Отдел прозы

Александр Блинов

​

Собака Семен Чкалин

​

Се­мён Чка­лин был, что на­зы­ва­ет­ся, по пас­пор­ту Се­мён Шка­лин, но хо­тел, что­бы фа­ми­лию его про­из­но­си­ли чёт­ко, как про­ла­ива­ли — че­рез «ч», от­то­го, что лю­бил всё яс­ное, звон­кое и чле­но­раз­дель­ное.

Се­мён Чка­лин не был су­ха­рём или чо­пор­ным пе­дан­том. И, ско­рее, скло­нен был к ал­ле­го­ри­ям и вы­со­ко­му мис­ти­чес­ко­му по­ры­ву, но не­до­люб­ли­вал ко­шек.

Воз­мож­но от­то­го, что Се­мён Чка­лин был ко­бель: боль­шая ко­рот­ко­шёрст­ная улич­ная со­ба­ка, спя­щая за му­сор­ны­ми бач­ка­ми по­дво­рот­ни по ули­це Мо­хо­вой Боль­шо­го Зло­го Го­ро­да, на­зва­ния ко­то­ро­го он так и не мог за­пом­нить. Как ни ста­рал­ся.

Лю­дей Се­мён Чка­лин не то что не лю­бил, но сто­ро­нил­ся. Как сто­ро­нил­ся мен­тов его быв­ший хо­зя­ин Се­мён Шка­лин: «хо­тя и лю­ди...»

Шка­лин этот жил во вто­ром дво­ро­вом подъ­ез­де до­ма, где за му­сор­ны­ми бач­ка­ми спал Се­мён Чка­лин, но оба де­ла­ли вид, что не­зна­ко­мы. Обыч­ная ис­то­рия для это­го ин­тел­ли­гент­но­го, с под­жа­ты­ми уз­ки­ми без­жиз­нен­ны­ми гу­ба­ми и блед­ной пер­га­мент­ной ко­жей го­ро­да, на­зва­ния ко­то­ро­го Се­мён Чка­лин так и не мог за­пом­нить.

Жизнь Се­мё­на Чка­ли­на про­те­ка­ла, что на­зы­ва­ет­ся, впол­не осмыс­лен­но: не ху­же, чем у дру­гих. Три-че­ты­ре зна­ко­мые су­ки и де­сять об­щих ще­нят бы­ли важ­ной со­став­ля­ю­щей жиз­ни Чка­ли­на. И, по­ла­гал Чка­лин, что если он и сдох­нет зав­тра в ка­на­ве или на жи­во­дёр­не, то жизнь про­жи­та не зря, и есть на ко­го эту со­бачью жизнь оста­вить.

Двое щен­ков Чка­ли­на по­шли по кри­вой до­рож­ке и кон­чи­ли в охран­ни­ках: один при ба­зе в Кол­ту­шах, дру­гой при ларь­ках у Мос­ков­ско­го вок­за­ла.

Пи­рат при­кор­мил­ся при цир­ке (тут ря­дом, че­рез Фон­тан­ку). Аль­ку за­да­вил на­смерть по­да­ю­щий за­дом жэков­ский «га­зик». Эль­ка ушла под лёд, ког­да мо­та­лась сду­ру по по­лынь­ям Мой­ки за под­мёрз­ши­ми ут­ка­ми. Бы­ла и об­лас­кан­ная судь­бой Му­ся — рас­корм­лен­ная, толс­тая, лос­ня­ща­я­ся двор­ня­га. Но Му­ся от­но­ше­ний с семь­ёй не под­дер­жи­ва­ла, а толь­ко злоб­но ска­ли­лась и ры­ча­ла, на­тя­ги­вая кра­си­вый олив­ко­вый ошей­ник из мяг­кой буй­во­ло­вой ко­жи с ин­крус­та­ци­я­ми.

Жизнь как жизнь.

Но не это опре­де­ля­ло лич­ную по­зи­цию Се­мё­на Чка­ли­на, а мыс­ли. Се­мён Чка­лин мно­го ду­мал.

И сло­ва. Се­мён Чка­лин умел раз­го­ва­ри­вать.

И не то что­бы не­внят­но или с чу­до­вищ­ным ак­цен­том, как жэков­ские азе­ры, а по-чест­но­му ла­ял, как дру­гие псы, но вдруг из этой не­су­све­ти­цы, как су­ет­ли­вая мор­да ко­та из-под што­ры, вы­со­вы­вал­ся смысл: ту­гой, без­об­раз­ный, кра­си­вый и пу­га­ю­щий.

