом Чкалина хотели пригреть жалостливые жильцы дома, потом снова приходил Шкалин, потом приходил участковый Пётр Никанорыч Чмотин с дворником Фаридом, и оба долго таращились на Чкалина, потом разом все отстали.
Чкалин выдохнул и со всей основательностью зажил новой бродяжьей жизнью. Слава богу, ничей.
Постепенно Семён Чкалин обзавёлся хозяйством — покоцанным детским матрасиком в горошек и друзьями. Ими стали драный плюшевый бесхвостый кот Хвост, облезлая подвальная крыса Своя, поролоновый Карлсон Без Пропеллера и кукла Красавица Без Башки. Были и другие, но эти свои, ближе.
Когда-то и у друзей Чкалина за спиной был и уютный дом, и любовь, и тепло. Да всё прошло.
Все они — и Карлсон Без Пропеллера, и Красавица Без Башки, и Хвост — время от времени уезжали в грохочущей пропахшей тоскливой кислятиной утробе жёлтого облезлого мусоросборника. Но потом странным образом появлялись вновь.
«Во плоти, — как любил поговаривать Хвост. — Обернулись».
Были и накладки. Два дня зализывал Чкалин крысу. Хотя и старая пройдоха, а сунулась в мышеловку. Когда Чкалин увидел крысу со сломанной лапой, из которой торчала кость, то так завыл от тоски, невыносимо так и сильно, что зло захлопали закрывающиеся форточки двора колодца: «Чтоб ты сдох, сучий потрох!»
Но обошлось — крыса выжила.
Казалось бы, у Чкалина и его друзей была причина ненавидеть и этот Город Без Названия, и их двор-колодец с вечно парящими тяжёлым болотным духом сумрачными подвалами. И этих людей с поджатыми губками, шныряющих по двору и живущих за плотно задвинутыми шторами. Но это было не так: Семён Чкалин вдруг почуял, что принял своим маленьким собачьим сердцем и полюбил и этот Город, и его странных людей с верностью, свойственной лишь сердцу собаки.
А зло в Семёне Чкалине истаяло. Стекло, как зажатое в детском кулачке эскимо. Остались лишь печаль и недоумение. И ещё что-то осталось, тёплое и большое. Но названия ему Семён Чкалин так и не мог подобрать, как ни старался.
И всё шло как надо. Зимой — холодно, летом — душно, весной и осенью — тоскливый дождь.
Хороший ты, Город Без Названия, часто думал Семён Чкалин. За что тебя не любить?
Раз или два приезжали живодёры от санэпидстанции. Но обошлось.
С мутными глазами и одышкой мужики, лениво матерясь, погонялись за Чкалиным по подворотням и плюнули: сам, сволочь, сдохнет или отравят. И уехали.
И всё пошло хорошо. Единственное, стал Чкалину являться Лик: морда сантехника Равиля. То Лик покачивался под сдутым шаром Монгольфьер среди грязных городских облаков, то проступал среди влажных кирпичей глухой брандмауэрной дворовой стены, то шевелил щеками из подворотни подлипшей к электрощиту городской газеты.
Лик молча пялился на Чкалина. Наветствует, вздыхал Хвост.
Чкалин замирал и, просев на задницу, тоскливо кивал и повизгивал.
Напутствуется, печалился Хвост. Теперь в люди пойдёт, к аптеке.
И точно, Чкалин шёл на угол Пестеля, садился на обдолбанный кафель социальной аптеки и начинал лаять, подвывать и повизгивать.
Пророчествует, унывал Хвост. Заметут. Но пока обходилось: бабки крестились, прохожие шарахались, но вообще-то всем было пофиг. В Городе, названия которого так и не мог запомнить Чкалин, всем до всего пофиг.
Хотя нет, иные и злобились.
— Ген, — говорил Чкалин толстому бомжу Геннадию Макаровичу с дурным запахом мочи от одежды и тяжёлыми отёчными ногами, — хоть ты и несчастный, и укор обществу, а сука ты, Геннадий Макарович. Позоришь, на хрен, Гена, человеческую природу, созданную по образу и подобию: ленив, туп, зол и дурно пахнешь! Иди отмойся и работай! И да воздастся тебе, Гена, по заслугам.., — И Чкалин сучил когтистой лапой тяжкий болотный дух Города: крест-накрест.
— Ах ты, блядь, — зверел толстый и швырял в Чкалина, что было под рукой. Чкалин привычно уворачивался.
А так — всё шло, как прежде. Когда Чкалину было совсем плохо, он наведывался в ветлечебницу у цирка к знакомому ветеринару Фёдору Акимовичу: входил и просто ложился у дверей кабинета.
— Давай, — кивал ему сухопарый ветеринар, — заходи, подлечим бродягу.
Со временем к угловой собесовской аптеке на лай Чкалина собиралось всё больше людей, и среди них серьёзные неприметные в сером, с серыми лицами. С Литейного. Эти слушали молча, аккуратно поправляя наушничек в сытом ухе, и молча уходили.
Потом приехал спецтранс с серьёзными в белых халатах, умело отловили Чкалина, что-то вкололи и увезли.
Потом двор продезинфицировали, бачки вывезли и на их месте сделали детскую площадку: горка, лабиринт и пара качелей.