Че­рез что Се­мён Чка­лин и по­стра­дал.

В оче­ред­ной раз, на­жрав­шись вод­ки, Се­мён Шка­лин, по­го­во­рив с те­ле­ви­зо­ром, по­кру­тил баш­кой по пус­той ком­на­те и ткнул в пса паль­цем: «Кто есть ты?»

Со­ба­ка по-ще­нячьи осе­ла на зад­ни­цу, по­смот­ре­ла на пья­ную мор­ду Се­мё­на, на гряз­ные обои с жи­ла­ми обо­рван­ных про­во­дов за спи­ной хо­зя­и­на и уста­ви­лась круг­лым жёл­тым гла­зом в по­то­лок. И те­перь рас­смат­ри­ва­ла, как ко­рич­не­вые пят­на веч­ных про­те­чек лов­ко вы­стра­ива­ют­ся в сим­па­тич­ную мор­ду бо­ро­да­то­го добря­ка.

Мор­да добря­ка от­ча­ян­но сма­хи­ва­ла на веч­но пья­но­го на­чаль­ни­ка жэков­ских сан­тех­ни­ков Ра­ви­ля, под­карм­ли­ва­ю­ще­го без­дом­ных тва­рей у фаст­фу­да «Сыт­ный бли­нъ» на уг­лу Пес­те­ля и Мо­хо­вой. Не­бес­ко­рыст­но, как по­го­ва­ри­ва­ли мно­гие — та­та­рин...

И ког­да Шка­лин пов­то­рил свой стран­ный во­прос, бо­ро­да на по­тол­ке под­миг­ну­ла со­ба­ке и хи­хик­ну­ла: «Тварь божья, на­ре­каю те­бя Се­мён Чка­лин! Жги!» И Се­мён Чка­лин за­ла­ял.

Ла­ял от­ча­ян­но, за­хлёбы­вал­ся, выл, пя­лясь че­рез гряз­ное ок­но на мерт­вен­ный блин лу­ны. Вы­плёс­ки­вал на­спех из глот­ки что-то ди­кое, жут­кое, не­су­свет­ное и кра­си­вое: всё, что на­ко­пи­лось за длин­ную не­су­раз­ную со­бачью жизнь. И Оно не­при­ка­ян­но мо­та­лось по гряз­ной ком­нат­ке, та­ра­щи­лось из уг­ла и си­де­ло ма­лень­ким маль­чи­ком на низ­ком за­мыз­ган­ном под­окон­ни­ке и бол­та­ло смеш­ны­ми нож­ка­ми в спу­щен­ных бя­зе­вых кол­го­тах и стоп­тан­ных си­них сан­да­ли­ях фаб­ри­ки «Ско­ро­ход». Та­ких, ка­кие бы­ли у Се­мё­на Шка­ли­на, ког­да он был маль­чик.

— Су­ка, — не­злоб­но ска­зал Се­мён Шка­лин и жа­лост­ли­во за­хлю­пал, ту­по пе­ре­во­дя взгляд с маль­чи­ка на со­ба­ку. — Ма­ло что я пе­ре­пил, так ты ещё и со­ба­ка — дья­вол во пло­ти! Изый­ди, блядь, Каш­тан­ка! — пья­ным дур­ным го­ло­сом за­во­пил Се­мён. Вы­пи­нал Чка­ли­на на лест­нич­ную пло­щад­ку и зло за­хлоп­нул дверь.

Так Се­мён Чка­лин стал улич­ной со­ба­кой и по­се­лил­ся во дво­ре за вто­рым му­сор­ным бач­ком.

По­ут­ру Се­мён Шка­лин отрез­вел, жа­лост­ли­во ви­нил­ся и да­же си­лой пы­тал­ся за шки­рят­ник за­та­щить в свою ком­му­нал­ку Се­мё­на Чка­ли­на. Но пёс рык­нул, взды­бил шерсть на за­грив­ке, и Се­мён Шка­лин от­стал.

По­том Чка­ли­на хо­те­ли при­греть жа­лост­ли­вые жиль­цы до­ма, по­том сно­ва при­хо­дил Шка­лин, по­том при­хо­дил участ­ко­вый Пётр Ни­ка­но­рыч Чмо­тин с двор­ни­ком Фа­ри­дом, и оба дол­го та­ра­щи­лись на Чка­ли­на, по­том ра­зом все от­ста­ли.