Чкалин обернулся через неделю: осунувшийся и другой. Молча зализывал исковерканную лапу, а на вопрос Хвоста: «Как приютик? — отлаялся, — Чистилище, блин. Ловкачи...»
И снова всё пошло, как раньше.
Только теперь, чуя Лик, Чкалин загодя забивался в подвал и отсиживался.
Потом Шкалин как-то выносил мусор и на дереве за детской площадкой увидел Чкалина: Чкалин лез на дерево, смешно обхватив его лапами. Но как-то неподвижно.
«Зачем это он?» — Шкалин почуял неладное.
Окликнул собаку. Собака не отвечала. Шкалин подошёл. У дерева валялись разбросанные игрушки: поролоновый Карлсон, плюшевый кот, кукла без башки, рядом с ними сидела облезлая подвальная крыса и поодаль- три дворняги и две кошки. Дворняги тихо выли. Шкалин потрогал пса: тёплый. Крыса ощерилась. Собаки завыли в голос.
— А ну пошли! — замахнулся Шкалин и неумело погладил собаку. Собака застонала. И только тут Шкалин увидел, что лапы собаки прибиты к стволу дерева гвоздями. Четыре ржавых гвоздя вошли в сухожилия по самые головки.
— У, суки, — выдавил Шкалин. — Люди, вы суки. Я сейчас! Я быстро...
Прибежал с кусачками, выдернул гвозди, подхватил обмякшее тело и уволок к себе.
Дома Шкалин положил собаку на коврик, поставил перед мордой миски с водой и остатками еды и побежал в аптеку.
Вернувшись, кое-как перевязал лапы и сел рядом: к мискам собака так и не притронулась. Шкалин растерялся.
«Надо бы в ветлечебницу» — думал Шкалин. Но где, что? Шкалин тупил по-бытовому, толком ничего не знал, да и боялся, что собака сдохнет на полдороге. А вызвать на дом — и денег куча, и, скорее всего, умертвят.
— Ну ты и сука, Шкалин, — приговаривал он, гладя большую голову собаки. — Не лучше этих. Прости меня. — Шкалин вспомнил, что у его собаки толком и имени-то не было, а звал он её просто — Собака.
— Собака, — выдавил Шкалин. Пёс кивнул. — Поговори со мной, а? — Теперь Шкалин лёг рядом с собакой. — Скажи, что я дерьмо последнее, гондон штопаный и неудачник и... что ты любишь меня.
Собака еле заметно кивнула. Потом приоткрыла глаза и, внимательно глядя на Шкалина, сказала: «Не ссы, Шкалин, всё будет хорошо... Увидимся, спи».
Шкалин неожиданно успокоился и закрыл глаза.
Шкалину снился хороший сон.
Он ребёнок, и его держит на руках большая добрая рыжая собака. На Шкалине короткие штанишки на помочах, бязевые колготы и синие сандалии, как на фото в зоопарке, где он стоит с матерью у вольера с лохматым пони, и на тыльной стороне фотографии надпись: «Нам три годика». Собака смотрит на Шкалина и улыбается. Шкалин даже засмеялся во сне от счастья.
И проснулся.
Шкалин лежал на полу, рядом собака.
Глаза собаки были широко открыты, словно она что-то рассматривала на потолке, а пасть весело оскалена, точно то, что она увидела, ей очень нравилось.
Сдохла, понял Шкалин, и тихо завыл по-собачьи.
Той же ночью, чтобы никто не видел, Шкалин вырыл неглубокую ямку на зачуханном газончике перед фасадом его дома по Моховой, закопал собаку, а сверху прикопал небольшой подвядший куст сирени. Для конспирации. И полил.
Пусть жэковские думают — озеленение. Обойдётся.
Когда Шкалин на третий день утром, как обычно, пришёл к кусту с ведром воды, куст был выдран, яма разрыта, собаки не было. «Жэковские пронюхали, суки, или кто выследил и санэпидстанцию настропалили», — сплюнул Шкалин. Отшвырнул ведро, порылся в карманах и пошёл к Чайковского в круглосуточный. Взял бутылку, вышел на угол Пестеля и Моховой, откуда разом видны купола и Преображенского, и Пантелеймоновской, и Симеона и Анны, сбил пробку, размашисто перекрестился и задрал голову.
— За упокой души Чкалиных, — и, зло двигая кадыком, выжрал бутылку до капли. — Мир праху твоему, Собака. — И со всей дури кинул бутылку в витринное окно социальной аптеки. — И за моё здоровьишко!
Подождал, пока с хрустом красивыми кристаллами осыплется стекло, опустился на корточки, прижавшись спиной к облезлой штукатурке, и долго сидел, молча покачиваясь. Потом запел. Высоким, не своим голосом: «Начертил на синем небе „Я тебя люблю“ белым следом быстрый самолёт...»
По гулкому, пустому в этот час ночи Литейному проспекту шла Большая Сверкающая Собака. Потом свернула на Пестеля и смешно, по-щенячьи села рядом с сидящим на корточках у стены человеком.
Шкалину показалось — что-то тёплое и влажное коснулось его лица. Он облегчённо выдохнул, закрыл глаза и запрокинул счастливую голову: «Кто поздравит с днём рожденья девушку мою, так как это делает пилот...»
Потом подъехала ментовка, Шкалина лениво избили и увезли.
Ещё с неделю в разных частях Города видели Большую Сверкающую Собаку.
Потом пропала.