Чка­лин вы­дох­нул и со всей ос­но­ва­тель­ностью за­жил но­вой бро­дяжь­ей жизнью. Сла­ва бо­гу, ни­чей.

По­сте­пен­но Се­мён Чка­лин об­за­вёл­ся хо­зяйст­вом — по­ко­цан­ным дет­ским мат­ра­си­ком в го­ро­шек и друзь­я­ми. Ими ста­ли дра­ный плю­ше­вый бес­хво­с­тый кот Хвост, об­лез­лая под­валь­ная кры­са Своя, по­ро­ло­но­вый Кар­л­сон Без Про­пел­ле­ра и кук­ла Кра­са­ви­ца Без Баш­ки. Бы­ли и дру­гие, но эти свои, бли­же.

Ког­да-то и у дру­зей Чка­ли­на за спи­ной был и уют­ный дом, и лю­бовь, и теп­ло. Да всё про­шло.

Все они — и Кар­л­сон Без Про­пел­ле­ра, и Кра­са­ви­ца Без Баш­ки, и Хвост — вре­мя от вре­ме­ни уез­жа­ли в гро­хо­чу­щей про­пах­шей тос­кли­вой кис­ля­ти­ной ут­ро­бе жёл­то­го об­лез­ло­го му­со­ро­сбор­ни­ка. Но по­том стран­ным об­ра­зом по­яв­ля­лись вновь.

«Во пло­ти, — как лю­бил по­го­ва­ри­вать Хвост. — Обер­ну­лись».

Бы­ли и на­клад­ки. Два дня за­ли­зы­вал Чка­лин кры­су. Хо­тя и ста­рая прой­до­ха, а су­ну­лась в мы­ше­лов­ку. Ког­да Чка­лин уви­дел кры­су со сло­ман­ной ла­пой, из ко­то­рой тор­ча­ла кость, то так за­выл от тос­ки, не­вы­но­си­мо так и силь­но, что зло за­хло­па­ли за­кры­ва­ю­щи­е­ся фор­точ­ки дво­ра ко­лод­ца: «Чтоб ты сдох, су­чий по­трох!»

Но обо­шлось — кры­са вы­жи­ла.

Ка­за­лось бы, у Чка­ли­на и его дру­зей бы­ла при­чи­на не­на­ви­деть и этот Го­род Без На­зва­ния, и их двор-ко­ло­дец с веч­но па­ря­щи­ми тя­жёлым бо­лот­ным ду­хом су­м­рач­ны­ми под­ва­ла­ми. И этих лю­дей с под­жа­ты­ми губ­ка­ми, шны­ря­ю­щих по дво­ру и жи­ву­щих за плот­но за­дви­ну­ты­ми што­ра­ми. Но это бы­ло не так: Се­мён Чка­лин вдруг по­чу­ял, что при­нял сво­им ма­лень­ким со­бачь­им серд­цем и по­лю­бил и этот Го­род, и его стран­ных лю­дей с вер­ностью, свойст­вен­ной лишь серд­цу со­ба­ки.

А зло в Се­мёне Чка­ли­не ис­та­я­ло. Стек­ло, как за­жа­тое в дет­ском ку­лач­ке эс­ки­мо. Оста­лись лишь пе­чаль и не­до­уме­ние. И ещё что-то оста­лось, тёп­лое и боль­шое. Но на­зва­ния ему Се­мён Чка­лин так и не мог по­до­брать, как ни ста­рал­ся.

И всё шло как на­до. Зи­мой — хо­лод­но, ле­том — душ­но, вес­ной и осенью — тос­кли­вый до­ждь.

Хо­ро­ший ты, Го­род Без На­зва­ния, час­то ду­мал Се­мён Чка­лин. За что те­бя не лю­бить?

Раз или два при­ез­жа­ли жи­во­дёры от са­нэ­пид­стан­ции. Но обо­шлось.

С мут­ны­ми гла­за­ми и одыш­кой му­жи­ки, ле­ни­во ма­те­рясь, по­го­ня­лись за Чка­ли­ным по по­дво­рот­ням и плю­ну­ли: сам, сво­лочь, сдох­нет или от­ра­вят. И уеха­ли.

И всё по­шло хо­ро­шо. Единст­вен­ное, стал Чка­ли­ну яв­лять­ся Лик: мор­да сан­тех­ни­ка Ра­ви­ля. То Лик по­ка­чи­вал­ся под сду­тым ша­ром Мон­гольфь­ер сре­ди гряз­ных го­род­ских об­ла­ков, то прос­ту­пал сре­ди влаж­ных кир­пи­чей глу­хой бранд­мау­эр­ной дво­ро­вой сте­ны, то ше­ве­лил ще­ка­ми из по­дво­рот­ни под­лип­шей к элек­тро­щи­ту го­род­ской га­зе­ты.

Лик мол­ча пя­лил­ся на Чка­ли­на. На­вет­ст­ву­ет, взды­хал Хвост.

Чка­лин за­ми­рал и, про­сев на зад­ни­цу, тос­кли­во ки­вал и по­виз­ги­вал.

На­пут­ст­ву­ет­ся, пе­ча­лил­ся Хвост. Те­перь в лю­ди пой­дёт, к ап­те­ке.

И точ­но, Чка­лин шёл на угол Пес­те­ля, са­дил­ся на об­дол­бан­ный ка­фель со­ци­аль­ной ап­те­ки и на­чи­нал ла­ять, под­вы­вать и по­виз­ги­вать.

Про­ро­чест­ву­ет, уны­вал Хвост. За­ме­тут. Но по­ка об­хо­ди­лось: баб­ки крес­ти­лись, про­хо­жие ша­ра­ха­лись, но во­об­ще-то всем бы­ло по­фиг. В Го­ро­де, на­зва­ния ко­то­ро­го так и не мог за­пом­нить Чка­лин, всем до все­го по­фиг.

Хо­тя нет, иные и зло­би­лись.

— Ген, — го­во­рил Чка­лин толс­то­му бом­жу Ген­на­дию Ма­ка­ро­ви­чу с дур­ным за­па­хом мо­чи от одеж­ды и тя­жёлы­ми отёч­ны­ми но­га­ми, — хоть ты и не­счаст­ный, и укор об­щест­ву, а су­ка ты, Ген­на­дий Ма­ка­ро­вич. По­зо­ришь, на хрен, Ге­на, че­ло­ве­чес­кую при­ро­ду, со­здан­ную по об­ра­зу и по­до­бию: ле­нив, туп, зол и дур­но пах­нешь! Иди от­мой­ся и ра­бо­тай! И да воз­даст­ся те­бе, Ге­на, по за­слу­гам.., — И Чка­лин су­чил ког­тис­той ла­пой тяж­кий бо­лот­ный дух Го­ро­да: крест-на­крест.

— Ах ты, блядь, — зве­рел тол­с­тый и швы­рял в Чка­ли­на, что бы­ло под ру­кой. Чка­лин при­выч­но уво­ра­чи­вал­ся.

А так — всё шло, как преж­де. Ког­да Чка­ли­ну бы­ло со­всем пло­хо, он на­ве­ды­вал­ся в вет­ле­чеб­ни­цу у цир­ка к зна­ко­мо­му ве­те­ри­на­ру Фёдо­ру Аки­мо­ви­чу: вхо­дил и прос­то ло­жил­ся у две­рей ка­би­не­та.

— Да­вай, — ки­вал ему су­хо­па­рый ве­те­ри­нар, — за­хо­ди, под­ле­чим бро­дя­гу.

Со вре­ме­нем к уг­ло­вой со­бе­сов­ской ап­те­ке на лай Чка­ли­на со­би­ра­лось всё боль­ше лю­дей, и сре­ди них серь­ёз­ные не­при­мет­ные в се­ром, с се­ры­ми ли­ца­ми. С Ли­тей­но­го. Эти слу­ша­ли мол­ча, ак­ку­рат­но по­прав­ляя на­уш­ни­чек в сы­том ухе, и мол­ча ухо­ди­ли.

По­том при­ехал спец­т­ранс с серь­ёз­ны­ми в бе­лых ха­ла­тах, уме­ло от­ло­ви­ли Чка­ли­на, что-то вко­ло­ли и увез­ли.

По­том двор про­дез­ин­фи­ци­ро­ва­ли, бач­ки вы­вез­ли и на их мес­те сде­ла­ли дет­скую пло­щад­ку: гор­ка, ла­би­ринт и па­ра ка­че­лей.

Чка­лин обер­нул­ся че­рез не­де­лю: осу­нув­ший­ся и дру­гой. Мол­ча за­ли­зы­вал ис­ко­вер­кан­ную ла­пу, а на во­прос Хвос­та: «Как при­ютик? — от­ла­ял­ся, — Чис­ти­ли­ще, блин. Лов­ка­чи...»

И сно­ва всё по­шло, как рань­ше.

Толь­ко те­перь, чуя Лик, Чка­лин за­го­дя за­би­вал­ся в под­вал и от­си­жи­вал­ся.

По­том Шка­лин как-то вы­но­сил му­сор и на де­ре­ве за дет­ской пло­щад­кой уви­дел Чка­ли­на: Чка­лин лез на де­ре­во, смеш­но об­хва­тив его ла­па­ми. Но как-то не­по­движ­но.

«За­чем это он?» — Шка­лин по­чу­ял не­лад­ное.

Оклик­нул со­ба­ку. Со­ба­ка не отве­ча­ла. Шка­лин по­до­шёл. У де­ре­ва ва­ля­лись раз­бро­сан­ные иг­руш­ки: по­ро­ло­но­вый Кар­л­сон, плю­ше­вый кот, кук­ла без баш­ки, ря­дом с ни­ми си­де­ла об­лез­лая под­валь­ная кры­са и по­одаль- три двор­ня­ги и две кош­ки. Двор­ня­ги ти­хо вы­ли. Шка­лин по­тро­гал пса: тёп­лый. Кры­са още­ри­лась. Со­ба­ки за­вы­ли в го­лос.

— А ну по­шли! — за­мах­нул­ся Шка­лин и не­уме­ло по­гла­дил со­ба­ку. Со­ба­ка за­сто­на­ла. И толь­ко тут Шка­лин уви­дел, что ла­пы со­ба­ки при­би­ты к ство­лу де­ре­ва гвоз­дя­ми. Че­ты­ре ржа­вых гвоз­дя во­шли в су­хо­жи­лия по са­мые го­лов­ки.

— У, су­ки, — вы­да­вил Шка­лин. — Лю­ди, вы су­ки. Я сей­час! Я быст­ро...

При­бе­жал с ку­сач­ка­ми, вы­дер­нул гвоз­ди, под­хва­тил об­мяк­шее те­ло и уво­лок к се­бе.

До­ма Шка­лин по­ло­жил со­ба­ку на ков­рик, по­ста­вил пе­ред мор­дой мис­ки с во­дой и остат­ка­ми еды и по­бе­жал в ап­те­ку.

Вер­нув­шись, кое-как пе­ре­вя­зал ла­пы и сел ря­дом: к мис­кам со­ба­ка так и не при­тро­ну­лась. Шка­лин рас­те­рял­ся.

«На­до бы в вет­ле­чеб­ни­цу» — ду­мал Шка­лин. Но где, что? Шка­лин ту­пил по-бы­то­во­му, тол­ком ни­че­го не знал, да и бо­ял­ся, что со­ба­ка сдох­нет на пол­до­ро­ге. А вы­звать на дом — и де­нег ку­ча, и, ско­рее все­го, умерт­вят.

— Ну ты и су­ка, Шка­лин, — при­го­ва­ри­вал он, гла­дя боль­шую го­ло­ву со­ба­ки. — Не луч­ше этих. Прос­ти ме­ня. — Шка­лин вспом­нил, что у его со­ба­ки тол­ком и име­ни-то не бы­ло, а звал он её прос­то — Со­ба­ка.

— Со­ба­ка, — вы­да­вил Шка­лин. Пёс кив­нул. — По­го­во­ри со мной, а? — Те­перь Шка­лин лёг ря­дом с со­ба­кой. — Ска­жи, что я дерь­мо по­след­нее, гон­дон што­па­ный и не­удач­ник и... что ты лю­бишь ме­ня.

Со­ба­ка еле за­мет­но кив­ну­ла. По­том при­от­кры­ла гла­за и, вни­ма­тель­но гля­дя на Шка­ли­на, ска­за­ла: «Не ссы, Шка­лин, всё бу­дет хо­ро­шо... Уви­дим­ся, спи».

Шка­лин не­ожи­дан­но успо­ко­ил­ся и за­крыл гла­за.

Шка­ли­ну снил­ся хо­ро­ший сон.

Он ре­бёнок, и его дер­жит на ру­ках боль­шая добрая ры­жая со­ба­ка. На Шка­ли­не ко­рот­кие шта­ниш­ки на по­мо­чах, бя­зе­вые кол­го­ты и си­ние сан­да­лии, как на фо­то в зоо­пар­ке, где он сто­ит с ма­терью у воль­е­ра с лох­ма­тым по­ни, и на тыль­ной сто­ро­не фо­то­гра­фии над­пись: «Нам три го­ди­ка». Со­ба­ка смот­рит на Шка­ли­на и улы­ба­ет­ся. Шка­лин да­же за­сме­ял­ся во сне от счастья.

И про­снул­ся.

Шка­лин ле­жал на по­лу, ря­дом со­ба­ка.

Гла­за со­ба­ки бы­ли ши­ро­ко от­кры­ты, слов­но она что-то рас­смат­ри­ва­ла на по­тол­ке, а пасть ве­се­ло оска­ле­на, точ­но то, что она уви­де­ла, ей очень нра­ви­лось.

Сдох­ла, по­нял Шка­лин, и ти­хо за­выл по-со­бачьи.

Той же ночью, что­бы ни­кто не ви­дел, Шка­лин вы­рыл не­глу­бо­кую ям­ку на за­чу­хан­ном га­зон­чи­ке пе­ред фа­са­дом его до­ма по Мо­хо­вой, за­ко­пал со­ба­ку, а сверху при­ко­пал не­боль­шой под­вяд­ший куст си­ре­ни. Для кон­спи­ра­ции. И по­лил.

Пусть жэков­ские ду­ма­ют — озе­ле­не­ние. Обой­дёт­ся.

Ког­да Шка­лин на тре­тий день ут­ром, как обыч­но, при­шёл к кус­ту с вед­ром во­ды, куст был вы­дран, яма раз­ры­та, со­ба­ки не бы­ло. «Жэков­ские про­ню­ха­ли, су­ки, или кто вы­сле­дил и са­нэ­пид­стан­цию на­стро­па­ли­ли», — сплю­нул Шка­лин. От­ш­выр­нул вед­ро, по­рыл­ся в кар­ма­нах и по­шёл к Чай­ков­ско­го в круг­ло­су­точ­ный. Взял бу­тыл­ку, вы­шел на угол Пес­те­ля и Мо­хо­вой, от­ку­да ра­зом вид­ны ку­по­ла и Пре­о­бра­жен­ско­го, и Пан­те­лей­мо­нов­ской, и Си­мео­на и Ан­ны, сбил проб­ку, раз­ма­шис­то пе­ре­крес­тил­ся и за­драл го­ло­ву.

— За упо­кой ду­ши Чка­ли­ных, — и, зло дви­гая ка­ды­ком, вы­жрал бу­тыл­ку до кап­ли. — Мир пра­ху тво­е­му, Со­ба­ка. — И со всей ду­ри ки­нул бу­тыл­ку в вит­рин­ное ок­но со­ци­аль­ной ап­те­ки. — И за моё здо­ровь­иш­ко!

По­до­ждал, по­ка с хрус­том кра­си­вы­ми крис­тал­ла­ми осып­лет­ся стек­ло, опус­тил­ся на кор­точ­ки, при­жав­шись спи­ной к об­лез­лой шту­ка­тур­ке, и дол­го си­дел, мол­ча по­ка­чи­ва­ясь. По­том за­пел. Вы­со­ким, не сво­им го­ло­сом: «На­чер­тил на си­нем не­бе „Я те­бя люб­лю“ бе­лым сле­дом быст­рый са­мо­лёт...»

По гул­ко­му, пус­то­му в этот час но­чи Ли­тей­но­му про­спек­ту шла Боль­шая Свер­ка­ю­щая Со­ба­ка. По­том свер­ну­ла на Пес­те­ля и смеш­но, по-ще­нячьи се­ла ря­дом с си­дя­щим на кор­точ­ках у сте­ны че­ло­ве­ком.

Шка­ли­ну по­ка­за­лось — что-то тёп­лое и влаж­ное кос­ну­лось его ли­ца. Он об­лег­чён­но вы­дох­нул, за­крыл гла­за и за­про­ки­нул счаст­ли­вую го­ло­ву: «Кто поздра­вит с днём рож­денья де­вуш­ку мою, так как это де­ла­ет пи­лот...»

По­том подъ­еха­ла мен­тов­ка, Шка­ли­на ле­ни­во из­би­ли и увез­ли.

Ещё с не­де­лю в раз­ных час­тях Го­ро­да ви­де­ли Боль­шую Свер­ка­ю­щую Со­ба­ку.

По­том про­па­ла.